Кай

— Я думал, что захочу убить тебя, как только увижу снова. Дверь камеры за спиной Клинта Бартона закрывается с едва слышным щелчком. Бартон делает пару шагов вперед и останавливается, мягко перекатывается с пятки на носок. — А сейчас — не хочу, — говорит он, и только тогда Локи поднимает голову. Несколько секунд они смотрят друг на друга, глаза в глаза. Клинт отворачивается первым, цепляется взглядом за железный намордник на лице Локи, на глубокую ссадину на его лбу и начинает говорить, наплевав на следящие устройства, которыми под завязку набита камера пленника. — Я хотел бы не помнить, но я помню. Все, что было, когда я был с тобой. Локи склоняет голову к плечу, улыбается одними глазами. Бартон ловит этот его взгляд и неосознанное, чешущееся ощущение в ладонях становится почти нестерпимым. Он думает о том, что будет, если ударить Локи по лицу. Что сломается раньше: его рука, наносящая удар, или челюсть бога? — Есть такая сказка, о Снежной Королеве, — говорит Клинт Бартон вместо того, чтобы бить, и улыбка во взгляде Локи сменяется искренним любопытством. — Жили на свете Кай и Герда. А потом у Кая застрял в сердце осколок льда. Не помню подробности, помню только, что Снежная Королева забрала его к себе. Его душу. Локи улыбается, снова — только глазами, но в его взгляде больше нет привычной насмешки, только лучистое тепло, и Бартон присаживается перед ним на корточки, чтобы не смотреть сверху вниз. — Ты — моя Снежная Королева, — говорит Бартон и просит вмиг осипшим голосом. — Пожалуйста, отпусти меня. Несколько секунд Локи смотрит на него пристально, а потом протягивает скованные руки, уверенно и требовательно. Ключа от наручников у Бартона нет, да если бы и был, вряд ли он стал бы отпускать бога сейчас, на глазах камер. Вряд ли он вообще стал бы его отпускать. — Это и есть твой ответ? — Бартон медлит секунду, а потом берет ладони Локи в свои. Руки у бога холодные, и Бартон принимается осторожно растирать их, согревая дыханием. Как тогда. Воспоминания накатывают, захлестывают с головой. Страшно было только в первую секунду, когда груди коснулось ледяное острие жезла. Кровь остыла, замерла, больно царапнула стенки сосудов. Сердце остановилось, чтобы пойти снова. Тогда, Клинт помнил, мир перед глазами покрылся сеточкой трещин, как будто он смотрел на все через толщу льда… А потом он — увидел. И стало все равно. Мир обрел объем и цвет, растянулся вширь и стал глубоким, предельно ясным, и все казалось правильным и понятным. Настоящий бог из другого мира, горящий запредельным льдом тессеракт, выстрел во Фьюри… Уже позже, очнувшись на базе ЩИТа, Клинт понял, что Локи просто замкнул его на себя. Сделал себя центром его, Клинта Бартона, вселенной. Только Кай так и не собрал из льдинок слово «вечность», а значит, он не может вернуться. А тогда он видел все. Видел черные синяки под ясными глазами Локи, видел, какое влияние оказывает на него и на них всех тессеракт, и понимал, что все они готовы платить за эту чужеродную чудовищную силу любую цену. Что он сам — готов. Бартон взял на себя все организаторские вопросы, потому что больше этим некому было заниматься. Локи был хорошим воином, но плохим руководителем. Тессеракт черпал из него силы, жрал его живьем. Когда Локи споткнулся, чуть не упав, Клинт не смог не поддержать его. В здании, которое Бартон выбрал в качестве базы, было тепло, только Локи, закутанный в тяжелые слои иномирских одежд, постоянно мерз, умело скрывая это от подчиненных. Клинт замечал все равно, как замечал все, касающееся бога: то, как он тяжело прикрывает глаза, уставая от постоянной силы тессеракта, то, как потирает замерзающие ладони, то, какую боль причиняют ему контакты с чудовищами читаури. «Тессеракт ничего не отнимает, — говорил Клинту доктор Селвик, — он просто открывает новые грани». Тогда Бартон рассказывал Локи о себе и обо всем, что происходило и происходит в мире. О Наташе, о Будапеште, о ЩИТе. Рассказывал не потому, что бог просил, а потому что ему самому хотелось рассказать. Хоть кому-то хоть раз рассказать о себе все. Тогда Локи сидел, откинувшись на спинку жесткого кресла и растерянно потирая замерзшие руки, и Клинт не выдержал, взял его ладони в свои, принялся осторожно растирать, согревая дыханием. Локи вздрогнул тогда, умело пряча испуг под удивлением, и Бартон остро почувствовал, насколько он старше этого одинокого отчаявшегося ребенка. Нестерпимо захотелось обнять его, укрывая от всего вокруг. Локи не позволил поцеловать себя тогда, отвернулся, и Клинт тронул губами его скулу с едва заметной, поджившей уже ссадиной. А дальше была война, Наташа Романофф и уже другие, волной накатывающие воспоминания. Мир со щелчком встал на свое место, холод тессеракта испарился из его сердца, но Бартон не мог отделаться от холодного вкуса кожи Локи и от того, какие у асгардского бога усталые, насмерть перепуганные глаза. Сейчас, в тюрьме базы ЩИТа, Локи смотрит не так. Да, он остается бесконечно усталым богом из другого мира, но ему больше не угрожает смерть от рук чудовищ, и он действительно ничего не боится. И не убирает рук из теплых ладоней Бартона. — Когда ты вернешься в Асгард — я умру? — спрашивает Клинт. Локи не отвечает, и Бартон ловит себя на том, что боится не того, что умрет, а того, что он не умрет, когда Локи уйдет в Асгард. Бог касается его щеки кончиками пальцев, и в этом жесте больше извинения, чем власти. — Пожалуйста, — говорит Клинт, отстраняясь от прикосновения и поднимаясь на ноги, — не возвращайся. А потом наклоняется и целует железную маску Локи там, где должны быть его узкие злые губы. 2012