Не сбылось

Скалы содрогаются, корчась от боли, рыдают, осыпаясь, камни. Рыдают и шипят «Предатель… Предатель… Из-за тебя всё…» Ричард видит, как рушатся стены родного замка, и, одновременно, как внутри, уворачиваясь от падающих камней, мечется Айрис. «Предатель… Из-за тебя всё…» Девушка то бросается в угол, где ещё держит свод, заходясь рычанием от натуги, странное безголовое существо, похожее сразу и на быка, и на вепря, то бежит к стоящей на коленях матери. Матушка сошла с ума, понимает Ричард, и, вместо того, чтобы хватать в охапку девочек и бежать, молится не то Создателю, не то Чужому. Сама молится и дочек заставляет. И Ричард уверен, что не о сыне она сейчас молит, не о девочках, которые только начали жить, а о мести. Он почти слышит слетающее с тонких губ «Будь проклято отродье предателя», видит, как Айрис хватает за руку Дейдри, тянет, заставляя встать, но матушка поворачивается к ним, что-то зло шипит, и Дейдри вырывает руку, отталкивая сестру, и тоже принимается молиться. Эдит в шоке смотрит в одну точку, не реагируя ни на что. «Из-за тебя всё… Предатель…» Айрис вскрикивает, топает ногой, пытаясь всё-таки заставить хоть одну из сестёр встать и бежать, пока ещё можно, но тут невепрь — Ричард, наконец, вспоминает, как называется это странное существо, — жалобно взрявкнув, падает, не в силах больше держать беснующуюся каменную громаду, и то, что было замком Надор, обрушивается на головы своих обитателей, навеки погребая под собой семейство Окделл. «Предатель… Убийца…» Ричард отшатывается от зеркала, нервно проводит рукой по стеклу, словно пытаясь стереть увиденное, вновь заглядывает в надежде разглядеть себя… Но нет, снова рушатся стены, снова мечется под градом камней девичья фигурка. Снова камни шипят «Предатель… Из-за тебя…» Леворукий и все кошки его! Ещё одно зеркало придётся завешивать! Так скоро ни одного в доме не останется. Это — уже пятое, показывающее Создатель знает что. И нет бы, что хорошее — возвращение анакса Альдо на трон предков, например, или торжественное шествие… Так нет же! Дом словно мстит новому хозяину, демонстрируя в зеркалах вместо слегка уставшего благородного лица всякую дрянь. В первом Ричард увидел, как озверевшая толпа рвёт в клочья Айнсмеллера. Отданного этой толпе благородным Альдо. Ричард точно знал, что такого не может быть, что сюзерен никогда так ни с кем не поступит, но зеркало, словно издеваясь, раз за разом повторяло тошнотворную сцену гибели предшественника, несмотря на то, что сам Айнсмеллер смирно сидел в Багерлее. Увидев этот кошмар в третий раз, Ричард приказал вынести зеркало в подвал, но снять со стены его так и не смогли. Хорошо, что кто-то из слуг догадался завесить мутное стекло портьерой. Было это шестнадцать дней назад. Второе зеркало показало чудовищную давку в Доре. Ломались гнилые доски, обезумевшая от жадности и страха толпа топтала упавших, кто-то кричал, плакал, молил о помощи, герцог Эпинэ сорванным голосом приказывал взорвать стену, чтобы хоть как-то расширить выход из ставшей ловушкой церкви. Не было такого! Не было! Да, кому-то помяли бока, кто-то не поделил с товарищем подарки и пересчитал тому зубы, несколько «особо ликующих» граждан едва не утонули в винном фонтане, но давка… Ричард даже не стал смотреть в это зеркало во второй раз, сразу велел завесить, интуитивно поняв, что снять его со стены, как и первое, не смогут. Три дня прошли спокойно, на четвёртый Ричард увидел, как взбесившийся Моро топчет анакса. Да Альдо на хорну не подойдёт к этому коню! И не из-за того, что Моро — чудовище, хотя так оно и есть, проклятый мориск подпускает к себе только Робера, да и того норовит цапнуть. А потому, что не пристало анаксу садиться на лошадь потомка Предателя. Но нет, четыре раза герцог Окделл проходил мимо проклятого зеркала, и четыре раза Моро с диким визгом крушил копытами рёбра светловолосого юноши в белом костюме. Приказывая завесить и это зеркало, Ричард поймал на себе недоумённые взгляды слуг и понял, что эту