Обними меня...

      Свежее летнее утро. Несмотря на раннее время, природа успела умыться утренней росой и начала приводить в порядок пейзаж. Одичавшие от одиночества кусочки свинцовой ваты расплавились, часть уплыла домой – в космос. Небесную соль, именуемую звёздами, давно сдул заботливый ветер. Берёзки и осинки разминаются, будто юные гимнастки, качаясь и размахивая ветвистыми и ещё влажными после утреннего душа-дождя руками. Яркие и озорные лучики многоликого солнца теперь проникают в незащищённые занавесками дома и будят ничего не подозревающих жильцов. Кто-то добровольно повинуется этому природному будильнику или даже просыпается чуть раньше, чем о наступлении утра его оповестят звенящие от яркости всадники, пара влюблённых птах за окном и гимн России, обыкновенно игравший в шесть утра. – Эх, лучше бы Грига поставили... – с сожалением прошептал молодой человек, нехотя поднявшись с кровати под «Священную нашу державу», зевая, продолжая тереть глаза и аккуратно потягиваться. Его локоны, в сонном беспорядке обвив голову своего обладателя, выглядели невинно, будто нимб. Да и сам парень был похож на ангела: в одной ночной сорочке, с «нимбом» цвета утренних всадников, игравших на голове и освещая золотом волосы, голубоглазый, простой молодой человек. Без всяких «бездонных сапфиров очей» и «влас колосящегося злата поспевшей пшеницы». Просто парень с обыкновенным именем Серёжа и не менее простой, но в то же время чудной фамилией – Есенин. Но эта внешняя деревенская простота и чистота привлекали, заманивая ничего не подозревающих людей, которые только потом осознавали, что прячется за этой искренностью и невинностью...       Сергей встал с кровати и подошёл к раскрытому настежь окну: эти дни всегда вдохновляли молодого поэта не хуже, чем очередные впечатления, давно приевшиеся и не считавшиеся за чувства. Резко втянув носом медовый воздух, парень также резко выдохнул его и с уверенной и бодрой улыбкой вдохновлённо прошептал: – Ах, прекрасное время года – лето! Хоть его с осенью не сравнить...       Но Есенину так и не удалось до конца насладиться хрупким пейзажем летнего полотна. Идиллию прервал чей-то храп, который прошёлся по ушам паренька, будто пила. Вздрогнув от неожиданности, Сергей вздохнул и, не закрыв окно, отправился будить нарушителя его спокойствия, спугнувшего вечную спутницу молодого человека. – Вставай, чего дрыхнешь? – резко и уж очень громко закричал Сергей, прыжком подскочив к кровати и начав трясти одеяло, которое зашевелилось у края, но в ответ были слышны лишь шуршания и ругательства, особенно часто мелькало: «Есенин, мать твою, какого?..» Но ещё одна такая фраза оборвалась на самом интересном месте, ибо обладатель хриплого ото сна баса свалился с кровати и звонко шлёпнулся на пол, будто ковёр, небрежно расстеленный хозяйкой и кинутый с приличной высоты. Послышался звонкий смех «невинной твари». Так любил выражаться о парне человек, уже поднявшийся и уставившийся на хохочущего ангелочка с такой ненавистью, будто сам дьявол смотрел на добрые дела. А это был тот человек, ради которого Есенин был готов на всё, как и этот человек. Его любимый Володя. Очень высокий, с каштановыми волосами, которые огненный луч только подсвечивал, и теперь человек светился будто райским светом. Но такой же простой, как и его любовь. В такой же белой сорочке, тёмные и серьёзные глаза глядели прямо в душу весёлого мальчишки, силясь выпытать хоть что-то. Усталый взгляд говорил сам за себя. В один миг стало ясно, что именно нужно обладателю этих глаз, всегда выражавших эмоции, нужные другим.       «Чёртов ангел. Ангельский бес», – пронеслась мысль в его голове. – Можно задать тебе вопрос, Серёжа? – сдержанно и даже немного ласково спросил тот самый человек, не сводя глаз с сахарной улыбки и озорных глаз. – Люблю ли я тебя, да, Маяковский? – кокетливо поинтересовался Есенин, чуть склонив голову и хитро улыбнувшись, – Конечно, Володя!       Улыбка не сходила с лица молодого человека, из издевательской переходя в тёплую и нежную. Он ожидал услышать подтверждение своей догадки или хотя бы пару ласковых слов и движений. – Нет, не угадал, – чуть улыбнувшись, ответил Владимир, продолжив говорить. Но резко переменённый тон заставил подготовленного собеседника чуть содрогнуться: – Просто скажи мне: какого чёрта ты разбудил меня в шесть утра?! – голос чуть не сорвался. Но умелая игра эмоций почти не подействовала на озорника, который продолжал тихо улыбаться. Затем он медленно встал и подошёл к Владимиру. – Ну вот чего ты сразу злишься? Может, я хотел, чтобы ты обнял меня... – последние слова произнёс он крайне тихо, будто осознав свою вину. Но он просто хотел ласки.       И Владимир понял. Он сам бы не прожил ни секунды без присутствия этого человечка, похожего на цыплёнка, только пищал он уж очень редко. Но иногда пищал. Маяковский просил. Отчего-то хотелось ему слышать этот звонкий голосок, голос Серёжи. – Ах, обнял... – хлопнув себя по лбу, Владимир, не медлив ни секунды, прижал к себе этого ангелочка, который лишь обхватил свою любимую «глыбу» и улыбался. Как он любил объятия! Но только, если его обнимал его Володя. Да больше к себе он никого и не подпускал. Ревность. – Солнце ты моё... – с материнской нежностью в голосе прошептал Маяковский.       Ребёнок, ничего больше. Милый и наивный. Но он показывает это только потому, что любит своего Володю и дарит лишь ему эту улыбку подсолнуха и позволяет ерошить волосы, похожие на пух одуванчика. – Цыплёнок ты мой...неощипаный, – Маяковский легонько отстранил от себя Сергея, щёлкнув того по носу. Есенин улыбнулся, а затем заявил: – А ты – мой поэт...недоделанный!       Невинная улыбочка. Как всегда. Его любимый трюк. И, как всегда, он сработал. – Очень смешно, – ухмыльнулся Владимир, подхватывая лёгкого для него «доделанного» поэта и укладывая того на кровать, – А теперь... Может, всё же поспим? – Конечно! Только... – Есенин замялся на мгновение, – Обними меня... Пожалуйста.       И Маяковский обнял. Сонная улыбка Сергея вызвала умиление. Лёгкий поцелуй в оранжевую от солнца макушку. Ответный поцелуй в губы. Тихое сопение.       Они улыбались и думали об одном:       «Ради этой улыбки стоит жить.»       И потому они жили. Ради улыбок, друг ради друга.