***
Противно визжит дверной звонок — может, Петя, великодушно занимающий деньги и приносящий коньяк. А может, еще кто-нибудь. На пороге — Инга. Тёплый жёлтый шерстяной жакетик, сумочка в тон. Они не виделись с того дня, как Аська сбежала из дома. Потом — бряканье ключей от вишнёвой машины, шум поезда и её портрет на обложке журнала. Вместо шанса на новую совместную жизнь. — Какими судьбами? — спрашивает, впуская её в комнату. Сразу становится ощутимо свежо от запаха улицы, который она принесла на своей одежде, от аромата духов, гостящего под мочками её ушей. Хрусталёв говорит сухо, потому что не знает — рад он ей или клочку Москвы наяву. — Проездом. — Проходит, окидывая его каморку фирменном взглядом «я-всё-знаю-о-тебе». — Кофе? — спрашивает безучастно, кивнув в сторону плиты. И, не дожидаясь ответа, занимает своё излюбленное место у окна. Инга переступает с ноги на ногу — ей откровенно неловко быть здесь. Оценивающе смотрит на захламленную кухоньку. Обрывки газеты, подстеленные под яичную скорлупу на столе, разводы и коричнево-жёлтые пятна на обоях у печки, противный запах горелого. Не вписывается она в этот антураж, как из другого кино смотрится. Какой тут кофе? Не хочется даже фирменного хрусталёвского. Ингу хватает только на одно слово: — Курить. Хрусталёв протягивает ей пачку из плотного картона. Инга садится рядом на подоконник, тянется к нему за огоньком. Её тёплое лицо склоняется так близко, что, кажется, она вот-вот коснётся его впалой небритой щеки своей слегка припудренной щёчкой. Виктор против воли скашивает глаза к месту, где сходится её воротничок. Огонь переходит от старой зажигалки к её сигарете и вспыхивает — ярко, но кратко. — Ася с тобой приехала? — нарушает молчание Хрусталёв. Инга неторопливо делает первую затяжку. — Нет, пусть дома сидит и учится. Да она и сама не хотела: у неё кружок юных натуралистов. — Ингины аккуратно накрашенные губы чуть вздрагивают в улыбке. — Всё возится с соседскими щенками и корягами из балки. Балка с корягами — одно из нежелательных, но желанных воспоминаний. О том разговоре, который произошёл тогда с дочерью в сыром убежище, у камелька с тлеющим огнём. А он соскучился по Аське — понимает вдруг. По её шарлотке и пухлым жёлтым оладьям, по запаху её любимых гербариев, по вьющимся прядкам её золотистых волос. А она даже не приехала в гости, отгородившись важными школьными делами. Может, ненависть к отцу в роду Хрусталёвых передаётся по наследству? — Нет, это правильно, что она не поехала, — с самым безразличным видом говорит Виктор. — Получила она ту открытку? Инга с непритворным удивлением вскидывает тонкую бровь. Нет, врать его бывшая жена не умеет — на самом деле слышит в первый раз. — Я отсылал ей на Новый год открытку. — Возможно, она была ей не нужна. Не приходила тебе в голову такая мысль? — с беспощадной иронией отрезает Инга, зажав меж тонких пальцев дымящую сигарету. — Я не могу сейчас помочь деньгами, — пытается оправдаться он, и сам чувствует: выходит жалко. — Ты дурак, Хрусталёв, — безжалостно отрезает Инга. Зависшая между ними пауза — долгая, тяжёлая, невыносимая, требующая скорейшего заполнения. А Хрусталёв прислоняется затылком к стеклу и представляет острые Аськины коленки и маленькую руку, безжалостно отправившую открытку в огонь. Воображение творческого человека делает с ним ещё более страшные вещи, чем совесть. — Ты снимаешься сейчас? — наконец решается на давно интересовавший его вопрос. — Да. Так и хочется пошутить про то, как она ночей не спит ради «Мосфильма», как упорно прячет под слоем пудры первые морщины, как гордо называет съемками озвучание детских мультиков. Но это её твёрдое «да» убивает смех, и он сиротливо прячется на уголках губ Хрусталёва. — Нашла себе кого-нибудь? — зачем-то продолжает допрос, и без того уже надоевший обоим. — Да. — И прячет лицо в облаке сизоватого сигаретного дыма. — Врёшь? — Да. От последнего «да» становится почему-то легче — так легко бывает, когда очень долго не курил и вот делаешь наконец затяжку. — Это должны быть мои