Вечерние Гнилицкие Мошонки

      Катька украла из-под маминого зассанного матраса пожёванный собаками резиновый пенис и тюбик тонального крема. Несмотря на то, что её уже неделю не видели в школе, девочка не собиралась заглядывать туда и сегодня. У неё осталось ещё одно важное дело, и она слышала, что такие дела откладывать нельзя. Тональником Катерина замазала борозды на щеках, пропаханные наманикюренными ногтями Ламии Даниловны, её первой учительницы. А резиновым изделием она метко запустила в голову дремлющего неподалёку за столиком мужчины: — Ильич, поднимай сраку и пошли со мной к мусорам. — Сам соси, — пробормотал Ильич, когда отскочившая от его лба дилда стоймя упала на стол, расплескав водку, и уткнулась залупой в гнойный чирей посередине носогубной впадины. Явь причудливо переплелась со сладкими грёзами Ильича, поэтому он ответил невпопад. — Всё бы тебе только сосать, в мусарню, говорю, проводи! — звонко повысила на него голос падчерица. — Да мне впадлу, Катюх, не хочу об ментов помоиться, и зови меня батей уже. Какой я тебе Ильич, бля, так говоришь, как будто ты моего папу ебала. — Не батя ты мне, — парировала Катерина, — мой батя уже третий год на небесах ангелам божьим отсасывает. Как я тебе одна к ним пойду, меня слушать не будут, отведут в школу. А там, на минуточку, Даниловна, на которую я заявлять собираюсь. И на её подружек поехавших. — Так ты ещё и про это дело? Нахуй иди, ради бабских разборок я точно не стану встревать. Ильич высказал своё категоричное слово и снова задремал. Катька харкнула зелёным в плешь отчима, нассала в кастрюлю со вчерашними кислыми щами и отправилась в оплот правосудия в гордом одиночестве. Первоклассница, как оказалось, была настроена чересчур пессимистично. Перекрестясь и помолившись святой Матроне, она вошла в отделение милиции ПГТ Гнилицкие Мошонки, где её внимательно выслушали и помогли оформить заявление. Банда преступниц, которая всю предыдущую неделю держала Катю на привязи и вытворяла с ней неописуемые ужасы, каковые не решился бы описывать ни один проклятый богами безумец, и даже ни одной из глубинных тварей, насылающих на дремотно замершие в ожидании неминуемого конца человечества Гнилицкие Мошонки запретные кошмарные сновидения, не пришло бы в бесформенную голову показывать такое хрупкому и ограниченному разуму, была поймана в полном составе уже на следующий вечер. Предводительницу банды, Ламию Даниловну Замарашкину, арестовали одной из первых прямо во время урока закона Божьего, который она преподавала первому «Й» классу гниломошонской школы.       Тьма ещё не успела опуститься на гаражи и деревянные заборы, когда Свобода Шалийская получила в руки копии заявления и протоколов. Журналистка резво наметала в записной книжке план статьи с рабочим названием «Разоблачена банда педофилок». Уже набросив на узенькие плечи плащ и выходя из квартиры, Свобода переправила заголовок на «Разоблачена банда женщин-педофилок»: гендерная тема в последнее время всё чаще завладевала вниманием прогрессивных гниломошонцев. Отчаянная репортёрка понеслась к избе Катиной семьи, чтобы взять интервью у потерпевшей.       Ильич тем временем у себя дома под столом орально ублажал Иосифа Парижанина, своего друга детства и полковника милиции. Парижанин ел щи и читал возлюбленному вслух забавные истории с работы, которые коллекционировал в надежде когда-то издать книгу. Зарплаты милиционера ему хватало на любые нужды и накопления, но он мечтал внести вклад в мировое искусство, а не только в спокойствие и безопасность односельчан. Хотя последнее, конечно, было для него важнее всего на свете. Иосиф был убеждён, что он в своём деле хорош, как никто, и оральная благодарность от отчима Кати делала его уверенность с каждой секундой всё твёрже.       Катя же лежала на крыше заржавленной легковушки, вросшей в землю неподалёку от её избы, и любовалась первыми звёздами, что проклёвывались в ещё светлом майском небе. На капоте остова машины спиной к ней сидел человек в светлых штанах, не похожий на местного. Он уговаривал девочку сходить с ним поглядеть изнутри на недостроенный храм, первый купол которого возвышался над благоухающими кустами сирени и вообще был виден из любой точки посёлка. Школьница вяло отмахивалась от комаров и от предложений букетом, который чужак ей преподнёс, наломав сирени за ближайшим забором. Она не хотела идти в храм, потому что её крестик отобрала Ламия Даниловна, и засунула его себе в жопу, и выдёргивала его резко за льняную ниточку вместе с брызгами кала и крови, и экстатичным рыком хулила Христа, святых и почему-то даже Аллаха.        — «А этот жопник отказался со мной в ментуру идти», — процитировал Иосиф со смешками. Ильич выплюнул его хуй: — Не Катька ли моя написала? — Она самая, вот, посмотри, — Парижанин положил Катино заявление на стол и отошёл в сторону, подрачивая, чтобы не растерять эрекцию. Ильич сел на подогретую его ягодицами табуретку. Не веря глазам своим, он водил пальцами по слову «жопник», которым назвала его падчерица, причём в официальном документе. — Жопник! — воскликнул Владимир Ильич, подскакивая на ноги. — Да так же пидора называют! Это же маня, которую на зоне ебут и на клыка ей выдают! Милиционер согласился с услышанным определением. — Или погоди… Какой же у неё почерк хуёвый. Может, тут «гопник» написано? — Ильич снова сел и низко склонился над документом. — Если гопник, то поебать, за такое не опустят. Он ещё несколько раз в сомнениях нервно подскакивал и садился обратно. Движения эти очень нравились онанирующему рядом Иосифу. Милиционер прополоскал хуй в кастрюле с кислыми щами и затолкнул его в очко Ильичу, когда тот нагнулся над столом. Ильич, кряхтя, прогибая спину, подобрал со стола дилдо цвета фуксии и протянул назад. Парижанин обслюнявил игрушку и заправил в собственный анус. Так трахаться оказалось ещё приятнее, и оба долго не говорили ничего, только вздыхали и стонали. На грубых досках стола позвякивали стопки, как будто херувимы небесные пили из них амброзию и чокались за счастье ебущихся. — Жопник, ну точно жопник, — прерывисто произнёс Иосиф, с чавкающим звуком выдёргивая из Ильича пенис, на котором плёнка густой спермы подёрнулась коричневыми разводами, напоминая кофе-латте. — Уверен? — Ильич, отдышавшись, снова склонился над исписанной бумагой. — Да, пожалуй, на гопника это ну нихуя не похоже. Ну пизда Катьке. А ты-то, Ёська, меня хоть не считаешь пидарасом? Ёська снова ополоснул пенис в кастрюле, вытер об занавеску, с весёлым оханьем извлёк из своего очка фаллоимитатор и утопил его в остатках щей. — Ну какой же ты пидарас, Володенька, — отозвался он ласково. — Пидарасы у меня в отделе сидят и нихуя не делают. А ты не какой-то там пидарас, ты заднепроходец чудный, ты содомит милейший, ты гей охуительный, ты петушок радужный, ты голубчик пушистый!       Ильич заливался слезами, слушая товарища, но тот не замечал его терзаний, потому что видел только его затылок. А Ильичу казалось, что все предали его, что опозорен он и зашкварен, что лучший друг его оскорбляет и клевещет, и даже Катька, Катенька, соплюха эта, которую он на руках носил, которой он сам портфель кожаный для школы сладил, такого ни у кого нет, только у политиков и у шпионов в кино, а она его жопником прилюдно, а Ёська его петухом, и казалось, что все Мошонки давно уже Ильича за глаза на все лады словесно опускают, и на хлебном магазине «Вова-говноед сосёт хуи» это про него написано, а не про одноклассника Катькиного, и если он, Ильич, сядет, а он сядет, потому что все люди либо сядут, либо менты, либо уже сидят, и когда он сядет, в тюрьме всю эту ложь узнают и будут ебать Ильича во все дыры, и даже хуже, чем ебать — уважать его там никто не станет. Ильич схватил одной рукой вилку, а другой табуретку, молниеносно развернулся к милиционеру и воткнул ему вилку в правый глаз, табуреткой плашмя ударил по темени, а затем по вилке, забивая её в глазницу глубже. Иосиф сразу же потерял сознание и упал. Ильич вставил ножку от табуретки предателю в зад и задушил его насмерть проводом от телевизора. Утерев пот со лба, Ильич хряпнул водки, упёрся подошвой шлёпанца в лицо мертвеца и вытащил вилку, на зубцах которой застрял колышущийся желейно бесформенный глаз. Ильичу показалось, будто это холодец, он закусил водку глазом, а после столкнул останки Парижанина в чёрный зев подпола. Из проёма в полу пахнуло земляной утробой и картошкой. Ильич спустился, не зажигая свет. Позже он поднялся обратно, а Иосиф остался под полом, если не считать жопы. Полулунные верха жопы Володя принёс наверх, разрезал каждый отрез надвое, потом ещё раз надвое и поставил в горшочке в печь вместе с картошкой и луком тушиться. Ильич занимался уборкой; мясо пахло и пробуждало аппетит; он, не дожидаясь мяса, пробовал щи, но они были поганые. В дверь постучали, и он пошел открывать, думая, что там стоит жена или Катька.       