Enigma complex

Он никогда не просил ясности. Он никогда не просил родиться с эйдетической* памятью и после реинтеграции* Руру (слово «поцелуй» не может передать всю тонкость синаптической* консолидации* между пространствами), его умственные способности увеличивались в пентагоне*, пламя, раздуваемое в сверхновой нем, настолько горячее, что его мозг чувствовал себя так, будто это расплавило бы его череп. Он никогда не просил видеть мир сведенным к многоугольникам и уравнениям, дифференциалам* и вероятностям, каждую точку ноосферы* такой же твердой и реальной, как если бы он нарисовал ее в своем альбоме и повесил в пространстве между глазами. Мир чужд, когда квадрат превращается в тессеракт* четырехмерного пространства. Больше всего он никогда не просил ее. Ты знал во что ввязался. — хихикает она. — Не оправдывайся. Он подозревал, конечно. Когда Май разбила кристалл, который связывал Энигму, ему стало любопытно. Фантомы не могут быть уничтожены, так же как и сама идея. Они могут быть только запечатаны, но должно же быть место, где их можно запечатать: альбом для рисования, живот. Тем не менее, он не имел ни одного из этих предметов под рукой. Когда исчезнет физическое тело Энигмы, куда пойдет ее разум? Ответ был, конечно же, его. Не будь так угрюм — шепчет она в неизведанных уголках его мозга. — Я знаю, что ты доволен. В конце концов, я знаю каждую твою мысль. — Заткнись. — говорит он. Другие участники художественного класса смотрят на него с недоумением. — Просто разговариваю сам с собой. — говорит он поспешно, поднимая кисть. Фантомное хихиканье. Никто из них не понимает. Тебе не кажется это скучным? Он игнорирует ее, сосредотачиваясь на своём изображении вазы. Или не совсем вазы — выпуклый двойной ограниченный ортоплекс*, который он должен изо всех сил пытаться свести обратно к объединению евклидовых* тел. Искусство стало для него трудным — нет, трудное — не то слово. Утомляющее. Учитель рисования отметил его изменение в стиле. От фотореализма до экспрессионизма, от мимики до переделки. Май и Рейна также находят странным свой выбор перспективы; Които тоже поняла, и то, что восклицают другие, она принимает с поднятой бровью. Они подозревают, но не могут вообразить величину. Убей их, — говорит Энигма. — Ты знаешь, что можешь. Он поднимает кисть, смоченную в красной краске, и начинает работать над цветами. Ты не можешь мне лгать, — говорит она. — Можешь отрицать это для всех остальных, отрицать это для себя, но ты не можешь лгать мне. Я знаю твою силу. Ты уничтожил меня. И ты лежишь без сна в постели, задаваясь вопросом, что еще ты можешь уничтожить. Если даже и есть предел тому, что ты можешь создать, что ж, есть только один способ выяснить это. Ты сумасшедшая. Она смеется — высокий, чистый, звонкий смех, который отзывается в его черепной коробке, словно церковные колокола. В последнее время она часто смеется. Для кого-то, над кем экспериментировали, для кого-то, кто одержим властью, для кого-то, кто когда-то (и в настоящее время) пытался разрушить мир — смех Энигмы удивительно беззаботен. Мы можем править миром, если ты только пожелаешь этого. Но спешить некуда. — Она улыбается, и он видит ее улыбку в своих мыслях: фиолетовые губы растягиваются в хищной усмешке. — В конце концов, у нас есть остаток нашей жизни, которую мы теперь проведём вместе. Он рисует зеленую полосу для стебля, подводя ее к пяти малиновым лепесткам. На подоконнике Руру дремлет, растянувшись на солнце. Руру — начало всего этого, не столько ключ, который вставляется в замок, сколько солнечный луч, разбудивший спящего. Как ни старайся, Харухико не может вспомнить, как сам же ее и создавал. Мозг имеет любопытные отношения с реальностью. Химено теоретизирует, что Руру является проявлением его подавленной личности. Май, Рейна и Които предпочитают думать о Руру как о обычном, если не слишком привязанном, фантоме. Харухико имеет свою собственную теорию. Он обнаруживает, что его собственные воспоминания о его матери разбавлены воспоминаниями о Руру, что там, где один силен, другой слаб. Мозг ребенка чувствителен; подсознание делает все возможное, чтобы спасти сознание от полного психического коллапса. Трагедия часто является катализатором явления нейронной ошибки. Он рисует мягкие тени на картине. Ты сказала, что тебе понравилось наше время вместе. Он не знает, почему он задал вопрос и этот вопрос звучит в форме заявления. Энигма выдержала паузу. Я сказала это в мои последние минуты. Когда я думала, что это не будет иметь никакого значения. Это сделало эти слова менее правдивыми? Он чувствует ее молчание, словно клубок льда, натянутый под его черепом. Его собственный отклик остается невысказанным в этом пространстве между их умами. Тайна лежит в самом фантоме. Зачем кому-то, кто ненавидит людей, наслаждаться временем, проведенным с человеком? Тебя там не было, — наконец мягко говорит Энигма. — Алаяшики не относятся к своим подопытным по-доброму. Я была не единственной. Я просто была первым и последним успехом. Они не могли копировать меня, поэтому вместо этого использовали столько, сколько могли. Как свинью, которую убивали каждый раз. Было много боли - я не буду погружать тебя в детали. Я была одна. Единственные, кого я знала, были ученые, и я презирала каждого из них. Они умерли в мучениях. В голове у Харухико мелькнуло видение, настолько резкое и яркое, что он чувствует себя вырванным из пространства и времени: белая комната, украшенная трупами, воздух, гнилой от запаха крови и внутренностей, и звонкий смех от голоса, не принадлежащего ему. Когда он приходит в себя, комната искусства вращается. Он задыхается. Черный мазок тянется по холсту от места где упала его рука. Теперь ты знаешь чувство убийства, — смеется Энигма, и он благодарен, что это не тот же смех. — Начни сейчас. Здесь. Ты не знаешь ни одного из этих людей. Он делает глубокий вдох. Запах крови заменяется запахом художественных принадлежностей, а изображение лаборатории сводится к сомнительной, размытой фотографии. Он опускает кисть. Ответь на мой вопрос. Сейчас, Энигма не более, чем плод его воображения, но в этот момент Харухико видит ее так же ярко, как если бы она сидела напротив него, изображая из себя модель художника. Она хмурится и поворачивает голову. Она скрещивает руки на груди, отворачивается от него и откидывает волосы, все время глядя на него из уголков глаз. Фиолетовые спирали, отраженные в ее зрачках, вращаются, как вертушки. И после, возможно, полминуты молчания, понимая, что это бесполезно, она скрипит зубами и бормочет, как будто каждое слово вырывается из ее горла с трудом: Потому, что ты был добр ко мне Но она никогда не говорит этого, конечно же.