Молись

Послушание, каждодневная молитва богу, выполнение чётких указаний. И упование на то, что душа твоя однажды, при должном усердии, попадёт в рай, где тебя встретят такие же праведники, и вы вечность проведёте в обители бога под его покровительством. Чонгук стремился к этому долгое время. Упорно совершенствовал дух, не забывая о теле, старательно выполнял поручения настоятеля монастыря и братьев, высших по рангу. И его жизнь казалась для него идеальной. Молитва, бог, спокойствие - большего он не желал. Многие отговаривали, молили вернуться его обратно в мирскую, обычную жизнь. Но для него монастырь был всем. Как и люди, которые там находились. В одиночестве, тишине своей крохотной комнатушки, неярком пламени свечи он находил истинное успокоение. И не помогали никакие слёзы. Родители отпускали его с тяжёлым сердцем, в надежде на то, что единственный сын скоро вернётся. Но они прогадали. Чонгук не постучался в родную дверь ни через месяц, ни через полгода. Он отдал своё сердце и душу вере, ожидая пострига в скором времени. — Чонгук, — полушёпот отвлекает его от молитвы. Повышать голос здесь не принято. — Настоятель хочет видеть тебя. Лицо его брата открытое, располагающее к себе. Чонгук встаёт с колен, вежливо кланяется ему, одаривая лёгкой улыбкой. Пусть они и не родственники, но каждый здесь ему близок по духу, по убеждениям. Он был один, а господь подарил ему братьев, связав его крепкими узами с этим местом. И он безмерно благодарен ему. Он аккуратно ступает по полу, стараясь не нарушать тишины и не отвлекать таких же, как и он, от вечерней молитвы. Хорошее расположение духа омрачается некой неуверенностью. Что настоятелю могло понадобиться от него в такой час? Но, он понимает, что аббат* никогда не беспокоил никого из послушников попусту. Значит, могло что-то случиться. Шаги на секунду стихают, ведь Чонгук останавливается, одолеваемый лёгким волнением. Вдруг, настоятель решил позвать его, потому что он готов? Принять, наконец, новый чин, и полностью отдаться служению богу. Эта мысль вызывает довольную улыбку и блеск в глазах, и он старается ускорить шаг, дышать ровно, чтобы предстать перед священником в лучшем виде. Ведь ничего ещё неизвестно и его внезапные мысли и радость, последовавшая за ними, могут быть напускными. Он подходит, приглаживая волосы, растрепавшиеся от быстрого шага, приводит себя в порядок и с замиранием сердца стучит в огромную дубовую дверь, ожидая. Ответ с той стороны практически незамедлительный, властный мужской голос разрешает войти, а Чонгук впервые так волнуется. Неловко открывает дверь, обтирая вспотевшие ладошки, ведь перед этим человеком всегда хотелось выглядеть идеально, соответствовать ему. Если это, конечно, было возможным. Аббат слишком молод, чтобы занимать такой высокий чин, слишком красив, чтобы посвящать всю свою жизнь такому делу. Так говорили многие. Но Чонгук считал, что человека лучше не найти. С каким же упоением тот читал проповеди, цитируя целые страницы слово в слово, каким умиротворением и спокойствием наполнялись его глаза, когда тот упоминал бога, как чист и прекрасен был этот человек. «Не сотвори себе кумира» говорится в заповедях, но Чонгук готов был признать, что грешен. Слишком этот человек был необычен, благочестив, искренен. Его улыбка дарила необъяснимое тепло, сравнимое лишь с чувством, когда после долгой молитвы ты находил такое нужное успокоение. Чонгук склоняет голову в знак уважения, но глаз не опускает, стараясь рассмотреть лицо человека рядом. Он высок, его волосы красиво переливаются на свету, глаза черны, как крыло ворона, и сам он словно сошёл с картин древних мастеров. Настоятель в мирской одежде, в очках с тонкой оправой, расслаблен, но усталость в его глазах от Чонгука не утаилась. — Вы звали меня? — юноша выпрямляется, не сводя глаз с мужчины. — Да, присядь, Чонгук, — он аккуратно закрывает библию, ставя её на полку с иными религиозными книгами, зажигая