***
Запах роскоши: кислое амбре вина, сладость парфюма, горечь вишнёвых уст. Эти коридоры страшнее улиц трущёб, ты знаешь чего ждать, ты знаешь кого ждать. Ведёшь подушечками пальцев по узору дубовой двери, очерчивая каждый угол, каждый поворот, медленно приближаясь к резной ручке. Костяшки белеют, губы смыкаются в тонкую линию и гордость звонко падает на мраморный пол, рассыпаясь на тысячи осколков. Алый свет торшера струями ложится на лицо юноши, опускаясь на изувеченную мазками шрамов грудь. Сигаретный дым молочной проволокой парит в пропитанном горечью воздухе, а на губах расцветает оскал. Животный блеск сверкает в темном омуте глаз на пару с тщеславием, что заполнило остатки души. Сигарета остаётся тлеть на краю тумбочки, а парень медленно подымается с кровавых шелков, подбираясь ближе к гостю: — Я знал, что ты придёшь. — Чон Хосок, — чеканя каждую букву, выплёвывает брюнет. — Освободи меня от своего самолюбия. Юноша лишь неопределенно повёл плечами, мягко ступая по холодному полу, навстречу невысокому силуэту, стоящему в дверях. — Милый, не стоит выпускать со мной коготки, — чужая рука касается груди, медленно поднимаясь вверх к белоснежной шее. — Для чего ты явился? — Мне нужна твоя помощь. — С чего я должен тебе помогать, м? — усмехнулся Чон, прикусывая серёжку на чужом ухе. — Ну же, Мин Юнги, ответь. — Просто назови чёртову цену, Хосок. — Не задавай тех вопросов, на которые знаешь ответ, — снова этот чёртов оскал расцветает на багряных губах.Он пришёл сюда за чёртовым искуплением, и он получит это дерьмо.
— Пришло время просить прощения за свои грехи, — ухмыляется Хосок, вплетая тонкие пальцы в угольные волосы, сжимая до побледневших костяшек. Целует, терзая губы с привкусом «Cheval Blanc». Кусает до крови, вслушиваясь в тихий скулеж парня, что крепче сжимает ткань белоснежной рубашки на его плечах. Свободная рука медленно струится вниз, по шелкам облегающих чужое тело, опускаясь на талию, притягивая ближе. Они ненавидят друг друга, лютой, сука, ненавистью, но тайно молятся, что смерть заберёт их в один и тот же день. Мгновение, спина уже упирается в бархатные обои, а колено продавливается между ног и тело больше не в его власти. Хосок медленно ведёт языком от фарфоровых ключиц, к острому кадыку, кое-где прикусывая кожу, оставляя лёгкие отметины, чтобы в следующий раз оставить багровеющие укусы. Рука проскальзывает под чужие джинсы, заставляя подавлять в себе рвущийся наружу стон. — Малыш, опустишься пред мной на колени? — томный шёпот на ухо и то самое «ах», от которого ноги сами собой подкашиваются и тело опадает вниз, упираясь коленями в паркет. Дрожащие пальцы с трудом расправляются с пряжкой кожаного ремня, который после со звоном опадает рядом. Руки принимаются за тугую пуговицу темных джинс, которая никак не поддавалась их воздействию заставляя мелко дрожать уже всё тело. В конце концов он не выдерживает с судорожным вздохом опираясь о собственные бедра, прикрывая глаза. Высоко поднявшись, слишком сложно возвращаться обратно, именно туда, где ты стоишь на коленях и не обязательно добровольно выполняешь все чужие желания. Тяжело, совсем немного. Юнги пропускает тот момент, когда кто-то за него расправляется с частью одежды и та медленно оседает на пол, вместе с его сердцем, когда подбородка касаются холодные пальцы. — Моя детка сделает это для меня? — тихий голос, с нотами хрипотцы прерывает дрожь, заставляя поднять взгляд на человека, что продолжает нежно оглаживать лицо старшего. — Твоя детка сделает это для тебя, — так же тихо отвечает Мин, цепляя губами чужой палец, который проходит в этот момент по его устам.Он ещё не разучился быть блядью.
