Lily suite

Когда это происходит впервые, он не успевает даже испугаться - боль, острая и шипучая, обжигающая, накрывает с головой и вытеснят из сознания всё остальное, в одно мгновение. Боль вспыхивает точно между ключиц и тут же взметается вверх, по трахее и гортани, прямо в нёбо, в носоглотку, подобно молнии в сухую грозу, только бьющей не вниз, а вверх. Рот тут же наполняется металлическим вкусом, а в ушах наступает глухая, непроглядная тишина. Когда это случается с ним впервые, с резкой, неожиданной, непереносимой вспышкой острой боли, его любовник кончает и тянет руки, чтобы прижать его к себе. Через пелену боли он видит и ощущает все как в замедленной съемке: движения напряженного тела, тёплое липкое семя внутри себя, рваный гулкий выдох любимого человека, его надежные, крепкие, сильные руки, продирающиеся через мгновения времени, чтобы обнять, собственное счастье, страх, и боль, боль, боль. А потом он видит, как взгляд его любимого человека из сонно-счастливого делается до смерти напуганным. Потому что боль настигла его слишком резко, он не успел ничего, даже отвернуться. И, зародившись ровно между ключиц, электрической вспышкой продрав трахею, расцарапав носоглотку, с тихим сочным хрустом из его рта вырываются белоснежные лилии. Цветки ароматны и огромны, они падают на грудь ошалевшему Чану, мажут темными тычинками по белой коже, и, рассыпавшись по смятым простыням, замирают. Феликс хочет простонать, вскрикнуть, потому что он напуган так, как ещё никогда до этого, но его горло забито горькими мощными стеблями, и звук остаётся внутри. Чан просто смотрит, смотрит, боясь моргнуть, даже не дышит, кажется, и только его пальцы сжимают худенькие бёдра любовника, кажется, до синяков. У Феликса дрожат руки. У Феликса дрожат руки, а в голове по кругу носится «я сейчас умру, вот и все, я сейчас умру, и все, и больше ничего не будет, потому что я сейчас умру», но он открывает рот, и осторожно хватает непослушными пальцами сочащийся соком стебель, что царапает нёбо, зажмуривает глаза изо всех сил, и тянет. Стебель крепкий и очень прямой, длинные листья щекочут лёгкие, задевая альвеолы, оглушительно хрустят, надламываясь, и их горький сок, кажется, заполняет всё тело. Но Феликс тянет, вынимая стебель, борясь с тошнотой, с паническим страхом смерти, с парализующим страхом того, что Чан теперь будет его бояться, а потом не знает, что с ним делать, как выпустить его из напряженных пальцев. Поэтому молчит, сжимает зелень до хруста, то ли в стебле, то ли в собственных пальцах, а белоснежные цветки с медными тычинками распускают удушливый сладкий аромат, заполняют им всё пространство. Потом Феликс кашляет, некрасиво и влажно кашляет, прикрыв рот ладонью, сплевывает последние листья, вязкий зелёный сок. И медленно закрывает глаза, потому что не знает, чего ждать, да и что делать с этими сокровищами - измятым стеблем, поломанными липкими листьями, несколькими изумительно красивыми, но все же пугающими цветками. Чан, он, конечно, очень мудрый. А ещё - самый добрый человек в мире, и он Феликса любит сильно-сильно, но, что важнее - по настоящему, поэтому он очень надеется не сказать ничего лишнего, не напугать, не обидеть и без того ранимого сверх всякой меры мальчика. Поэтому он разжимает пальцы, мельком отмечая уже начинающие лиловеть маленькие пятнышки синяков, поднимает руки и осторожно-осторожно забирает изумрудное крошево из мелко дрожащих пальцев, бережно кладёт рядом с собой. А потом садится, и обнимает замершего, горячего, напряженного, как натянутая струночка, обнимает осторожно, держит под затылком и под поясницей, как бумажную куколку, ненароком угодившую в воду, и теперь ещё более хрупкую, чем раньше. - Я тебя тоже, - тихо говорит Чан, на родном английском, тихо-тихо, в самое ухо, так, что это больше похоже на маленький трогательный поцелуй, чем на самое важное в жизни признание. - Я тебя тоже, - едва слышно говорит Бан Чан, потому что это важно в любом случае, и Феликсу нужны эти слова, как воздух, он весь состоит из воздуха, слёз и слов, а весь мир вокруг состоит теперь, кажется, только из тяжелого сладкого запаха лилий и горького запаха сока измятых хрустких листьев. - Я тебя тоже, - тихо говорит Бан Чан в самое ухо, горячее и алое, потому что Феликсу страшно, потому что лилии пахнут как жизнь и смерть одновременно, потому что нечем дышать, потому что нечем дышать. - Я тебя тоже, - говорит Бан Чан чуточку громче и чуточку улыбаясь, потому что Феликсу не легко верить таким словам, уж он-то знает, что внешняя красота не гарантирует привычки к счастью, и что бы там ни казалось со стороны, Феликса приходится убеждать в любви к нему ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. - Я тебя тоже. Признаться, Чан не знает, что обозначают цветы, но он говорит «я тебя тоже» так, словно