навечно твой пигмалион

«Эти сны повторяются опять и опять. Эти сны как заевшая пластинка, как повторяющаяся песня, эти сны одинаковы. Эти сны тяжелы и прекрасны. Эти сны как последний, губительный, но такой желанный глоток свежего воздуха. Я не помню, как давно они начались, и не знаю, как скоро они прекратятся. Ведь, к моему большому сожалению, эти сны невозможно контролировать.»

      Ты не спишь ночами уже которые сутки. Ты — творец, но потерял суть своего времени. Ты — бесстыдник, завладевший властью и вниманием высших, пленивший богов своими творениями, но так и не сумевший обуздать собственных демонов. Ты ведь и сам не иной — плененный. Плененный воображаемой красотой внутри себя.       Сны. Они великолепны, верно? Сны — забвение, сны — дарование, сны — то место, куда убегаешь от реальности без оглядки. Сны — твой укромный угол. Восхитительные, замечательные сны — это то, что ты давно потерял, то, что Он выжег из твоей жизни раз и навсегда. То, что ты потерял и чего тебе никогда не вернуть.       Ты просыпаешься по утрам с мыслями о смерти. Ты — художник чужих жизней, искусный мастер, конструктор судеб. Но ты стал слаб, зависим, безнадежен. Ты — божество, сброшенное с неба, ты — с каждым разом влюбленный, ты — извечно ненавидящий. Ты — потерянный во времени странник, переступивший запретную черту. Ты — Адам и Ева, вкусившие запретный плод.       «Но разве это преступление — полюбить?» — вторишь ты себе по ночам, но тебя никто не слышит. Потому что ты жалок, потому что зависим и таким как ты не место в этом мире.       Ты дышишь, но больше не живешь, — существуешь, раз за разом преодолевая круги подземного царства Аида по новой. Ты дышишь, но солнце тускнеет, облака растворяются в пустынной пыли, и небо, ах, твое любимое беззаветной любовью небо больше не окрасится в нежно-лазурный, как раньше. Как тогда, в то время, когда ты дышал не только потому, что это осталось гнусной прихотью богов.       Ты приходишь в святилище Афродиты ежедневно. Не зная зачем, не зная, о чем говорить, ты говоришь. Говоришь, говоришь и говоришь. Говоришь по-разному. Ты просишь, умоляешь, плачешь. Порою давишь злобу и мечешь раскаленные кинжалы в стены тихой обители. Но иногда, в самые редкие минуты облегчения, словно теряешь рассудок и счастливо, потрясающе счастливо смеешься, и искры пылают в глазах твоих.       Но, возвращаясь в свою мастерскую, ты разбиваешься о реальность. Ты разваливаешься на куски, ты собираешь себя по частям каждый раз, когда твой взгляд останавливается на белой ткани, покрывающей твой самый худший кошмар. Твои сны, твои глубокие страхи и леденящий душу ужас.       Потому что там, под белоснежным ситцем, не дрогнув, замер Тот, о ком грезишь ты ночами. Тот, чей образ неисчерпаем, Тот, кого не можешь выбросить из головы. Тот, чьи нежные губы ласкают тебя во снах, и чьи холодные глаза отвергают тебя в реальности. Тот, кто близок и, одновременно, недосягаем. Тот, кто тяготит тебя, чей образ пылает огнями и растворяется в ветре, чей тонкий стан скользит по волнам твоих мыслей, доводов, терзаний. Тот, с кем проститься очень хочется, но до невыносимого невозможно. Тот, кого ты ненавидишь, но в ком нуждаешься больше всего на свете.       И не освободиться. Ведь это твое проклятие, посланное самим владыкой Олимпа.       У проклятия ровный нос и до ужаса аккуратные, пухлые губы. У проклятия округлые щеки, но аристократически прекрасное лицо. У него пышные шелковистые волосы, сравнимые лишь с  нежными заграничными тканями, коих не видывал ты отродясь. Он сам без единого изъяна, идол, идеал. Он не мраморный, не изваяние, нет. Ты знаешь, Он — нечто большее. Его глаза во снах блестят осколками звезд, его лицо дышит юностью, его идеальное тело греет пуще пламени костра в ночи. Он окутывает с ног до головы, он — мягкий, легкий, почти эфемерный. Он — это мириады* галлюцинаций, это горячий напиток в морозную стужу, это доброе слово в тяжелые времена, это молитва богам и дареное облегчение. Он — это нехватка воздуха по ночам, это призрачные, горячие прикосновения — молниями по телу.       