Дядюшка Хойти

Вечеринка была в самом разгаре, и музыка ревела на весь клуб. Шум сплетался в воздухе с дымом и запахом пота. Какая-то пьяная пегаска, танцующая на столе напротив, чуть не испортила мне прическу своим шальным крылом. Впрочем, я едва заметил — был слишком занят, исследуя языком рот одного милого молоденького жеребчика. Моя рука была едва не по локоть в его кожаных штанах. Настоящая якистанская кожа, не хер собачий. Не одеваю свои игрушки в обноски. Я знал его лишь два с лишним дня, и большую часть этого времени он был под кайфом. Доживет до утра — пожалуй, придержу его. Краем глаза я заметил Франци. Она неслась куда-то как угорелая через весь зал. Не похоже, чтобы от веселья — выглядела она не очень. Явно какая-то беда. Блин. Какого дискорда, малышка? Почему именно сейчас? Я схватил игрушку за плечи и толкнул в толпу дрэг-квинов[1]. Пусть побудет с ними, в тепле и спокойствии. Куда там рванула эта дурочка? Нашел я ее в уборной. Она воздавала мольбы Мраморной Селестии, да с такой истовостью, что культисты Лощины Теней задрожали бы в благоговении[2]. И когда она успела вот настолько набраться? Откашляв остатки, она обернулась ко мне — бледная, болезненная. Нет, это не было лицом пьянчуги. Я громко выругался и закрыл дверь. Все-таки, она решила оставить ее. Это выяснилось на прошлой неделе. Она рыдала в три ручья, залив соплями мою лучшую рубашку королевского пурпура. Шелковую! Честно сказать, я поступил как мудак. Обозвал ее племенной клячей. И залился слезами следом. Теперь я старался говорить так тихо и спокойно, как позволял мне шумящий вокруг Гольштейн: — Была у доктора? — Ja[3]. — И сколько? — Три месяца. Июнь, по ее словам. — Июнь? Тогда это точно был не Лас-Пегас. Вечеринка у Гладмейна? Может, у Хандога? Или то выступление Викс на… — Может позже поговорим? Мне тут есть чем… Унитаз снова захватил все ее внимание. Когда она, наконец, опустела, я помог ей встать и почиститься, насколько сумел. — Дуй домой, Франци. — Ни в коем случае! — она едва держалась на копытах, но взгляд ее и сам сшиб бы с ног увеститого бизона. Я хрипло вздохнул. — Послушай добрый совет, дурочка. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы веселиться. — Единственная пони, которая будет решать это — я! — Напомню: ты только что выблевала весь обед с ужином, и судя по длительности — не только сегодняшние. — Главное блюдо, что я сейчас упускаю — та счастливица, с которой мы пришли. Я не хочу просрать ни минутой больше. Мы пришли сюда веселиться, и да будет веселье! — Франци, блин… Очнись. Тебе теперь стоит думать о… Я осекся. Пока я не брался ни за что тяжелее шампанского, но планы на этот вечер были… многообещающие. Я просто не мог отчитывать ее. Просто не имел права. Зовите Хойти-Тойти хоть распутником, хоть снобом, хоть блядской королевой бешеных сук. Пожалуйста! Но кем он никогда не был, так это лицемером. По крайней мере, хотелось бы так думать. Словом, я не мог винить ее за желание веселиться. Разве веселье это не то, чего хотим все мы? Все, что я мог сделать это обнять ее, преграждая выход, и надеяться, что она изменит свое решение. Удерживая ее, я ненароком повернулся так, что в зеркале отразилось ее лицо. Неожиданно для себя я понял — именно это лицо я видел в тот роковой вечер, много лет назад. Она была так молода, так напугана. Она плакала — почти неслышно, но струйка слез и макияжа из единственного глаза выдавала ее. Она была Францбретхен[4]. И теперь до меня дошло. Теперь я понял. Она хотела оставить ее не потому, что это было хорошей идеей, и не потому, что очень хотела стать матерью. Пусть дела шли неидеально, а то и безумно, она просто не могла позволить себе потерять еще одного члена семьи. Словно почуяв мои мысли, она вернула очки на место, утерла слезы с лица. Оправила гриву. Теперь она снова была Фотофиниш. — Дай-ка сигаретку, — попросила она. Я ответил осуждающим взглядом. Все еще надеялся, что она сделает правильный выбор. Но что я мог поделать? Разве что добыть из карманов свою Зиппо и сигарету. Мы стояли в тишине и курили ее по-очереди, как молодые жеребята, прячущиеся от родителей в ванной. Наконец, она взяла меня за руку. — Пойдем, мулихен[5]! Танцпол ждет нас — вечно молодых, вечно пьяных[6]. Она шагнула к двери, и я увидел, что на ногах она держится еще нетвердо. Она запнулась. Она заколебалась. Обернулась, посмотрела мне в глаза — и плевать, что она потеряла глаз, сейчас она была Францбретхен. — Хойти… Ты знаешь, что это случится. — Знаю, солнышко. — Ты… ты будешь со мной, ja? Я сжал ее руку. — До самого конца. Дискорд, я никогда не был даже крестным, а теперь с нетерпением жду, когда стану дядей. Дядюшка Хойти… блин, это звучит так старперски. Я бросил взгляд в зеркало, притворившись, что проверяю состояние гривы. На секунду вместо холеной личины в нем мелькнуло лицо старика. Морщинистое. Тощее. Болезненное. Глаза — будто камни, утонувшие в песках пустыни. Неужели и правда столько времени прошло с тех пор как я… я пришел, и… Страх сжал сердце ледяными лапами, и я вытолкнул Франци в дверь. Сграбастал первую попавшуюся бутылку, опустошил в себя. Это был ром. Пламя растопило лед, сожгло пугающий мираж. Страх ушел. Я закричал “Хийййя!”, и мы вернулись обратно в толпу сплетающихся тел. Обратно на вечеринку. Завтра наступит лишь завтра. Завтра я послежу, чтобы она никогда больше не притронулась к сигаретам, не выпила ни капли рома. Завтра я помогу ей выбрать малышу одежду, куплю кроватку в виде настоящего замка. Завтра мы придумаем с ней имя и научимся прочим штукам. Завтра я тоже стану трезвенником в знак солидарности… Муттер, жеребенок и дядюшка Хойти. Большая счастливая семья. Все будет словно в сказке[7]. Все будет хорошо.