В темноте

Эрвин понимал, что никогда у него не будет семьи. Понимал, что никогда не узнает, каково это — возвращаться домой, где тебя ждут. Что не будет у него детей, в чьих личиках сможет разглядеть он свои черты, не будет он катать их на своих плечах и рассказывать, отчего трава зеленая, а небо голубое. И жены не будет никогда. И ночью никто доверительно не прижмется во сне, согревая своим теплом. Потому что давно уже, с самого рождения он был помолвлен со старухой в черном саване, что неотступной тенью маячила за спиной. И дети их были — его солдаты, все те, кто остался там, по ту сторону стен. Жалел ли он о своем выборе? Никогда. Но в минуты тишины, когда дела отпускали и новая угроза еще не успевала нависнуть над разведкорпусом — было тяжело. Удушливая мрачная тоска оседала на сердце смрадной пылью и отчаянно хотелось почувствовать себя живым. И было плевать, даже если это фальшивка, иллюзия, мираж — лишь бы ощутить под пальцами чужое горячее тело, услышать сбивчивый шепот, что на выдохе холодит шею, и хоть мгновение побыть человеком из плоти и крови, потакающим своим самым низменным желаниям. В такие дни он под покровом ночи, словно вор, закутанный в бесцветный серый плащ, срывался в город. К своим миражам, к своим фальшивкам, в мир, где звонкую монету можно было обменять на теплые прикосновения, задушенные стоны и горячие поцелуи. Эрвин боготворил женщин с самого детства: мать, которой никогда не знал, Мари, которая виделась ему идеальной, прекрасной, созданной для чистой любви. Нет, он не мог испачкать их в собственной похоти и грязи. Не смел давать и шанса своему сердцу, ожесточенному войной, лишениями, смертью. Женщины были святы. Даже шлюхи. И Эрвин всегда выбирал мужчин. Они сильнее, крепче. Мужчина выдержит. Все стерпит. Даже его безумие. Из преимуществ положения командора — никто не смел задавать вопросов, когда Эрвин растворялся в ночи, оседлав свою чалую кобылу. Лишь один Леви зыркал злобно из-под рваных прядей, презрительно сплевывал сквозь зубы и уходил. А потом несколько дней кряду игнорировал, избегал встреч, демонстрируя свое отвращение к слабостям командора. Хоть Эрвин мог поклясться — никто в разведотряде не знал наверняка, куда он пропадал. Слишком уж дорожил он своей репутацией, слишком серьезно относился к своей тайне. Но Леви словно чувствовал кожей, каждый раз безошибочно угадывая, где он провел ночь. В лицо Эрвина знала лишь хозяйка: высушенная временем сука с пронзительно-цепким взглядом. Такая никогда не станет трепать языком и с пониманием отнесется к любым странностям своих клиентов — только плати. И потому, когда Эрвин попросил сделать так, чтобы никто не знал о его редких визитах, она лишь оскалилась и вложила в руку крошечный ключ на цепочке. Он оставлял лошадь на постоялом дворе и шел несколько кварталов пешком по безлюдным улочкам, ссутулившись и натянув на глаза капюшон, так, чтобы ни одна живая душа не смогла узнать его. Дом с мезонином. Там, наверху его уже ждут. Ждет непроглядная тьма, та же самая, что разливается внутри, топит душу и рвет когтями грудь. Там ждет очередная шлюха, чьего лица он никогда не увидит. Так и сейчас. Эрвин стоит, привалившись к каменной кладке, прячась в глубокой тени, сжимая в руке ключ, что откроет заветный ящик Пандоры и выпустит его демонов на свободу. Жалобно скрипят под ногами ступеньки, когда он медленно поднимается наверх, словно пытаясь отсрочить неминуемое. Наощупь находит он замочную скважину, и тихий щелчок замка заставляет сердце вздрогнуть и сладко замереть в предвкушении. Не видно ни зги: окна глухо заколочены — внутри непроглядная тьма. Но тьма эта живая, дышащая, обволакивает с головы до ног, обещает невозможное. Тихий шорох в углу — Эрвина уже ждут. Впрочем, как и всегда. Все чувства обострились до предела: оставшись без зрения, командор двигается по наитию, идет на звук. Молчание — еще одно условие. Здесь, в этом странном зыбком подпространстве, они немы и слепы. Никто не произнесет ни слова, будут стоны, будут вздохи, будут крики, но не слова. Эрвин опускается на матрас и тут же чувствует, как к спине льнет гибкое тело, оплетает руками, утыкается в затылок. И на мгновение ему хочется прошептать: “Я скучал”. Но по кому скучал? По шлюхе, которая, возможно, тут впервые? Мальчишке, чьего лица он никогда не увидит? Он гонит от себя дурацкие мысли, запрокидывает голову и ищет чужие губы: тонкие, жесткие, целуют остервенело, кусают, шипят в приоткрытый рот. Эрвин пытается представить себе, как могут