Но за дверью оказалась Свобода Шалийская. Молодая женщина с улыбкой представилась Ильичу и спросила, можно ли пообщаться с Катериной. Ильич высказал надежду, что ночевать Катерина придёт, и предложил Шалийской вместе подождать готовности мяса и попить водки. Свобода согласилась, но как только она съела кусок дымящейся тушёной жопы, ей сильно захотелось срать. Она пробежалась по бесплодным чёрным грядкам, застревая каблуками в рыхлой почве, и заперлась в тесном туалете. Там она нависала голым задом над зловонной дырой, но ничего хорошего из этого не выходило. Плохого, впрочем, тоже. Шалийская глотала таблетки из своей сумочки, ругалась, напрягалась, но всё, чего она смогла добиться — это выхода газов, которые словно бы обогнули застрявший возле самого очка твёрдый кал и немного облегчили этим дискомфорт в кишечнике. Женщина поднесла к расширившемуся анусу палец и пощупала кончик злосчастного копролита. Кончик оказался не настолько острым, как сообщали ей болезненные ощущения в кишке, но эта информация никак не помогала вытолкнуть говно. Тогда Свобода вставила в уши беспроводные наушники, нашла в памяти своего телефона музыку для релаксации и стала покачиваться над сральником, зажмурив глаза. Спустя десятки долгих минут то ли мелодия, то ли таблетки, то ли гравитация наконец помогли ей испражниться. Говно упало мимо дыры. Репортёрка вздрогнула, когда тёплая поверхность говна затронула её ногу, и выронила телефон в сортир.       Катька вошла в незапертую дверь и зашагала к спальне, но отчим окликнул её с кухни: — Катюх, тут щи пиздец вонючие, так что я жопу с картохой потушил, иди хавай, пока тёпленько. Катька ела мясо и спорила с Ильичом о заявлении в мусарню. Она непреклонно утверждала, что написала слово «гопник», но Ильич не мог заставить себя поверить ей, ведь Парижанин не просто так назвал Ильича геем и петушком, он наверняка сделал выводы из Катькиной корявой писанины. Спор звучал всё громче и громче, и его уже могла слышать Свобода Шалийская, затаившаяся во тьме снаружи под открытой форточкой. Свобода так и не смогла спасти из туалета свой телефон, только зря испачкала руки и кончики кудрявых длинных волос. Она обтирала руки об шероховатую бревенчатую стену, но дикие матерные вопли Катьки и её отчима заставили журналистку выхватить записную книжку грязной ещё рукой и прильнуть лицом к мутному стеклу.       Шалийская увидела, что обитатели избы скачут вокруг стола. Ильич пытался задеть Катьку отбитым горлышком бутылки, а девочка оборонялась ножом и вилкой, с помощью которых недавно ела мясо. Катька снизу пнула стол, тот перевернулся в сторону отчима и заставил Ильича потерять равновесие. Но когда Катька уже перепрыгнула через лежащего под столешницей Ильича, чтобы выбежать из дома, сумасшедший Володя схватил её за ногу. Катька упала вниз лицом, а Ильич принялся неистово возить краем битой бутылки по её ноге. Девочка разбила ему нос второй ногой и вонзила нож в плечо, отчаянно извернувшись, но отчим крутанул её ногу в противоположную сторону, выворачивая сустав, поэтому нож вошёл не очень глубоко. Катька, вынужденно перевёрнутая на спину, ударилась затылком об пол. Ильич перехватил нож, рванулся вперёд и перерезал ей горло, а потом ещё долго пытался отделить голову окончательно, мелко тряся и девчачьим тельцем, и своей тушей, и ударяя Катьку шеей об своё колено. Однако нож переломился. Наблюдающая в окно Свобода тоже задрожала от разворачивающихся перед нею перспектив. Милиция здесь будет нескоро. Ильич в судороге так густо избрызгал Катиной кровью всю мебель, стены, пол и себя, что фотографии будут интересны не только гниломошонцам. Если Свобода выпустит статью с эксклюзивными снимками, это прославит её. Мошонской трагедией заинтересуются даже в ближайших городах