они обозначают любовь, и он так верит в это, они оба верят, что белоснежные крупные цветки, покоящиеся в складках простыней, становятся их любовью. Феликс тихо говорит «я же не умру?», а Чан говорит «ты не умрешь, не бойся, не сейчас», и их голоса звучат одновременно, и Феликс от этого осторожно улыбается короткой счастливой улыбкой. Люди иногда цветут, вот в чем дело. И не угадаешь никогда, кто, когда и от чего может зацвести. И кто выбирает цветы, кто делает их крошечными, чтобы умещались внутри, не выдавая себя ни секундой плохого самочувствия, и кто, в конце концов, нажимает кнопку «старт», и тогда цветы прорываются наружу, через сердце, мышцы, рёбра и легкие, через горло, через кожу - с дикой болью, но не оставляя и капли крови? И почему человек не погибает, обратившись в дивный крохотный сад? Феликс танцует так себе, но делает это с искренним наслаждением и удовольствием, когда они с Чаном наедине, и звучит что-то из струнной классики,и можно не обременять себя одеждой, а дверь надежно заперта, и можно ничего не бояться. Феликс танцует так себе, но делает это искренне и с особенным смыслом, и во второй раз лилии вырываются по линии вдоль позвоночника, по одному крупному ароматному цветку через каждые три позвонка. Это почти так же больно, как в первый раз, и ещё более страшно. А вдруг вот так однажды цветы вырвутся, когда вокруг будет много-много людей? А вдруг цветы прорастут под одеждой, изомнутся, и им будет нестерпимо больно терять свою красоту? Феликс знает, что значит иметь нежные лепестки снаружи и горький сок внутри. Второй раз это чуть менее больно и очень страшно, Феликс шелковой ленточкой оседает на пол и закрывает лицо руками, округляет спину, и цветёт, цветёт, цветёт бесконечно долго. В этот раз обходится без стеблей, но цветов очень много, Феликс чувствует их внутри. - Сорви, - тихо просит он, - пожалуйста, сорви, умоляю, им нужно к тебе. Чану страшно тоже, потому что цветы эти - они часть его любимого человека, и кто бы сказал заранее, будет ли ему больно, если надломить и разорвать тонкий светло-салатовый черенок? - Пожалуйста, - просит Феликс и тихо всхлипывает, потому что он умеет терпеть всё что угодно, только не физическую боль. Чан слетает с кровати, находит ножницы, потом подходит и осторожно встаёт на колени за сгорбленной цветущей спиной. Нежная шелковая кожа, золотистая, как у принцессы из восточной сказки, ближе к позвоночнику краснеет и чуточку припухает. Чан осторожно целует напряженную лопатку, шепчет «я их срежу», и, не давая себе времени на раздумья, перерезает первый черенок. Успевает подхватить хрупкий цветок и осторожно кладёт его на пол, чтобы срезать второй, третий, четвёртый... Феликс тихо всхлипывает, потому что на месте первых тут же распускаются вторые, а на их месте третьи, и, кажется, этому не будет конца, никогда, никогда, никогда... Каждому цветку Чан говорит «я тебя тоже», прежде чем срезать, а потом ласково целует головокружительно ароматные лепестки, и Феликс чувствует эти поцелуи на своих щеках, на скулах, на шее, на висках, и боль постепенно слабеет, делается терпимой. Воздух в комнате наполняется удушливым запахом цветов так сильно, что им становится практически невозможно дышать, и у обоих кружится голова и слезятся глаза. В прочем, для Феликса дело не в лилиях. Но он весь состоит из слов, воздуха и слёз, а ещё - из цветов и любви, и не кровь в нем, а горький цветочный сок, изумрудный цветочный сок, и это делает его изумительно красивым даже внутри. Чан осторожно открывает окно в летнюю ночь, делает глоток чистого городского воздуха, и возвращается к постели, у которой Феликс, уставший, отболевший, но все ещё невыносимо прекрасный в каждой своей клеточке, и целый ворох, наверное, целая сотня восхитительных белоснежных и хрупких «я люблю тебя». Чан берет Феликса на руки, как маленького ребёнка, поддерживает под бёдрами, чтобы не задевать горячую ещё, исчерченную потеками цветочного сока спину, и просто баюкает, успокоительно бормоча на ухо что-то неразборчивое и нежное-нежное. Это немного тяжело и немного страшно, когда тебя вот так любят. Но Чан верит в себя, в свои силы, что сможет пронести через все жизни это оголенное цветущее сердце, не уронив, не поранив, не разлюбив. Потому что такое сокровище достаётся одному из миллионов, раз в сотни лет, в одном из тысяч миров. Цветы появляются и в третий, и в десятый, и в сотый раз, принося с собой всё меньше боли, все меньше страха, всё больше красоты. И каждый раз, каждый раз, каждый раз мудрый добрый Бан Чан встречает каждый цветок уверенным «я тебя тоже», и верит, что однажды Феликс поверит окончательно. И вот тогда белоснежным лилиям не будет нужды прорастать изнутри, им больше нечего будет доказывать. Но до этого ещё далеко. Феликсу нужно время. Чану нужны цветы. OWARI