выглядеть эти губы при свете дня, но образы тают, пожираемые тьмой. Тонкие пальцы скользят под рубашку — ледяные, и тысячи мурашек разбегаются по обнаженной груди. Горячее дыхание обжигает шею, влажный язык скользит ниже, игривые полуукусы-поцелуи — тут, во мраке, кажется, словно мальчишка везде и сразу. Эрвин позволяет с собой играть, потому что знает, что его вот-вот сорвет, и несчастного пацана смоет лавиной его похоти и безумия. Он будет кричать, выть, рваться, пока Эрвин будет брать свое. В конце концов — это всего лишь шлюха. И потому он чуть приподнимает бедра, помогая избавить себя от брюк, широко разводит ноги и хватает мертвой хваткой за волосы — направляя. И когда горячий язык скользит вдоль гладкого ствола, мажет по яйцам и уверенно и жестко обводит уздечку, Эрвина выгибает дугой, и надсадный стон становится наградой за старания. Командор силится вспомнить — как это было в последний раз. Какие руки обнимали его в темноте? Были ли запястья такими же пугающе хрупкими? Были ли ямочки на пояснице, которые сейчас он обводит языком, дрожа от нетерпения? Он осыпает поцелуями невидимое лицо, пытаясь нарисовать образ, но перед глазами почему-то только один человек. Тот самый, что завтра глянет угрюмо из-под рваных прядей, горько сплюнет и окатит своим презрением, так, что внутри все завибрирует от обиды и ярости. Эрвин отмахивается от этих мыслей. К чему думать об этом, когда сейчас в руках живое тело — горячее, доступное, отзывчивое. Он подается вперед, опрокидывая пацана, придавливает своим весом к кровати, но тот сопротивляется, пытаясь вывернуться. По ощущениям — в руках птенец, но у него хватает силенок почти сбросить с себя командора. И это заводит еще больше. Эрвин действует на одних инстинктах, перехватывает тонкое запястье, заламывает назад руку, ловит вторую, утыкает лицом в матрас, заставляя прогнуться. В ответ лишь злобное рычание. Одной рукой продолжает он удерживать пацана, другая же скользит вдоль ложбинки между ягодиц, пока не находит сморщенное колечко мышц. Палец ныряет внутрь — там горячо и очень мокро. Эрвин растягивает парня долго, со вкусом, наслаждаясь задушенным скулежом. Здесь, в темноте, для него остаются только звуки. Мальчишку под ним трясет, он сам уже насаживается на его пальцы, крутит задницей и подвывает в скомканные простыни. Разочарованный стон, когда Эрвин убирает руку, и оборвавшийся вдох, когда он, наконец, пристраивается и толкается вперед. Срывает практически сразу — в бешеный темп, вколачивает в матрас маленькую шлюху остервенело, до боли, до кругов перед глазами. Это не страсть, это клокочущее, пульсирующее внутри отчаяние, которое требует выхода. Его собственные рваные вздохи, короткие вскрики мальчишки, что изо всех сил пытается устоять на разъезжающихся ногах, разгоряченная кожа под пальцами, все это приближает финал. И уже на границе оргазма, прежде чем сознание разорвет в клочья, Эрвин ловит пацана за подбородок, притягивает к себе и впивается в плечо собственническим, жадным укусом. Эрвин лежит, подмяв под себя мальчишку, даже не удосужившись вытащить член, чувствуя, как пульсирует и сжимается колечко мышц вокруг опадающей плоти. Он знает, что скорее всего оставил синяки, и хочет сказать “Прости”. Но кому? Тому, кого никогда не увидит? Маленькой шлюшке, которая прекрасно знала, на что шла? Он уверен, что не худший клиент, а мокрое пятно на матрасе говорит само за себя — пацан тоже свое получил. И потому лишь виновато целует в плечо, утешающе гладит по спине, обещая себе, что оставит хорошие чаевые. Наощупь находит рубашку и брюки, одевается, открывает дверь и замирает на пороге, вглядываясь в живую, вибрирующую тьму, которая сожрет все его тайны, всех его демонов и маленькую безымянную шлюху, чьего лица он никогда не увидит. Хлопает дверью, оставляя за спиной пропахший сексом влажный морок, быстрым шагом возвращается на постоялый двор и гонит от себя мысли, как будет завтра смотреть Леви в глаза… Хозяйка борделя лишь поджимает губы, принимая ключ. Ярко-алый укус на плече, неловко прикрытый шейным платком, красноречивее любых слов. Ее немного пугает этот второй: невысокий и жилистый, с бесстрастным взглядом серых глаз из-под рваных прядей, что всегда приходит первым и уходит последним. Она не задает вопросов, хоть и знает, кто он: видела его прежде, каждый раз рядом с командором, когда разведкорпус возвращался через город. Молча вешает она второй ключ рядом с первым, в конце концов, кроме этих двоих в дом с мезонином никто больше не ходит...