Он — загробный и поднебесный. Он — совершенство, непоправное и неоспоримое. Он — слиток драгоценной платины среди грязных комьев земли. Он недосягаем для всех. (И для тебя в том числе)       Ты уже и не помнишь, с каких пор он начал приходить к тебе по ночам, но досконально запечатлел в памяти момент, когда пронзила твое сердце неведомая искра, и ты начал работу.       Шаг за шагом, кусок за куском, пылинка за пылинкой ты оживлял проклятый холодный мрамор, и камень таял под умелыми руками, обличаясь в яркие образы, в плавные изгибы и черты любимого лица. Ты работал день, ночь, ты не спал и почти не ел. Ты помнишь, что говорил твой наставник в день, когда произведение  твоего искусства приобрело значительные формы. — Не сходи с ума. Не повторяй судьбы человека, возлюбившего свое творение, словно живое.       Ты слышал. Слышал, но не слушал. Ты вытачивал камень и шептал под нос молитвы. Ты сокрушался от любви и тонул в почти осязаемом желании. Ты тонул в пропасти, которую усиленно рыл самому себе, с каждым днем все глубже и глубже, камень за камнем, взмах за взмахом. Ты задыхался, но продолжал плыть против течения и в конец не предаваться сумасшествию, а Он наблюдал. Ты ведь не знал, тогда еще, когда все еще можно было исправить, ты не знал о том, что тот, кем ты грезишь забытыми в полутьме ночами, всегда рядом. Что он застыл в каменном изваянии, но дышит, верит и ждет. Ждет момента, когда твоя любовь воскресит его.       И безнадежно верит, но руку не протянет. Не посмотрит ласково, не одарит нежностью, не зароется тонкими пальцами в копну жестких соломенных волос. Не поцелует в уголок губ и не оглянется перед уходом, чтобы пожелать спокойной ночи. Потому что слишком любит, потому что не посмеет лишить тебя радости твоей земной настоящей жизни. Но он каждый раз будет терзать тебя во снах, отпечатываясь оттенком прошлого на хосте твоей безудержной юности, немой, не смеющий выдавить хотя бы слово, он будет рядом всегда: нежной вуалью свежего аромата ванили с утра, теплым ветром, забирающимся в твою мастерскую по вечерам, блеском звезд в холодные ночи и, возможно, только если совсем чуть-чуть в том самом изваянии под нежным ситцем, — не дрогнув, но рядом навеки.       И ты поверишь. Как сумасбродный старик, как выживший из ума, как прожегший остатки своего рассудка, ты слепо пойдешь вслед за ним. Ты будешь терзаться, будешь сбивать стопы в кровь и молить себя остановиться. Ты будешь сомневаться и роптать, ты перестанешь верить и отречешься от самого близкого, от всего земного, что окружало тебя некогда, в твоей прошлой настоящей жизни. Да и была ли она когда-нибудь вообще?       Возможно, ты идиот и живешь лишь бессмысленными фантазиями. Возможно, уже ничего не исправить, и ты погряз настолько, что уже нет никаких сил. Возможно, мир без Него для тебя сер и уныл настолько, что жизни ты уже и не представляешь. Возможно, ты ничтожен, возможно, ты отличен от всего рода людского, что стоит за твоими плечами. Возможно, ты будешь тянуться вечность, но так и не дотянешься. Возможно, будешь молиться ночами, взывая к единственной спасительнице своей Афродите, но так и останешься без ответа. Возможно, ты будешь рыдать, падать на колени и биться в агонии, сгорая на праведном гневливом огне правосудия, несчастный, вот так запросто пораженный стрелой Купидона. Но любовь ты свою не преступишь и от милых глаз не отречешься, сколько бы не пожирали тебя внутри твои страхи и сомнения. И никогда не узнаешь о том, что, возможно, не единственный, кто терзается, задыхаясь в пучине, рассыпаясь от чувств без остатка. Потому что тобою также безгранично одержимы, потому что от тебя зависимы, потому что тобою вдохновлены до дрожи в коленях. Потому что мрамор тоже до невозможного хочет тебя любить.