с десятками тысяч жителей. А может быть, даже в областном центре. А может, и в Москве. Телефон Шалийской безвозвратно канул в говна, и теперь срочно требовалась замена. Репортёрка размышляла на бегу. Она не могла проникнуть в первый попавшийся дом и украсть там телефон, потому что очень многие жители Гнилицких Мошонок пользовались телефонами без фотокамеры. И вовсе не потому, что им не хватало денег. А из-за некой необъяснимой ауры этого места, которая делала любой снимок — хоть панораму четырёх пятиэтажек посреди изб и старых двухэтажных коробок, хоть коров на фоне близлежащих болот, хоть селфи любого местного лица, сверху, как правило, раздутого, а в нижней половине измято-рыхлого — неинтересным никому. Даже тому, кто снимал, и даже его родственникам. Некоторые несмело надеялись, что новый храм, как только будет достроен и освящён, избавит посёлок от проклятия. Что в сиянии золочёных его наверший, каковые вознесутся выше пятого этажа, всё будет выглядеть по-другому. И любое гниломошонское еблище сделается прекрасным, но не так, как от пудры и помады, а внутренней, богодухновенной красотою. На центральной улице Свободе повезло: там брёл парень лет семнадцати, освещая экраном смартфона дорогу и обходя благодаря свету коровьи лепёхи. Свобода затаилась в канаве и выхватила телефон, когда юноша поравнялся с ней. Рыжей гарпией она перемахнула через забор и побежала огородами во владения Ильича. Пальцем она всё время поддрачивала сенсорный экран, чтобы не пришлось потом угадывать пароль. Вернувшись к окну, Шалийская заметила, что Ильича на кухне уже нет. Тогда она прокралась внутрь и сделала фотографии места преступления с нескольких ракурсов, а также крупным планом кровь на печной извести и на светлых волосах мёртвой Кати. Свобода уже отправляла снимки на собственную электронную почту, когда в коридоре послышались шаги. Ей пришлось спрятаться в подполе. Женщина захлопнула за собой крышку и осталась во тьме, а под ногами у неё было что-то мягкое и дурнопахнущее. Светить она пока не решалась, чтобы не выдавать себя, а потом у краденого телефона и вовсе кончился весь заряд.       Ильич возвращался вместе с женой, Катиной матерью. Он пытался не пустить Надежду в дом, но та легко отбросила его рыхлое тело в сторону и назвала Ильича говноедом. Ильич пробовал задушить её руками прямо над трупом дочери, но Надежда вырвалась и пинками уронила его навзничь. Голова Ильича упала рядом с подставкой для телевизора, и Надежда телевизором раздавила голову вдребезги. Для надёжности она села на бок ящика крупным, плотным задом, а потом рукой выловила из горшочка на печи последний кусок тушёного мяса и съела. По её пальцам размазалась остывшая распаренная картофелина. Кастрюля щей в пылу борьбы упала с печи. Лохмотья капусты перемешались на полу с осколками черепных костей и слизистыми лужицами не до конца засохшей крови. Розовый искусственный член не пострадал, и Надежда, не слезая с телевизора, протолкнула его между пухлыми ляжками. Сначала она смотрела на труп мужа и ворочала членом между ног, а потом смотрела на труп дочери и ворочала членом между ног. Надежда устала и проголодалась. Она отделила куски пожирнее от живота Ильича и немного поджарила их на сковороде. Покрасневшими от жара пальцами Надежда брала полусырое мясо с горячей сковороды и с удовольствием ела.       Когда наверху стало совсем тихо, Свобода Шалийская выглянула из подпола. Первые утренние лучи уже просочились через запылённое оконце. Катю Надежда забрала с собой в постель, а Ильич и телевизор так и остались на полу. Свобода выскользнула из чужого дома. Она догадалась разделить историю на три части, чтобы создать впечатление шквала новостей: к «Банде женщин-педофилок» присовокупились «Отчим убил первоклассницу за плохой почерк» и «Женщина поджарила и съела своего мужа». За Свободой пришла слава и забрала её прочь из Гнилицких Мошонок. Позже в Гнилицкие Мошонки стали изредка наведываться туристы-экстремалы. Они расспрашивали местных о деяниях Ильича. Ильичу даже поставили памятник прямо напротив входа в достроенный уже храм. Солнечные блики от куполов храма отскакивали на личико каменной головы, которую памятник Ильичу держал за волосы в вытянутой руке.