дополнительные свечи, чтобы помещение получило больше света. Делает все медленно, плавно, а Чонгук обкусывает губы и крепко держится за обивку кресла, ожидая того, что скажет мужчина. — Ты уже так давно у нас, а казалось, пришёл несмышлёным мальчиком только вчера. Чонгук смущенно улыбается на его слова, вспоминая свой первый день в монастыре. Всё казалось таким огромным, совершенно другим, необычным. Но он и вправду здесь долго, и за это время высокие своды и полупустые комнаты успели стать самыми родными. — Все тебя хвалят, — продолжает мужчина, — ты подаёшь отличный пример остальным послушникам, прихожане от тебя в восторге, — он не пытается льстить, но его голос слишком сладок, от чего юноша предсказуемо смущается, опуская взгляд в пол. — Ты уверен, мой мальчик, что выбрал правильный путь? — спрашивает он серьёзно, такой вопрос требует самого честного ответа. Чонгук задумывается лишь на секунду. Больше медлить нельзя, иначе мужчина может посчитать, что он не готов. — Конечно, — отвечает он резко, громче положенного, на что настоятель лишь смеётся, заставляя юношу смутиться ещё больше. — Я полностью уверен в тебе, Чонгук, — он складывает голову на длинную и изящную кисть, усталым жестом потирая лоб. — Я просто хочу чтобы, когда пришло время, в твоём сердце и твоей душе не осталось ни капли сомнения. Когда придёт время. Чонгук понуро опускает плечи, расстраиваясь от услышанного. Он так надеялся, так верил, что он уже готов, но, видимо, аббат считает иначе. — Ну-ну, — он опускает руку, громко выдыхая. — Не расстраивайся, сын мой, тебе осталось ждать совсем немного. — Но я готов! — Чонгук вновь поднимает взгляд, умоляюще смотря на него.. — Я не сомневаюсь, — мужчина в расслабленной позе, его ноги широко расставлены и блеск в глазах такой необычный и завораживающий.. Дьявольский. Юноша пугается своих же мыслей. Стремительно отводя взгляд от мужчины, он натыкается взором на распятие, висящее прямо над кроватью аббата. Его комната больше, чем у послушников и других служителей церкви, с массивной кроватью из красного дерева, большим столом и множеством книг, к которым Чонгук всегда мечтал хотя бы прикоснуться. — Ты уже совершил вечернюю молитву? — спрашивает настоятель тихо, почти томно, словно устал непомерно. — Конечно.. — Ты не будешь против, если мы помолимся вместе? — он встаёт, плавно подходя к своей кровати. — Чтобы вся твоя грусть ушла, оставив место лишь свету в твоей душе.. Чонгук не смог бы отказаться, даже если бы не хотел. Просто потому, что в молитве рядом с этим человеком было что-то совершенно другое, невероятное. Ты словно чувствовал, как божья благодать проникает в тебя, наполняя всё твоё тело, ты словно возносился, отделяясь от всего, и были лишь душа, мысли, чувства. — Иди ко мне, Чонгук. Во рту пересыхает, юноша ссылается на жар в помещении и волнительность момента. Подходит к мужчине, опускаясь рядом на колени, складывая руки в молитвенном жесте. Он смотрит точно на распятие, на Христа, который страдал за их грехи, но не видит в его лике понимания. Но там презрение, стыд и осуждение. Он отгоняет неприятные ассоциации, ругая в который раз себя за бурное воображение. Господь любит всех своих детей, даже если те сбились с пути. Его губы начинают шептать молитву, прося прощение и умоляя даровать покой. И чувствует он больше, чем одну пару глаз на себе. Аббат сидит близко, но, не опустившись вместе с Чонгуком на колени, так, что рука мальчика практически касается бедра мужчины, он смотрит на юношу с лёгкой улыбкой на лице, перебирая тонкими пальцами чётки. Чонгук прерывается, вопросительно смотря на него. — Почему вы не молитесь, отец? — руки его по-прежнему сложены в молитве, но губы больше не произносят успокоительных слов. — Ты так молод, мальчик, — тонкая рука касается лица юноши, оглаживает подбородок, проводит по щеке, задевая губы. — Так красив. — Отец... — голос юноши срывается, ему нечем дышать, ему слишком