дрянь — по другому и не назовёшь — видит только он. Ну что ж, значит, таков крест Повелителя Скал. Ещё через четыре дня слуги получили распоряжение закрыть тканью очередное зеркало и начали переглядываться и — Ричард был уверен — перешёптываться. Он поневоле вспомнил кэналлийцев Ворона, ничему не удивлявшихся и безоговорочно уверенных: раз соберано сказал, значит, так надо. Об Алве думать не хотелось, о слугах, тишком перемывающих кости господину — хоть новых набирай! — тоже. Равно как и об увиденной в четвёртом зеркале мёртвой Катарине. Не просто мёртвой — убитой. Его, Ричарда Окделла, фамильным кинжалом. Что, что могла сказать или сделать нежная, беспомощная королева, чтобы Повелитель Скал убил её — не просто любимую женщину, а любимую женщину, готовящуюся стать матерью? Ричард просто не мог себе представить такого. О том, что кинжал мог попасть в чужие руки и помыслить было невозможно, а зеркало упорно показывало лежащую в луже крови Катари, и Ричард с трудом сдерживал крик, убеждая себя, что раз живы Альдо и Айнсмеллер, раз не было Доры — значит, и Катари жива и будет жить. Убеждать получалось плохо, и Ричард, отдав приказ завесить проклятое стекло и махнув рукой на недоумевающих слуг, заперся у себя и напился до состояния риз. Лишь бы забыть. Лишь бы не сойти с ума. И теперь вот это. Сколько ещё в этом доме зеркал? Сколько ещё гадостей ему предстоит увидеть? И куда уж хуже, если родной дом… девочки… матушка… Не нужно было вообще принимать этот дом в подарок, но Альдо настаивал. А дом не простил. Ричард встряхивает головой: какая чушь лезет в мысли! Как может дом простить или не простить? Он же — всего лишь скрепленные вместе камни. «Убийца… Предатель…» Всё, хватит! Завтра же он переедет во дворец, Альдо давно приглашал, а слуг распустит. И пусть болтают, что хотят, герцог Окделл выше сплетен! И обязательно нужно будет рассказать Альдо, вместе они разберутся, что всё это значит. Ричард разворачивается на каблуках и идёт в кабинет — зеркало зеркалом, а бумаги всё-таки нужно разобрать, хотя бы для того, чтобы решить, какие брать с собой, а какие, наконец, отправить в камин. Он бы отправился во дворец прямо сейчас, но, во-первых, это было бы трусостью, а трусами Окделлы никогда не были, а во-вторых, не дело это — врываться без приглашения посреди ночи. Тем более к анаксу, будь он четырежды твоим другом! Особенно, если он друг, у анакса забот хватает и без издевающихся над герцогом Окделлом зеркал, уж Ричард-то это знает. Одну ночь можно и потерпеть. И даже себе Ричард не хочет признаваться, что ускоряет шаг, не стремясь к работе, а чтобы убежать от шипящего в ушах «Из-за тебя… Убийца… Предатель…». В кабинет он вбегает и, лишь когда за спиной захлопывается дверь, понимает, что помещение выстыло могильным холодом, а у окна стоит до боли знакомая фигура. — Эр Ро… Монсеньор? — но как? Он же… мёртв! Алва неторопливо оборачивается, кривит губы в такой знакомой усмешке: — Юноша, я, кажется, освободил вас от присяги. Присаживайтесь, — он кивает на кресло, откупоривает бутылку. Так привычно. Так знакомо. Словно только вчера… Ричард падает в кресло, не доверяя внезапно ставшим ватными ногам: — Но… откуда? — Оттуда, — пожимает плечами Алва, разливая вино по бокалам. — За… мной? — обречённо спрашивает Ричард. Вот и всё. Вот к чему были эти видения. Он убил своего эра, эр вернулся за ним из Заката. Всё правильно, всё логично, но как же долг, матушка, сёстры, Альдо? — Ещё чего! — фыркает Алва. — Там, конечно скучновато, но не настолько, чтобы тащить туда ещё и вас, господин цивильный комендант. К тому же, боюсь, забери я вас в Закат, так меня оттуда сразу же и выгонят. Считайте, что мне просто не с кем выпить. — Но как? — выдавливает Ричард, смутно припоминая рассказы няньки о выходцах. — Я… Вас не звал. Ворон смеётся, запрокидывая голову, и, если не обращать внимания на отливающую синевой кожу, можно подумать, что он и не умирал. Ричард вдруг понимает, что не может вспомнить, как именно он убил