Tsintsqaro

Так же, как Азирафаэля пленяли очередной раритетный фолиант или порция-другая «Филадельфии», Кроули по-настоящему пленяла музыка. Нет, речь шла совсем не о том, что можно услышать в Раю. Тысячи лет (целую вечность) назад, когда Всевышняя была пока ещё благосклонна к задающему временами много вопросов архангелу* с копной огненных, вьющихся волос и с внимательным — цепким — взглядом светло-карих глаз, Небеса наполняли звуки арф. Кроули, носивший тогда, естественно, другое имя, морщился, стоило ему, как выдавалась свободная минута, в очередной раз прислушаться к этим отрешённым «трунь-тр-р-рунь-трунь». Если бы тогда слово «скука» уже существовало, то именно его бы будущий демон использовал, чтобы описать музыкальное сопровождение Небесных сфер. Как сейчас звучит Рай, Кроули не знал и знать, в общем-то, не хотел: был уверен, что там ничего особо не поменялось. Даже если теперь на Небесах крутят какую-нибудь музыку для лифтов, слово «скука» всё ещё идеально бы отражало суть. То, как звучал Ад, тоже едва ли назовёшь вдохновляющим: ни на минуту не прекращающийся гвалт, инфернальная (неожиданно, правда?) какофония воплей боли, гневных криков, хохота, ругани… Кроули редко когда задерживался там дольше, чем того требовало дело. Каждая вынужденная «вылазка» в Преисподнюю заканчивалась для него дьявольской (ха-ха) головной болью и желанием забиться в какой-нибудь тёмный угол, не переставая шипеть при этом**. Но то, что создавали смертные, было чем-то совершенно иным. Не вся музыка, которую сочиняли люди, Кроули нравилась, конечно же: от церковных хоралов, к примеру, падшего ангела начинало невыносимо тошнить, а от мусульманских песнопений он чувствовал себя взбесившейся анакондой ещё больше, чем после визитов Вниз. Тем не менее, Кроули обладал обширной музыкальной коллекцией: дома у него в определённом порядке были расставлены сборник произведений Шопена, альбомы Би Би Кинга (как Кроули вообще смог бы пройти мимо «музыки дьявола»?), Элвиса Пресли, The Beatles, The Doors (Моррисон был любопытным малым; 'Ride the snake… he's old, and his skin is cold'***… после того случая Кроули зарёкся экспериментировать с мескалином), Siouxsie And The Banshees, New — прости Гос… Сатана — Order… Часть коллекции Кроули хранил в ящике письменного стола, закрывавшемся на ключ. Там, в пыльной темноте, своего часа понимающе дожидались кое-какие диски. Их час наставал скорее рано, чем поздно. Кроули обычно к этому моменту уже надирался достаточно, чтобы позволить себе расслабиться и перестать прятаться от самого же себя за личиной хладнокровного (ха) ублюдка. Немного повозившись с замочком, безбожно чертыхаясь при этом, он открывал ящик и доставал записи народных песен со всего мира. Тягучие, завораживающие песни Востока; северные песни, в которых звучали сам лес и солёный, холодный ветер; русские песни — то звонкие, словно весенние ручьи, то непроглядно тоскливые, как глаза утопленниц-русалок… Кроули считал: именно народное творчество воплощало всё то, что называется человеческим. Простые мотивы, незатейливые куплеты, и в то же время они, эти песни, заключали в себе непостижимую глубину: в них можно было найти весь спектр того, что присуще смертным — этакая энциклопедия людских чувств, если вам угодно. Пьяный Кроули, развалившись на своём «троне» и прикрыв глаза, затаившимся питоном жадно впитывал звуки, льющиеся из колонок, не забывая прикладываться к (второй? третьей?) бутылке с вином. В груди у него словно шевелились аспиды, он ощущал столько всего разом, что становилось до ужаса беспокойно, смутно, мутно… Змеиный клубок был завязан туго — не разобрать на отдельные чувства, не изучить, и Кроули замирал, одуревший. Когда из колонок звучала грузинская «Цинцкаро», Кроули устало прижимался горячей щекой к бутылке. Воспоминание не заставляло себя ждать: оно распускалось в его сознании, словно пёстрый, ядовитый цветок. …Кроули оказался на Кавказе году в 1837-м: было у него дельце касательно одного поэта. Тогда он и услышал эту песню впервые на каком-то местном празднике. Кроули помнил вкус крепкого домашнего вина и козьего сыра; помнил летний вечер, стремительно пропитывающийся тьмой подобно тому, как рубаха раненого пропитывается кровью; он помнил яркие огни деревни, крупные звёзды над головой, висевшие так близко к земле, что протяни руку — и с лёгкостью соберёшь их целую горсть. Кроули помнил: внимая стройному хору сильных мужских голосов, он чувствовал себя человеком столь отчётливо, как никогда до этого.

Я шёл мимо родника И встретил женщину красивую.