жарко, он сильно зависит от этих глаз. — Сделаешь кое-что для меня? — он не спрашивает, он говорит так, как должно быть. Чонгук сделал бы, даже если бы не хотел. Опять. — Закрой глаза и продолжай молиться,— мужчина встаёт, и Чонгук слышит лишь голос из-за спины. — Молись и не смей прекращать. Он закрывает глаза, раскрывая сухие губы. И молится. Молится, стараясь заглушить все остальное. На секунду, кажется, что он один в помещении, что мужчина покинул его, испытывая юношу. Но, как только Чонгук просит господа отпустить ему все грехи его и не позволять телу брать верх над разумом, руки, обнимающие его сзади, принадлежат вовсе не богу. Ему хочется кричать, хочется развернуться, спросить, что происходит, но он вспоминает слова аббата, и лишь сильнее глаза сжимает, продолжая шептать: «избавь меня от лукавого». — Молись, мальчик мой, — мужчина выдыхает раскалённый воздух прямо в шею, оглаживая тело юноши. Его руки бродят по плечам, смыкаются на талии, оглаживают грудь, не думая останавливаться. Когда аббат прижимается настолько крепко, что Чонгук даже через ткань штанов чувствует его естество, он выдыхает рвано, сбиваясь. — Вслух, — воздух в комнате раскаленный, юноше из-за него дышать сложно. Мужчина выдыхает ему прямо в ухо, продолжая исследовать его тело. — Я хочу слышать тебя. Руки юноши с непомерной силой сжимаются, он не понимает, где его тело, а где душа его. Он горит, он сгорает и лишь голос ведёт его, указывая на путь праведный. — Огради меня господи.. — продолжает он, чувствуя, как капелька пота стекает по его виску. Её моментально подхватывают горячие губы, не давая стечь ниже, после язык проходится по его щеке, опускаясь на шею.. — силою животворящего креста Твоего.. Он чувствует, как из его штанов грубо выдёргивают рубашку, и руки скользят уже по голой коже. — И сохрани меня в эту ночь от всякого зла.. — на этих словах человек сзади смеется, а руки оглаживают крепкую грудь, играясь с сосками. Чонгук давится воздухом, ему плохо, его трясет, он чувствует подступающие слёзы. Он не понимает, где мог так оступиться, где так нагрешил, чтобы господь лишил его глаз. Ведь он слепец. Принимал демона за святого. Совратителя за невинную душу. — В руки Твои, Господи, Иисусе Христе... — Да, — тянут томно над ухом, при этом руки дьявола спускаются ниже, расправляясь с ремнём. — Громче, дитя, господь тебя не слышит. Аббат запускает руку ему в трусы, начиная гладить его неторопливо и мягко, проводя ладонью по всей длине. И Чонгук не понимает, где он течёт больше. — Боже мой, предаю дух мой, — он запрокидывает голову, она опускается на плечо мужчины. Глаза все ещё закрыты, он просто не способен открыть их, не способен посмотреть прямо, туда, где взгляд направлен на него осуждающий, злой, рассерженный. — Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня грешного, — рука на его члене начинает двигаться быстрее, он уже не способен стоять на коленях, пол под ним проваливается, тело такое мягкое, словно расплавленное железо. Делай с ним, что хочется. — Верно, мой грешный мальчик, ещё, — юноша чувствует грубые толчки сзади, через ткань он ощущает сильную выпуклость и готов молить кого угодно, даже самого дьявола, чтобы это закончилось. Вот только дьявол стоит за его спиной и мольбу его он не послушает. — Прошу, пожалуйста, хватит, — он всхлипывает тихо, но по комнате этот звук словно эхом расходится. Скулит, словно раненый дворовой щенок, чувствуя себя при этом таким же грязным. Хотя даже первый божий агнец по сравнению с ним. — Ох, мне так нравится, как ты скулишь, — мужчина вытаскивает руку, но лишь для того, чтобы стянуть с юноши штаны. Чонгук этого выдержать не может, он падает телом на кровать, утыкаясь раскрасневшимся лицом в простыни. А сзади перед мужчиной вид предстаёт просто прекрасный. Девственная, совершенно чистая кожа, не знавшая греха до этого момента. Мальчик прекрасен, тело блестит от пота, он весь мокрый, рубашка прилипает