слова, Хрусталёва, — поддевает её, впервые назвав своей фамилией. — Тогда будем считать, что мы поменялись ролями, — невозмутимо парирует Инга, стряхивая подушечкой пальца пепел. Серая пыльца падает на подоконник между ними, и давно остекленевший взгляд Виктора останавливается на ней. — Ну? — Что? — снова приподнимает брови. — Я весь в ожидании деловитого и содержательного рассказа о Москве, — как бы шутя говорит Хрусталёв, очень надеясь, что она не заметит выступивших на щеках красных пятен. — А ты про что-то конкретное хочешь услышать? — спрашивает Инга с извечной прямотой, что называется, «в лоб». И понимает, что в этих едких словах против её воли прозвучало слишком много больного. Продолжает издалека: — Кривицкий уехал снимать в Италию, а Надя, как истинная жена декабриста, сложила свои накрахмаленные воротнички, взяла дочь и двинулась за ним. Где-то внутри, под ребром (Марьяна бы пафосно выразилась: «В душе») копошится нечто тёплое. Парочка режиссёра-постановщика и его ревнивой жёнушки («Феденька, на каких это точках там твои актёры?»), так комично обрисованная Ингой, тотчас всплывает в памяти. — После той истории с тобой лысина Фёдора Андреевича от пота аж лоснилась, а многострадальный копчик сильно разболелся. — Инга чуть качает ногой, и чёрная туфелька слетает с её ноги. Оба снова замолкают: Инга — вскрывая светло-красным ногтём новую пачку сигарет из своей сумочки, Виктор — уставившись на её маленькую стопу, обтянутую капроном. — А как…? Инга ещё не поднимает длинных ресниц, а уже становится очевидно, что сейчас она продолжит его фразу. Хрусталёв не понимает: как так вышло, что эта женщина чувствует его до оттенков? — Ты хочешь спросить, как Егор? — мгновенно подхватывает она. — Снимает. Пронин с ним поссорился, даже выгнал его, а потом пожалел. Поручил хороший «трудовой» фильм к первому мая. Это комедия. Она так верно, так спокойно рассказывает, как можно рассказывать только про свою среду, привычную и неотъемлемую часть жизни. А для него это всё — как порыв того самого весеннего ветра среди спёртого воздуха каморки. И вопреки раздражению он хочет, очень хочет принять в себя эту свежесть. — Кто в главной роли? — не выдержав паузу спрашивает Хрусталёв, лишь бы она не останавливалась, продолжала говорить. — Будник. — Инга, как назло, именно когда он больше всего хочет слышать её, замолкает. С каким-то даже удовольствием принимает новую дозу никотина. Будник, тот самый Гена Будник из «Девушки и бригадира», игравший с Ингой дуэт на разрыв аорты, спасший когда-то его, Виктора, от тюрьмы, говоривший речь на похоронах Кости, кормивший с рук хлебом белого коня. Гена, которого никогда не снимут главнокомандующим в «Осколках», которого не увидят на киноэкранах в серьёзном амплуа. Становится паршиво, Гена назвал бы это «мотив вины». К счастью, Инга продолжает: — Регина Марковна пожелала тебе счастливого пути. — То есть, смачно послала в своё любимое место? — метко отшучивается Хрусталёв. Атмосфера не то чтобы разряжена, но наполнена первым за этот день светлым совместным воспоминанием. Инга возвращает ему слабую улыбку. — Ах да, Санча передавал привет и уехал в Италию вместе с Кривицким — будет сотрудничать с римскими костюмерами. — Это лучше для него, — хмуро отвечает Хрусталёв. Санча значит столкновение с очень нежеланным воспоминанием, Санча Пичугин значит значит брат Марьяны. — У тебя родился сын, Вить. Меньше месяца назад. По позвоночнику — холод откровения, пробирающий, парализующий; на лбу — испарина. — Откуда ты…? — он не договаривает из-за спазма, сдавившего горло. — И Егор тоже. Это очевидно. Марьяна себя во многом выдала ещё сначала, когда тебя арестовали, а она всё пыталась спасти тебя. Потом — сроки. А потом — он похож на тебя. — Молчание, и с нажимом ревности в голосе: — Ася не была так похожа на тебя в детстве… Не бойся. Догадаться никто не сможет, кроме меня и Егора. Поймёт только тот, кто любит её… или тебя. Хрусталёв опускает потяжелевшую голову к груди, так что тень отбрасывается на мятую одежду. В налитых свинцом висках и затылке