Кроули всё пил то вкусное вино и не пьянел. Он явственно ощущал себя пойманным в ловушку глупого смертного тела этими глубокими голосами, выводящими мелодию, что, казалось, пробралась в самую его суть и засела иглой где-то в груди, под рёбрами. Ему хотелось вдохнуть как можно глубже, глотнуть уже ставшего прохладным воздуха, но не выходило. Кроули всё пил и отчаянно жмурился: глаза жгло. Голоса, поющие на грузинском, на этом странном, клокочущем языке, не могли заглушить его собственных мыслей о чёртовом ангеле: напротив, заставляли о нём думать.

Слово сказал ей, и она обиделась, Разозлилась и ушла в сторону.

Они повздорили. Не разговаривали уже почти год. Среди страхов Азирафаэля не появилось новых (…«Кроули, нам с тобой даже рядом друг с другом стоять нельзя!»). Пернатый дурень мог быть совершенно невыносим даже тогда, когда они оба пьяны вдрызг. Кроули вспылил. Сбежал сюда, в объятия горной природы (как вовремя подвернулось задание от начальства). Сбежал, чтобы… продолжать думать об Азирафаэле. Чтобы слушать меланхоличные песни и чувствовать что-то, что было так похоже на обыкновенную человеческую боль. Кроули хотелось смеяться — тем самым смехом, который поражает людей, попавших в безвыходную ситуацию, обречённых людей — но не получалось. Бессильная злоба наполняла его вены, будто святая вода. Окажись Азирафаэль с ним рядом в этот момент, он бы схватил его за округлые плечи, встряхнул бы хорошенько, что есть сил, высказал бы ему всё, что о нём думает, и лишь слегка испуганный взгляд серых, как Темза в пасмурный день, глаз ему не стал бы помехой, и потом… Кроули сжимал челюсти так, что скулы сводило. Кроули всё пил и твердил сам себе: ни одна даже самая проникновенная чепуха, спетая треклятыми людишками, не заставит его признаться в том, что он скучает по ангелу. …Песня заканчивалась, и в полутёмной квартире воцарялась тишина. Охваченный воспоминанием, Кроули открывал слезящиеся глаза и выдыхал, бормоча себе под нос нехитрые ругательства. Допивал остатки вина, откидывался на спинку «трона» и какое-то время сидел так без движения. Змеи в его груди успокаивались. … — Кроули. Кроули! Демон чуть вздрагивает, выныривая из мыслей, и поворачивает голову к Азирафаэлю, с которым идёт под руку. В миллионный раз радуется своим неизменным чёрным очкам: если бы не они, на мир сейчас взирали бы огромные, полностью змеиные глаза. — Ты чем-то встревожен, мой дорогой? — тем не менее, ангел, конечно, что-то улавливает. Кроули кривит губы в подобии улыбки. Возможно, соглашаться идти с Азирафаэлем на фестиваль грузинской культуры («Этот мужчина, который согласился мне продать оригинал Тбетской рукописи, сказал, что мы можем встретиться только там!») где-то на задворках Лондона — идея не из лучших, но демон просто-напросто не мог отпустить ангела одного. Тем более, он был уверен, что тот тип собирался Азирафаэля одурачить. Скорее всего, и сам ангел это предчувствовал, но всё равно согласился на встречу. Что ж, не то чтобы у них много дел после несостоявшегося Апокалипсиса. — Я вспоминал то ядрёное домашнее вино, которое пил однажды в 1837-м где-то на Кавказе, — в голосе Кроули — саркастичные нотки. — Знаешь ли, оно более чем способно взволновать. — Кавказ? — ангел смешно вскидывает брови, и Кроули, не удержавшись, ерошит пятерней и без того взъерошенные белые волосы. — Ты никогда мне не говорил, что бывал там. — Да ничего особенного, меня просто попросили сбить с пути истинного одного русского поэта, — улыбка Кроули становится самодовольной. — Это было совсем не трудно, он и сам справился. Азирафаэль слегка хмурится, сосредоточенно глядя себе под ноги — что-то вспоминает. — Лермонтов? Михаэль… То есть Михаил Лермонтов? Тот самый, что написал поэму про любовь демона к смертной девушке? У нас Наверху об этом говорили. Кроули утвердительно хмыкает, глядя в небо. Парнишка, помнится, был неплох (назвать долгие беседы с ним неинтересными язык не поворачивался) и, кроме того, талантлив: Кроули всего лишь подкинул ему пару-тройку идей, четверостиший… — «Что без тебя мне эта вечность? Моих владений бесконечность?», — задумчиво и подозрительно тихо произносит ангел. — «Пустые звучные слова, обширный храм — без божества», — так же тихо отзывается Кроули и переводит выжидающий взгляд на Азирафаэля, пряча усмешку в уголках тонких губ. Догадается? Не догадается? Светло-серые глаза постепенно озаряет понимание. На лице ангела появляется белозубая улыбка, а щёки приобретают едва заметный розоватый оттенок. — «Оставь меня, о дух лукавый!», — Азирафаэль звучит до непристойности кокетливо и легонько шлёпает демона по предплечью. Кроули довольно смеётся в ответ и целует Азирафаэля в мягкую скулу. — Размечтался, ангел.