к нему. Аббат, не церемонясь, сдёргивает её с мальчика, прижимая его к себе крепко. Юноша весь в слезах, они застилают его глаза, он пытается вспомнить хоть слово из молитвы, но в голове лишь одно: «грешник». — Ты такой горячий, такой вкусный, — одной рукой мужчина держит его за шею, не позволяя вновь упасть, другой водит по члену, который истекает смазкой и изнывает от ласк. — Я прошу-у вас, отец, прекратите-е, — слова сложно разобрать, они вырываются из него по слогам, невнятно, он упирается руками в кровать, даже не понимая, что так прижимается еще ближе. — Я трахну тебя, мальчик, — его горло крепко сжимают, и из уст Чонгука издаётся жалобный всхлип вперемешку со стоном боли. — А ты будешь молиться своему богу, когда я буду делать это. Рука остаётся на шее, крепко сжимая, перекрывая доступ к кислороду. Его лицо краснеет ещё больше, глаза закатываются, тонкую нить слюны, которая стекает с его рта, моментально слизывают, больно кусая губы, буквально пожирая их. Он чувствует крепкое тело мужчины, чувствует его член, упирающийся ему в поясницу. — Скажи, маленький, как ты хочешь? — одной рукой он раздвигает половинки, водя пальцем вокруг девственной дырочки. — Грубо или нежно? — Не надо-о, прошуу, — он умоляет, но молитвы тонут в томных грязных вздохах, он не уверен, произнёс ли это вслух. — Скажи мне! — мужчина рычит ему в ухо, проталкивая палец лишь на фалангу, совсем на сухую. — Хочешь, что я был нежен с тобой, или чтобы я трахал тебя, как суку? — Нет-т, — он кричит, молит о пощаде если не для души, то хотя бы для тела. — Значит, я буду жестоким с тобой.. — Нет, пожалуйста, — он дрожит от страха, и лишь на секунду удаётся успокоиться. Он не хочет боли, он и так уже пропитан ею, она сочится по его венам, стекает между ног. — Пожалуйста, не делайте мне больно.. — Вот так, маленький, — мужчина водит пальцами по его губам, размазывая слезы и слюну по ним. — Это ведь было не сложно, правда? Он кивает, как болванчик, мечтая лишь о том, чтобы это все закончилось. — Умница, — целует его в щёку, водя носом по его коже, вдыхая запах, облизывая, как голодная собака пытается съесть кусок мяса, пропитавшегося кровью. — А теперь оближи. Чонгук давится пальцами во рту, их пропихивают слишком глубоко, вызывая рвотный рефлекс, но он продолжает облизывать, обсасывать их, как сладкую конфету. Пальцы исчезают так же резко, как и появились, но вторгаются уже ниже, что приносит ещё больше боли. Мальчик практически кричит, но изо рта вырываются лишь жалкие полустоны. Мужчина двигается в нём плавно, как и обещал, сначала одним пальцем, глубоко проникая в него. — Мне больно, очень больно. — Ну-ну, мой мальчик, — мужчина оглаживает его спину, бедра, ягодицы, словно успокаивая его, хоть от этого не легче. — Скоро станет очень хорошо. Лучше не становится. Лишь ещё противнее, грязь липнет к нему, грех застилает ему глаза. Мужчина вставляет уже второй палец, а Чонгук уже просто устал кричать. Лишь хрипит, как полумёртвое животное, чувствуя себя таким же. Полумёртвым. — Посмотри на него, — аббат шепчет на ухо, не переставая двигать пальцами. Чонгуку сложно, противно, но он смотрит. Смотрит на свой стоящий член, влажный, истекающий, на руку мужчины на нём и впервые ему так сильно хочется умереть. Потому что через секунду становится так сладко и так хорошо, что ему кажется, будто существовать такого удовольствия на самом деле не может. — Ты должен дотронуться до него. Его жалкие попытки сопротивляться пресекаются моментально, рука мужчины грубо обхватывает его ладонь, заставляя коснуться плоти. — Видишь, какое удовольствие это приносит? — он заставляет Чонгука водить по члену рукой, сменяя темп с быстрого на совсем медленный, неторопливый. — Твой бог может подарить тебе что-то подобное? А после, не убирая руки, врывается в него, крепко держа его за бедро, чтобы Чонгук не мог даже двинуться. — Кричи, мой мальчик, — он двигается пока неторопливо, блуждая руками по