герцога Алва. Да так ли важно это сейчас? — Юноша, ваша незыблемость не перестаёт меня поражать, — заявляет Ворон. — Это всё-таки мой дом, а я не Арамона, чтобы не суметь пройти там, где не заперто. Так вы выпьете со мной, герцог Окделл? И не смотрите на меня так, за мной никогда не водилось привычки портить хорошее вино отравой. Зато в голосе у него яда предостаточно. Как, впрочем, и при жизни. — Выпью, — неожиданно спокойно говорит Ричард. Раз уж мир сошёл с ума, то почему бы герцогу Окделлу не сделать то же самое? Вот только ногам он всё ещё не доверяет, поэтому просто протягивает руку. Алва усмехается, подходит ближе, протягивая бокал, и у Ричарда внезапно перехватывает дыхание. Потому что глаза у Алвы — невозможно синие, без белков и зрачков, синие полностью, а за окном неторопливо цокают копыта… Дикон рывком садится на постели, зажимая рукой рот, обводит безумным взглядом комнату: небрежно брошенный на спинку кресла чёрный с синим колет, заложенный пером том Дидериха на столе… Сон. Это был сон… Но до чего же кошмарный, дикий, неправильный! Левую руку обжигает болью. Дикон срывает кольцо и швыряет его в угол. Эпинэ переживут, в крайнем случае, можно будет рассказать, для чего эр Август дал принадлежащее им кольцо герцогу Окделлу. Или утопить эту пакость в Данаре, и никому не говорить. Создатель, это не выход, но что делать? Дикон сжимает виски: это будет? То, что ему приснилось, сбудется? Но что именно: спокойная жизнь при анаксе или кошмары из зеркал? И что нужно сделать, чтобы не сбылось? Дикон вскакивает, подбегает к окну, отдёргивает штору, впуская в комнату предрассветную серость, распахивает створки. Холодный утренний воздух освежает голову, ненадолго приводя мысли в подобие порядка. Сбудется? Если отравить, сбудется? Или если не… Дикон ахает: он ведь отравил Алву. Потому эр и сказал про вино, испорченное ядом… Во сне Ричард Окделл отравил своего эра, стал цивильным комендантом, а потом пил вино с мёртвым Вороном. Или не пил? И за окном цокала копытами лошадь — он не видел её, но готов поклясться, что лошадь была пегой, с длинной светлой гривой и куда страшнее выходца-Алвы. Тот всего лишь хотел выпить. Дикон понимает, что уже застёгивает колет, замирает на мгновение, а потом, подхватив проклятое кольцо, выбегает из комнаты. Из кабинета на стук никто не отзывается. Дикон осторожно приоткрывает дверь — никого. Ну конечно! Ещё ведь не рассвело толком, а Ворон всё-таки не такая закатная тварь, какой его считают. Только бы не уехал никуда, а то ищи его, где хочешь, — он всё равно окажется на другом конце Олларии. Дикон замирает у нужной двери — Алва точно его убьёт! — и, собрав в кулак решимость, стучит. Алва открывает почти сразу, словно ждал. Он зол, встрёпан и почти наг, но Дикону сейчас совершенно нет дела до того, во что одет его эр и одет ли вообще — фрагменты сна снова начинают наслаиваться друг на друга, сводя с ума. — Юноша? — сколько же яда в этом голосе! — Пожар? Переворот? У Марианны пропала левретка? Её Величество надумала уйти в монастырь? Нужно сказать хоть что-то, объяснить, но картинки в голове смешиваются в дикую мозаику, и Дикон может лишь судорожно цепляться за косяк и мотать головой на очередное предположение: — Нет… Нет… — Тогда ради чего вы разбудили меня в такую рань? — Алва уже не зол, он взбешён. — Я, к вашему сведению… Дикон с трудом протягивает руку, заставляет себя разжать кулак: — Вот… Ворон подхватывает с ладони оруженосца кольцо, вертит в пальцах: — Юноша, если это подарок, то весьма неудачный. — Нет, — качает головой Дикон. — Это яд. В нём яд… Мёртвая Катарина тонет в винном фонтане, и Дикон со стоном приваливается виском к косяку. Этого не было, не-бы-ло, это лишь сон… — Вы предлагаете мне отравиться? — изумляется Алва. — Пожалуй, я так и сделаю. Иначе завтра вам вздумается разбудить меня, стреляя по особняку из пушки. — Не я, — шепчет Дикон. — Эр Август… дал мне его… сказал, что кардинал и вы… списки Людей Чести… Катари… И я должен был, он… сказал, что