Пальцы подцепляют резинку боксёров утягивая её вниз, заставляя спуститься к остальной ненужной в этот момент одежде. Бледные руки оглаживают бедра поднимаясь всё выше к паху. Мельком взглянув в чужие глаза, Юнги касается губами головки члена, вбирая в рот, медленно посасывать. Он проходит языком по всей длине ствола, легонько задевая кожу зубами. — Блять, Юн-ни, — хрипит Чон, сжимая прядь волос на затылке старшего, дёргая ближе, заставляя вобрать член до основания, заставляя задохнуться в собственном стоне. — Давай, малыш, бери глубже.. Одобрительно замычав, старший позволил скользнуть члену в глотку, тут же ощущая ещё более сильную хватку на затылке, которая давит, заставляя вбирать ещё глубже. Хосок начинает двигаться, медленно трахать чужой рот. Он буквально задыхается в собственном стоне, когда смотрит сверху вниз на Юнги, с по блядски опухшими губами, которые двигаются по его члену, обсасывая, словно карамель. По подбородку стекает слюна в перемешку со смазкой и это выглядит настолько слишком. — Ты знал, что в таком свете выглядишь, как самая настоящая шлюха, — ухмыльнулся Чон, останавливаясь и медленно выходя, позволяя парню судорожно вздохнуть. Он дёргает Юнги вверх, подхватывая под бедра, вновь прижимая к стене. — Ты не забыл, что я она и есть, — шепчет старший. — Я и есть самая настоящая шлюха, не забывай это, Чон Хосок. — Я выебу из тебя всю дурь, сладкий, — прорычал Чон, преодолевая расстояние до кровати за пару шагов, роняя тело на кровавые шелка. Чувство дежавю охватывает обоих с головой. Те же шелка, что струятся между пальцев, алый свет торшера освещает кожу, раздевая до гола, снимая лживые оболочки, одну за другой. Перед каждым, человек, что и в прошлую ночь, далеко до того момента, как один потерялся в собственном тщеславии, а другой ушёл в забытье, из которого до сих пор не в состоянии выползти. Оба повязли в дерьме, что не хочет уходить из их жизни. Хосок знает, про какую помощь говорил Юнги, Юнги знает, что тот не попросил бы плату не за одну услугу. Оправдания ради одного мгновения, довольно глупо. — Так и будешь на меня смотреть? С минуту назад ты грозился выебать из меня всю дурь, — язвит, пытается задеть, надавить на то, что болит. — Не сомневайся, ты будешь кричать, — выдохнул Чон, наклоняясь ниже, чтобы ещё разок взглянуть в глаза напротив и вновь увидеть там того, кого видел и три года назад. — Твои грехи будут прощены.. Кожа плавится под касаниями чужих ладоней, которые скользят по внутренней стороне бедер. С каждой стянутой вещью границы рушатся, градус поднимается и путей назад не остаётся. Колени упираются в матрас, а пальцы всё крепче сжимают ткань воздушных одеял, пытаясь исчезнуть именно в тот момент, когда его боксёры остаются спущенными и откинутыми в угол комнаты. Губы скользят по линии позвоночника, ведя след из мокрых поцелуев и совсем лёгких укусов, опускаясь всё ниже. Руки ложатся на округлую задницу, сжимая до синяков, заставляя заскулить, дёрнуться, дабы избежать прикосновений. Хосок лишь на мгновение отстраняется, чтобы протянуть руку к прикроватной тумбочке, выуживая небольшой флакон со смазкой, вновь возвращаясь к легко подрагивающему телу: — Расслабься.. Чон вводит два обильно смазанных пальца, слегка раздвигает, продвигаясь дальше. Иллюзия, будто это первый раз, будто он не знает, что во всем этом совершенно нет нужды. — Сок-а, ты можешь этого не делать, — стонет Юнги, когда три пальца медленно двигаются внутри, слишком мало. — Оставь эти прилюдии своим шлюхам.. — У меня она лишь одна, — хрипит Хосок, вытаскивая влажные пальцы, проводя ими по голому бедру. — И её имя, Мин Юнги. Его грубо укладывают на лопатки, заставляя шумно выдохнуть, фокусируя взгляд на возвышающемся силуэте с растрёпанными огненными прядями. Руки с переплетением вен, разводят ноги, придвигают ближе. Старший чувствует на себе прожигающий взгляд, который ждёт. Нужен лишь знак, что готов, очередная прилюдия, тут не нужен ответ. Но он двигается вперёд. Чону больше ничего не нужно.. ... Воздух обжигает, тело как свеча плавится, с каждым вздохом, с каждым толчком его становится всё