О музыке, голосах и птицах

— Первый человек прожил более девятисот лет, – неожиданно говорит Азирафель во время очередной прогулки у пруда. Прогулкой, отметим для справедливости, их с Кроули вылазка зовется лишь номинально: большую часть времени сверхъестественные существа проводят восседая на состаренных лавках с витыми металлическими подлокотниками, потускневшими от касаний десятков и сотен рук. Они не столько едят сами – то же мороженое, что и в Судьбоносный День, и никто из них двоих больше не спрашивает о вкусе, когда берет второму рожок, даже владелец тележки с лакомством перестал уточнять; сакральные сущности, знаете ли, в своих предпочтениях на редкость консервативны, – сколько подкармливают местных уток: Азирафель улыбается каждый раз, когда птица плоским клювом перехватывает в полете хлебный мякиш, а Кроули, напротив, с тщанием заправского снайпера целится водоплавающим в спины. Большого вреда от этого не будет; даже отуземившись, демон, к великому счастью, не проникся приторной, липкой сентиментальностью, вызывающей изнуряющее сострадание всему живому по поводу и без. Большого вреда, повторяет он мысленно, определенно не будет, зато появится возможность лицезреть недовольство Азирафеля. Их, произносит Кроули уже вслух, надо отучать от рук, мало ли, каких уродов земля носит: однажды не буханкой по голове зарядят, а натурально шею свернут. Давно уже пух сбросили, пора к самостоятельной жизни привыкать. — Ты, наверное, утешал себя тем же, когда изгнали Адама с Евой, – бросает ангел как бы мимоходом, не на собеседника глядя, а наблюдая за утками, переворачивающихся вверх хвостом наподобие поплавка и выуживающих с низкого дна рачков да илистых червей. Говорит, правда, без тени упрека, в напускной манере, и Кроули возмущается тем же наигранным тоном: дескать, то не его идея была, а спущенное от начальства распоряжение, но, как это часто бывает, ответственность за провал легла на исполнителя, а не заказчика. Своеобразный обмен любезностями Азирафель не продолжает; укоризненное выражение сходит с лица, когда ангел поджимает губы и с очевидной неловкостью перекатывает кусочек хлеба, уже ставший плотным шариком, меж пальцев. В последнее время они чаще обедают в парке, нежели в помещении, будь то помпезный ресторан или тихая забегаловка в спальном районе. Здесь, на перекрестке дорог и в магнетическом центре города – не в сердце-площади, пульсирующем неоновыми огнями и гоняющем автомобильные потоки по артериям-трассам, большом, неутомимом и громогласном, каковым и полагается быть главному органу, но в самой душе, в дарующем отдохновение клочке природы посреди мегатонн безголосого камня, – свершаются диалоги куда более занимательные, нежели пересуды под лязг столовых приборов. Кроули нравится наблюдать за людьми; Азирафелю, в общем-то, пусть и несколько в ином роде: приобщаясь к плодам человеческого разума вроде книг, суши и блинов. Особенно блинов. Ангел говорит, что до изобретения панкейков давиться лавашом и кукурузными лепешками было пыткой, достойной адских кругов. — Так вот, о первых людях... у них, помнишь ли, были потрясающие голоса, – возвращается Азирафель к исходной теме. — Да и сейчас род людской не обезголосел, вроде как, — жмет плечами демон. — Ты не понял! Они были... — Азирафель машет головой, нахмурившись. То ли силится подобрать уместное определение, то ли сетует на недостаточность красноречия.—...удивительными. Те, кто жили на заре времен, могли криком раскраивать горы и возгласом сдвинуть с места ледник. Понял все Кроули, да только его забавляют попытки Азирафеля выразить свою мысль. — Ну, не скажи, – с нарочитой небрежностью кидает змий. — До сих пор находятся уникумы, вопящие так, что без труда расколют купол концертного зала. Оперное искусство получило распространение в тринадцатом, кстати, веке, и Кроули твердо убежден, что потому-то роковое число и зовут "чертовой дюжиной". Азирафель дуется. Что изменилось после несостоявшегося Армагеддона, так это то, что подтрунивания Кроули ангел воспринимает уже не за благое неведение, как раньше, но за издевку, коей они и являются на самом деле. Кроули отмахивается, пресекая невысказанное возмущение. — Брось, я уловил, о чем ты. Можешь добавить "утрату человечеством мощи голоса" в копилку моих дьявольских происков. Краем глаза он видит, как ангел недоверчиво щурится. — То есть? — В свое время я научил людей изготавливать музыкальные инструменты; это оказалось не так уж сложно: показать, как выдолбить полено и натянуть на него, скажем, воловьи жилы, чтобы получить гусли. И услышали смертные новые звуки, и поняли, как же это, черт возьми, хорошо... а дальше произошел естественный процесс: музыка вытеснила горловое пение настолько, что за ненадобностью голос атрофировался до тех тональностей, которые мы слышим сейчас. Конец истории. — Зачем ты дал им этот... талант? – коротко спрашивает Азирафель, глядя на демона с нескрываемым любопытством. — Мозгами пусть раскидывают, вот зачем, – фыркает Кроули, щелчком пальцев развоплощая оставшуюся от фруктового льда деревянную палочку. – Не зря же он им дан несколько более извилистым, чем у других существ. Это, ангел, и называется эволюцией – творить самому и изобретать то, чего раньше не знала природа. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы напрячь голосовые связки; соловьи, вон, не сообразительнее батона, которым давятся, но заливать-то как умеют! Человечество задолжало мне благодарность за то, что я их на путь прогресса наставил. Вручил, скажем образно, ребенку развивающую игрушку. Азирафель глядит будто бы сквозь него, улыбаясь своим соображениям; от взгляда на расплывшуюся в блаженной гримасе физиономию, прям-таки светящуюся, у Кроули метафорически слипаются кишки. — Что опять, ангел? — Ты заставил их слушать мир, — произносит, чуть помедлив, Азирафель, и взгляд голубых глаз снова приобретает осмысленную сфокусированность, и вперивается в змия с выражением тихого, теплящегося, как свечное пламя, восхищения. — Эхо, раскатывающееся в горной пещере, стало прообразом трубы, соловьиные трели — флейты, а плеск дождя о поверхность озера... натолкнули на изобретение ксилофона, наверное? А если дождь был прям-таки звучным ливнем, то не исключено, что и барабана... Кроули морщится, потирая виски. Впрочем, сказанное им было правдой. В одном только змий покривил, как бы странно ни прозвучало, душой: первым струнным инструментом стал лук, обращенный не острием на человека, но хлестким всплеском тетивы о воздух - к ветру, земле и волнам. Так на то он и демон, чтобы лукавить. — А давай, — прерывает Азирафель затянувшееся молчание, — разнообразия ради покормим аистов? Ты, кстати, замечал когда-нибудь, что это одна из немногих птиц, которая общается не с помощью голоса? Кроули неопределенно ведет плечом и бросает нечто вроде "мне не до такой степени нечем заняться, ангел", но сама идея ему, в общем-то, не претит. Уткам, в самую гущу буровато-серой стаи, отправляется последний кусок хлеба: самая горбушка. В старых чердаках на окраине города слышится клекот гнездящихся аистов.