Бездушный

Неверный свет обрисовывает тонкие черты лица, скользит по медленно заживающим ссадинам, роняет отблески на темно-красные потеки крови, и Вергилий старательно всматривается в полузабытое лицо, что так долго являлось ему в кошмарах. Черный, так много черного, что переход от цвета к тени почти незаметен. Вергилий чуть дрожащими пальцами касается израненной щеки, ведет ниже к подбородку, покрытому темной щетиной, — и тут же отстраняется, будто обжегшись. Данте смеется, но не пытается перехватить руку брата. — Такова цена, верно? — спрашивает Вергилий, не подразумевая ответа. Тьма в обмен на силу — шаг, на который он не решился; путь, уводящий в обреченную пустоту. — Я бы продал и душу, если бы она у меня была, — мягко произносит Данте. Жажда касаний рвет его изнутри, заставляет невольно стремиться к живому теплу, вслушиваться в учащенное биение сердца и тянуться навстречу огню. — Можно? Вергилий молчит, понимая, что это — дань вежливости, не больше. Данте берет его руку в свои и касается губами тыльной стороны ладони. Ведет поцелуи выше, к предплечью, плечу, скрытым под жилетом ключицам. Пуговицы песком рассыпаются под его касаниями, ткань мгновенно стареет, теряя цвет и силу. Вергилий неровно дышит, чувствуя опасный холод у груди. — Не бойся, — просит Данте. — Тьма не коснется тебя. О, Вергилия гложет не страх, но первобытный всепоглощающий ужас. Крика нет лишь потому, что голос перестал ему подчиняться, и все силы уходят на рваные вдохи и выдохи. Данте целует его нежно-нежно, ласкает дыханием горячую кожу, скользит языком по выступающим венам. Вергилий чувствует себя так, будто в ране снова и снова проворачивают нож и кишки вываливаются наружу, не удерживаемые хрупкой плотью. Огонь медленно покидает его жилы, и тело стынет, обернутое мягкой влажной тьмой внутри и снаружи. — Люби меня, — говорит ему Данте, — люби до самой последней секунды. Вергилий запрокидывает голову в последнем немом крике, и слезы изморозью застывают на его ресницах.