меньше и меньше, безвозвратно. Дышать невозможно, пред глазами самые яркие звёзды, ночное небо не сравнится никогда с той красотой, что сейчас предстала перед ним. Среди хауса предстал бог, дьявол искуситель с искусстно вырезанными шрамами, разбросанными почти по всей груди. Будто это не следствие череды обстоятельств, а кропотливо выполненная, работа творца. Хосок лишь на мгновение останавливается, чтобы перевернуть мир пред глазами юноши. Старший оказывается восседать сверху, опираясь о грудь партнёра, что ногтями ведёт по контуру тела, выводя лишь ему одному понятный рисунок: — Где же твои стальные яйца, Мин Юнги? — мурчит Чон, наблюдая за плавными движениями бёдер на его члене. — Подо мной ты как ручной.. — Я сам тебя сейчас трахну, если продолжишь пиздеть, — кое-как выдаёт брюнет, впиваясь ногтями в чужие плечи. — Ну-ну, — выдыхает Хосок, резко толкаясь в расцветающее синими лепестками, тело, ловя протяжный стон. — Трахнул? — Завались. Крепкие руки поддерживают за талию, помогают, дают опору, чтобы не повалиться. Сладкие губы целуют шею, то и дело проходясь по ранкам языком. С каждым движением звёзды становятся ярче, а вселенная ближе. Его ломает когда их губы наконец-то соединяются в развязном поцелуе. Не прилюдия, не порыв страсти, чувство. Не ощущая тепла рядом, начинаешь забывать какого это, когда касаются с нежностью, целуют с чувством, смотрят с темнотой в глазах и теплом в сердце. — Ну так, мои грехи прощены? — горячо выдыхает Мин сквозь стон, смотря из полуопущенных ресниц. — А может быть иначе? — хрипит юноша, оставляя краснеющий след на молочной коже. Стоны в одной тональности переплетаются в сжатом воздухе, пропитанном мускатным орехом и горечью пота. Оба доходят до пика, в агонии, на телах расцветает все больше следов ночи, что ещё долго будут напоминать о сломленных, однажды, принципах..Щелчок курка, где-то на затылке, а пред взором тысячи фейверков.
Они ошибка системы. Это чётко ощущаешь, когда смотришь в молочно-карие глаза напротив, которые кричат, чтобы он исчез, но держат на коротком поводке, не уйдешь. Никто не ждёт счастливого конца, будто пройдет ночь и наступит сладостное утро, где проснуться вместе, в мягких объятиях друг друга. Им больше не по шестнадцать, такое хер провернешь. — Что ты хотел от меня? — шёпотом, словно боится спугнуть, интересуется Чон, аккуратно укладывая юношу рядом с собой. — Не задавай вопросов, на которые знаешь ответ, — передразнивает ранее озвученную фразу, старший, прикрывая глаза. — Это было не все. — Мне не нужна от тебя помощь, Хосок. — Ты хоть раз можешь оставить свои выебоны? — А ты свое самолюбие? — выгибает бровь, Мин, и получив в ответ молчание, фыркает. — Поэтому давай оставим всё как есть. Чон лишь ведёт бровью, прожигая отвернувшийся от него силуэт, взглядом. Не его собачье дело. Он знает, что завтра проснётся в помятой кровати совершенно один, как и каждое бренное утро. Простыни не смогут сохранить тепло или запах чужого тела. Юнги как тень, не оставляет следов. Но только в отличие от реальности, исчезает, когда восходит солнце. Всё будет, как обычно. Прошло пять грёбанных месяцев с их последней встречи и вот вновь, рядом лежит причина его бабочек в животе, от которых, правда, ничего не осталось. Сгорели, сгорели до тла. Никто не виноват, что так больно. Никто не виноват, что болит то, чего давно нет. Ещё один взгляд, на угольные волосы, что в хаосе лежат на подушке, на вечно изодранные губы, цвета спелой малины и бледное, цвета фарфора, тело. Последний раз, он может коснуться, может ощутить ещё живого человека рядом. Свидеться теперь только в могиле, свет дошёл своего исхода. Не выдумывай.«Больше всего я хочу прийти к тебе и лечь рядом. И знать, что у нас есть завтра.»
***
Карие глаза напротив переливаются янтарным светом в лучах вышедшего солнца, они смотрят, прожигая, выжидая. — Хороший сон, — мелькает в мыслях рыжеволосого парня, что продолжает рассматривать знакомые черты, пока не чувствует терпкий запах муската. Взгляд пересекается с чужим, тело пробивает мелкая дрожь, когда до него доходит: — Не ушёл.. — Пожалуй, не сегодня.