я должен… Моро топчет анакса на развалинах Надора, а Айрис мечется по обезумевшей Доре, и Дикон едва сдерживает крик. Этого не было… не было… «Предатель… Убийца…» Алва за руку втаскивает оруженосца в комнату, толкает на кровать, суёт в руки стакан: — Сядьте и выпейте. Иначе вы, чего доброго, упадёте здесь без чувств, а мне с утра пораньше только возни с обморочными девицами не хватало! Дикон послушно подносит стакан ко рту. Вода. Обычная вода. Он жадно пьёт, вяло удивляясь, что Ворон не налил ему касеры или, на худой конец, «Дурной крови». Алва словно читает мысли: — Вам сейчас только напиться ещё. И научитесь, наконец, хоть как-то скрывать эмоции. Ещё? Дикон кивает, протягивает стакан в ту сторону, откуда звучит голос эра, снова приникает к воде. Руки дрожат, и часть воды проливается на колет, но это неважно. Гораздо важнее то, что в глазах уже не темно, в ушах не стоит противный звон, а Моро, по крайней мере, убрался из Надора. — Спасибо… Алва хмыкает и снова наполняет стакан: — Лучше расскажите, что за кансильерские списки вы имели в виду, в каких отношениях Его Высокопреосвященство состоит с Её Величеством, и почему я до сих пор этого не знаю, зато знаете вы, и что и кому вы опять задолжали. Признаться, я ничего не понял из вашего лепета, а я не люблю чего-либо не понимать. — Сейчас, — Дикон отпивает из стакана, а потом решительно выливает остатки воды себе на голову. — Графин дать? — ядовито интересуется Алва, натягивая рубашку. — Или приказать принести ведро? Вы расскажете, наконец, во что вы опять ввязались? — Не я, вы, — качает головой Дикон. — Хотя, я, наверное, тоже… Эр Август показал мне списки… Люди, которые мешают Сильвестру, и которые должны умереть к осени или осенью. Там много имён, очень много: Эпинэ, Придды, Килеаны, сам эр Август, Её Величество… — А потом он сказал, что нужно спутать Его Высокопреосвященству карты, а для этого необходимо убить меня… Гениально! Дикон вскидывает голову: — Вы знали? — Откуда бы? Но, будь я на месте Штанцлера, и имей под рукой доверчивого недалёкого молодого человека, который, к тому же, служит моему врагу, я бы поступил точно так же, — Ворон невозмутимо расправляет манжеты. — Проклятье, юноша, когда же вы научитесь думать своей головой? Хотя, учитывая ваш девиз, боюсь, я до этого дня не доживу. Почему же вы не выполнили… скажем так, рекомендацию господина кансильера? — Мне показалось это неправильным. Яд — это недостойно, и потом… А потом мне начали сниться кошмары… Увиденное в зеркалах снова затопляет сознание, заставляет сжаться в комок, сцепить зубы в попытке удержать крик. Катари, анакс, девочки… «Убийца… Из-за тебя…» Матушка… — Что вам снилось? — голос Алвы доносится откуда-то издалека, Моро беснуется уже в Доре, а толпа на площади рвёт на части Катарину. Создатель, за что? Щёку обжигает болью. — Дикон! Приди в себя! — сидящий напротив Алва трясёт его за плечи. — Что бы ты ни увидел — этого не было, слышишь? — Эр… Монсеньор… Да, слышу, — Дикон встряхивает головой, касается горящей щеки. — Вы… ударили меня? — А ты залил мне постель водой, — парирует Ворон. — Впрочем, можешь снова вызвать меня на дуэль. — Водой? Я… простите, — Дикон опускает голову. Алва мученически вздыхает: — Что. Тебе. Снилось. И помни — это лишь сон. Рассказывай. И Дикон рассказывает, захлёбываясь словами, пытаясь ничего не перепутать, не отрывая взгляда от невозможно синих, но всё-таки человеческих глаз напротив. Алва слушает, чуть склонив голову к плечу, не перебивая, не пытаясь уточнить — не то всё понимает, не то решил отложить расспросы на потом. Время от времени Дикона накрывает, перебивая дыхание, очередным увиденным в зеркале кошмаром, и тогда Алва легонько встряхивает его, возвращая к реальности. — …а вы сказали, что вас тогда из Заката выгонят, и что вам просто не с кем выпить… И ещё у вас глаза были синие, полностью, — Дикон пытается подобрать слова, чтобы объяснить, но Алва понимающе кивает, и Дикон с облегчением заканчивает: — А по улице шла