будь добр

Слава не спал.       Не спал уже около двух часов, просто наблюдал за лениво-дрейфующей мухой, собирающей на свои тоненькие лапки годовалую пыль, так и не стёртую с полок и залежалых книг. Надо бы, давно, только руки не доходят. Ни черта не доходит.       Вообще ни до чего, просто праздные дни, с не менее праздным залипанием в одну точку, периодически горькие смешки, подкрепляемые стуком ногтей по лакированной деревянной панели на подлокотнике дивана. Старого, к слову, повидавшего такие виды, которые людям простым и не снились. И Слава ему завидовал, на самом деле.       Как когда-то здорово сказал Антон Кровосток: «Люди, не брёвна, в брёвнах хоть что-то есть». Этот сраный старый диван ещё помнит, как Саша раскладывала на нём мягкие свитера, дурацкие бадлоны и жилетки, вышедшие из моды тридцать лет назад, когда собиралась к себе, или к Славке, в Хабаровск. Как осторожно перебирала пальцами тонкий ворс, счищая налипшие слои короткой и жёсткой кошачьей шерсти, потому что кошка — хорошо, даже прекрасно, со всеми её мягкими лапами и тёплыми, толстыми боками, а вот все производные в виде свалявшихся шерстяных комков и размазанной по полу кашицы из залитого водой сухого корма — тоже прекрасно. Только немного в другом виде.       Какая разница, если любишь? Когда любишь, даже мерзотную блевотину будешь убирать с улыбкой. Слава Коху любил.       И Сашу тоже любил. И она его. Вот только за ним с улыбкой никто не убирал.       Потому что квартира — маленький персональный Иерихон с замазанными штукатуркой стенами, с личинками жучков-мучников по углам, с пылью, как блестящий песок, переливающейся на вечернем солнце, с густыми, дымными тенями, гуляющими в тёмных коридорах и горячими руками той, которая пахнет дешёвыми, второсортными бошками и легким кремом для рук, с запахом гнилого южного персика. Саша пахла именно так. И кофе. Много кофе.       А сейчас кажется, что он совсем никому не нужен. Даже не так, нахуй не упал. Лежит, гниёт в собственной квартире с телефоном на авиарежиме, взглядом безразлично пробегается по сообщениям Вани, жмурится сильно-сильно и крепко-крепко, потому что дать ни черта не может. Только забирать-забирать-забирать, всасывать, как губка, всё хорошее, что могут предложить, на расстоянии принимать волнение и беспокойство, но не больше. Пара слов: «Слав, ты там?», «Ты в порядке? Я не могу зайти в квартиру».       Не можешь, золото. И не зайдёшь, потому что я не позволю. Потому что если разрушать, то только себя.       Слава грузно переворачивается на бок, подминая под себя тяжёлое одеяло, пропитанное потом и запахом травы, прожжённое случайными сигаретами, со следами не вымытой спермы и сала. Свинья, которая с дешёвым удовлетворением зарывается в собственную грязь. Человек, который с отчаянным безразличием превращает в грязь собственную жизнь, которая и до этого чистой не была.       А теперь даже Фиксики умерли окончательно, отравились цианистым калием, или крысиным ядом, средством «Крот», а, может быть, стройным шагом вышли в окно, как под нацистский марш, руководимые всего-лишь одной фразой, произнесённой тихо и с кривой усмешкой: «Забери кошку. Не хочу, чтобы от тебя здесь осталось хоть что-то». И Саша забрала. Забрала, и больше не вернулась.       В хрущевке-каталажке, без общества кота, Слава доживал жизнь, питаясь корками засохшего хлеба и плесневелым сыром, в рубашке, которую родители Ахмадиевой подарили на Новый Год, тот самый, когда они с Сашей накурились до блевотины и голые валялись в кровати, зная, что впереди ещё дохуя всего, совместного и не очень, а теперь вот Славик в этой же рубашке, только один, с засаленными грязными волосами, сваленными в гнездо, в нестиранном пару дней белье и с мозолями на пальцах.       Лежит и потребляет вселенную, которая внезапно поставила его в догги-стайл.       Ну что, Ка-Пэкс, это прямо для нас, да? Не выполнил твою миссию, и Землю не спас.       Даже себя спасти не смог, какое там.       Слава пропускает между пальцев ускользающие солнечные лучи и улыбается, пытаясь поцеловать солнце.       На столе пачка сигарет, рядом с кроватью — немытый бонг, c заплесневевшей травой, а на тумбочке сраная дорожка белого порошка, вынюханная почти до беспамятства, до кровавых бликов в глазах и тёмных силуэтов, протягивающих свои липкие, мерзкие руки, чтобы забраться прямо внутрь, разламывая грудную клетку на куски, хлюпая лопающимися кровеносными сосудами и прогнившим к чёрту четырёх-камерным сердцем. В этой жиже кишок и слизи где-то осталось что-то живое и настоящее.       Только будут ли силы на то, чтобы вытянуть его с визгами и криками, как умирающий корень Мандрагоры, вытащить и сказать: «Живи, уёбище. И так нихуя не добился»? Покажет время, а сейчас сон, как полунаркотический трип, погружающий туда, туда, всё глубже в себя, где юный Слава Машнов таскался с пацанами по помойкам и улицам, пил светлое нефильтрованное и улыбался во весь рот, писал про берёзы и поля, ещё умел мечтать и мыслить.       Туда, где нынешнего его уже никто не ждёт.