юношескому телу. — Кричи так громко, как только можешь. И молись. Звуки в комнате настолько пошлые, что только от них можно сразу кончить. Чонгук пытается вспомнить слова, но повторяет одно и то же по несколько раз, путаясь в мыслях. Язык не двигается, изо рта способны издаваться только стоны. — Хочу, чтобы ты называл меня богом, чтобы молился только мне, чтобы кричал моё имя, кончая с моим членом у себя в заднице. Чонгук не верит, что слышит это. Не верит, что человек в священных стенах способен произносить такое не боясь, что его настигнет кара небесная. Громкие звуки двух сталкивающихся тел застилают все, у мальчика звенит в ушах от накатывающих волн удовольствия. Ладонь вновь смыкается на его шее, и он думает, что был бы не прочь умереть от неё. Мужчина крепко сжимает его член, причиняя сильную боль. — Мальчик хочет кончить? — он спрашивает с усмешкой, пока Чонгук хватается за ладонь на шее, пытаясь получить хоть каплю воздуха. Он умирает, но при этом возносится. Он чувства, не тело, не душа, не разум, а лишь оголённые провода, способные впитывать удовольствие. — Я хочу, чтобы мальчик попросил разрешения.. — Прошу вас, дайте мне... — Дать тебе что? — он меняет темп, вдалбливаясь в него быстрее, так, что Чонгука трясёт. — Дайте.. — жалкие всхлипы и скулёж лишь забавляют мужчину. — Я не понимаю тебя.. — он долбит его так сильно, что начинает раскалываться голова, язык уже прилип к нёбу, а тело, кажется, не способно выжить при такой температуре. — Позвольте мне кончить, отец, прошу, — мальчик шепчет прямо в губы, которые мужчина моментально накрывает, запуская язык в рот. Рука с крепкой жестокой хватки сменяется на ласковую, она двигается быстро, тонкие пальцы гладят головку члена. Он делает грубые последние толчки, кусая Чонгука за язык, и тот стонет ему в рот, кончая при этом до потери сознания. Мужчина продолжает надрачивать ему даже после того, как мальчик излился полностью, запачкав своей спермой живот, руки, бедра, по которым теперь стекали белесые капли. Мужчина больше не держит его, и тот падает на пол, дыша из последних сил и хватаясь за шею. Но ему не дают и секунды покоя, грубо хватая за волосы, заставляя поднять лицо. Он снизу вверх смотрит на своё божество, на демона, на отца, на сына, и на духа. Мужчина водит своим членом по его приоткрытым опухшим губам, после грубо надавливает на его голову, заставляя заглотить на всю длину. — Я хочу, чтобы ты проглотил всё, до последней капли.. Ему хватает пары грубых толчков в узкую глотку мальчика, чтобы обильно кончить. — Да-а, да, мой хороший,— пока Чонгук давится, чувствуя, как толчки спермы выливаются ему прямиком в глотку, аббат крепко держит его за голову, буквально насаживая на свой член. Чонгук кашляет, плачет, ему хочется блевать, но он не смеет ослушаться. Поэтому, ему остаётся только проглотить всё до конца. Когда его отпускают, он отползает от мужчины, стараясь сжаться до размера атома. Сделать всё, лишь бы не смотреть. И не чувствовать. Не чувствовать влагу между ягодиц, тело, всё в собственной сперме, её же, неприятно сладкую у уголков губ. — Встань, мой мальчик. Он, покачиваясь, поднимается на слабых ногах, и держит его в вертикальном состоянии лишь одна вера. Вера в своего бога, который стоит рядом, подзывая его к себе. Он крепко целует юношу, руками проводит по мягким ягодицам. Чонгуку эти руки будут сниться в самых страшных кошмарах. И в самых мокрых снах. — Завтра ты примешь постриг, Чонгук, — он убирает мокрые пряди волос с его глаз, смотря в них нежно, с отеческой любовью. — Ты отлично справился. Целует напоследок его в лоб, после отдалённо наблюдает за спешными попытками юноши собраться. Напоследок желает спокойной ночи, прижимая его ещё не остывшее тело крепко к себе. — Молись усердно и тебе откроется истина, мой хороший, — говорит он, когда Чонгук уже тянется к двери. — Ступай. А Чонгук понимает, что в своей жизни больше не произнесёт ни одной молитвы.