лошадь. Я её не видел, но почему-то… Знаете, я уверен, что она толстая, пегая и… И потом я проснулся. Алва усмехается: — Дикон, ты неподражаем. Всем кладбищенская кляча видится, а ты умудрился её услышать. — И всё равно испугался, — смущённо бурчит Дикон, чувствуя, как кошмарный сон блёкнет, отступает куда-то на задворки памяти, не затмевая больше реальность. — Она вообще неприятное зрелище, — пожимает плечами Алва. — А тебе наснилось такого, что впору и с ума сойти. Впрочем, о чём я… Дикон пытается обидеться, но вдруг замечает на руке эра кольцо Эпинэ. — Монсеньор! Оно вам руку не жжёт? — Что? Ах, кольцо… Нет, а должно? — Мне жгло, — задумчиво говорит Дикон. — Я думал, ожог останется… Нужно вернуть его эру Августу… Штанцлеру. — Зачем? — удивляется Алва. — Полагаю, господину кансильеру оно тоже жжёт руки, иначе он никогда бы не расстался с такой драгоценностью. — Вы шутите? — понимает Дикон. Алва качает головой: — Скорее нет, чем да. Я не собираюсь возвращать этому господину не его собственность, при помощи которой он собирался убить меня и погубить твою семью. Ты хоть понимаешь, во что тебя впутывает Штанцлер? — Кажется, понимаю, — неуверенно отзывается Дикон и задаёт последний беспокоящий его вопрос: — Монсеньор, а этот сон… — Вещий ли он? — уточняет Алва. — Уже нет. Дикон с облегчением выдыхает и тут же пугается: — А мог бы? — Мог. Но ты этого не допустил, — спокойно говорит Алва, ловит удивлённый взгляд оруженосца. — Я объясню, если ты готов к долгим рассказам. — У вас же, наверное, много дел. Как всегда, — вздыхает Дикон, готовясь провести не один день в библиотеке. Знать бы ещё, где и что искать… Ворон снова удивляет его: — Думаю, я могу отложить дела на пару дней. В конце концов, ты же меня вчера отравил… Дикон испуганно вскидывается: как?! Алва смеётся, и Дикон понимает… Он тоже рассмеялся бы, но слёзы, которые всё утро жгли глаза, не проливаясь, наконец-то прорываются, и Дикон скорчивается, закрывая лицо руками и плача навзрыд, как в детстве, когда самым большим горем была разбитая коленка. Но сейчас он плачет не от горя, а от облегчения и даже не стыдится того, что эр видит его слабость. А эр вместо того, чтобы сказать что-нибудь язвительное, внезапно молча обнимает его. Дикон с благодарностью утыкается ему в плечо, выплакивая отступивший, наконец, ужас наполненных кошмарами ночей. Ничего этого уже не будет: ни мёртвой Катарины, ни убитого взбесившимся мориском анакса, ни Доры. И пусть матушка никогда не поймёт и не простит, пусть даже отречётся — зато она будет жива, она и девочки. И замок, пусть холодный и неприветливый, но родной, не рухнет. И мёртвый Ворон не придёт только потому, что ему в Закате не с кем выпить. Да с чего эр Авг… Штанцлер вообще взял, что Ричард Окделл способен на предательство?! И Ворон вовсе не чудовище, каким его расписывают кансильер и матушка. Да, он жесток и язвителен, для него нет ничего святого, а чужая жизнь не имеет ценности… Но ведь что-то же заставило его спасти от позора сначала отца, а потом и самого Дикона, что-то заставляет его раз за разом вытаскивать оруженосца из неприятностей. И обнимает же он сейчас, успокаивая, собственного несостоявшегося убийцу. И пусть тепло и надёжность его рук недолговечны и иллюзорны, но сейчас Дикону хватает и этого, чтобы окончательно увериться: ничего из того, что ему приснилось, не случится. Я не смогу убить тебя. Никогда. Что бы мне ни пообещали… Дикон понимает, что сказал это вслух, и замирает, ожидая очередной колкости, на которые так щедр его эр, но Алва лишь негромко фыркает, а потом тихо и грустно говорит: — Не вздумай пожалеть о том, что отдал мне кольцо, Дикон. Вообще никогда не жалей об уже содеянном. Что сделано, то сделано, назад не повернёшь и карты заново не сдашь. Худшее, чем может заниматься человек — это сожалеть о том, чего не случилось, и представлять, что получилось бы, если бы он поступил иначе. «Если бы» — самая мерзкая из всех существующих фраз. Обещайте мне, юноша, что запомните это.