сладким приговором стучит обрывистое: «Любит тебя…» За что, думает он, переводя глаза на Ингу, за что она любит его? Труса, который подвёл всю съемочную группу, который «передал» другу беременную девушку, который бросил всё и отсиживается здесь? Мягкие пальцы Инги касаются его плеча, вздрогнувшего от неожиданности и тут же закаменевшего. Он ждёт от этого прикосновения хотя бы чего-то, что могло бы принести облегчение. — Я пойду. Уже темнеет. — Нашаривает ногой туфлю, обувается, прячет в сумочку пачку сигарет. — Я как-нибудь еще к тебе загляну. Не переживай. Виктор не решается её задерживать, хотя, кажется, стоит только руку протянуть. Нет. Так ведь проще — стеклянный взгляд, маска равнодушия, тихое пожатие плечами. И пусть уходит единственная настоящая женщина в его жизни. Он почему-то знает, что её держит. Через мгновение Инга разворачивается на сто восемьдесят, и он прикрывает глаза, чувствуя, как её руки обвились вокруг его шеи. Не было всхлипываний, упреков, слез; никто никому не ронял голову на плечо. Всё вышло так естественно, что он сразу поверил в происходящее. Было ведь уже такое. Вот она шепчет ему на ухо: «Хрусталёв!..» — и, целуя в напряженную шею: — Какая же ты сволочь, какая же ты запущенная сволочь, Хрусталёв… Хрусталёв, повинуясь её шёпоту, поднимается с подоконника, не разрывая объятия, отвечая на поцелуи. Очень знакомый огонь вспыхивает внутри, неистово кружит у колен. Мгновенно вспоминается съемочная экспедиция «Девушки и бригадира». Он почему-то чувствует себя таким смелым, таким заново живым, что подхватывает её, идёт с ней к постели. Хочется, хочется её, хочется безумно. Хочется снова жить.***
Соскучились. Оба. В голове феерически пусто; на груди, по привычке, жестяная пепельница. Инга с видом хозяйки устраивается на уровне его плеча. Спутанные пряди медно-оранжевых волос щекочут шею. — Стареешь, Хрусталёв, — она слабо кивает на тикающие пол одиннадцатого часы, намекая на то, как мало времени прошло. Он не остаётся в долгу и легонько касается пальцем теней, залёгших под Ингиными глазами. — А тебя вообще давно пора перестать снимать крупным планом. Ох, Хрусталёв очень хорошо знает, что её до сих пор можно вывести этим из себя. — Ах ты! — Инга пытается ударить его в бок или хлопнуть по плечу, но тут же морщится от невыносимого скрипа кровати, не выдержавшей активных шевелений. — Фу, Хрусталёв… Как ты здесь живёшь? Он прекрасно знает, что подразумевает вопрос, но говорить об этом сейчас так не хочется. Отнекивается самым привычным способом. — Умывальник, холодильник и даже стиральная «Рига», как ты хотела, осталась от старых хозяев. Всё имеется. Кровать, вообще-то, тоже ничего, просто тесновата для двоих. — Я не о том спрашиваю, — говорит она почти с вызовом и сразу же пытается смягчить сказанное (вдруг для него это слишком быстро?) проведя кончиком пальца по линии его волос. — Ты мне скажи: что мы будем делать дальше? Инга как будто пытается отогреть, воспламенить в нём что-то. Ласкает его голову, дует легонько на растрепавшиеся пряди, гладит волосы ладонью, рассеянно касается их носом, льнёт к ним зацелованными губами. И от этой ласки в голове всё как-то проясняется. А что дальше? Дальше будет Одесская киностудия, или Ялтинская. Нельзя больше сидеть без дела — он хочет начать снимать снова. Дальше будет Инга и жаркие ночи в Коктебеле, куда он обещал её когда-то свозить, — он что-то совсем не хочет больше её отпускать. Дальше будет Аська: он ей купит большой альбом флориста, цветные чернила, магнитофон и кулинарную книгу, и она отведёт его в балку, в их тайное место. Дальше будут съемки, ракурсы, фотоплёнки, площадки. А потом… Потом, когда все забудут ту предательскую статью, когда найдутся силы, надо вернуться в Москву. Увидеть своего сына, посмотреть в честные глаза Егора, перечитать сценарий «Осколков», пожать сухую руку отца… Он почти улыбается этим мыслям и отводит Ингину тёплую руку от своей головы, притягивая, куда вздумается. Дальше много всего, а за окном почти весна… и они вдвоём, в тёплой постели до утра.