Too much love will kill you

В Лондоне часы на всемирно известной башне Парламента пробили три часа пополудни; над Сент-Джеймским парком сгустились темно-серые тучи, вызывая возмущенное кряканье уток, нежелавших проворонить, спрятавшись под мостиком, бутерброды с щучьей икрой от какого-нибудь русского атташе по культуре и его партнера с серебряным кейсом в правой руке. Но пути Господни неисповедимы — мелкий дождик начал накрапывать назло водоплавающим, разбиваясь темными точками на дорожках; несколько наиболее проворных капель зацепились за медные нити волос одного одиноко стоящего господина в черном пальто. Поначалу могло показаться, что он задумался, потерялся в своих мыслях, глядя в пустоту сквозь тонкие цветные линзы; понаблюдав за ним подольше, вы, верно, приняли бы его за установленную по нелепой случайности статую — такая удачнее затесалась бы у Мадам Тюссо; и, наконец, несколько особо умудренных жизнью персон могли бы отметить, что он находится в глубокой скорби, замечая лишь пустоту в груди и бескрайнее небо на горизонте — и они оказались бы чертовски правы, но никто не скорбит в середине дня во вторник, подумали они. Конечно, не было никакого совершенно толку спрашивать у него самого, потому как загадочный мистер не был намерен вас слушать, занятый размышлениями о том, что утки сегодня необычно тихи, и часы звучат глуше, да и старушка-Бентли чернее обычного. Он не знал, куда податься, ведь собственная квартира ему опротивела: в гостиной Лигур топтал белоснежный ковер, а Хастур касался того дверного косяка, а некогда уютный книжный магазин давно простаивал, покрывшись пылью.  Кроули упорно уверял себя, что внутри всегда существовала огромная такая дырища — у демонов же нет сердца! — и что самое худшее произошло десятки лет назад, а Антихрист и вовсе превратился в милого старичка, и беспокоиться не о чем, но снова и снова слышал смешное «искушение принято», последовавший звонкий смех и почти любовно произнесенное «за мир». Таким тоном говорят о горячо ценимых вещах или полузабытых, очень дорогих воспоминаниях, поднявшихся со дна ментальных архивов; так рассказывают о давно желанной и недавно заполученной книге и французских блинчиках времен Великой Революции, прерываясь на глоток вина. Азирафаэль продал всю свою коллекцию двадцать три года, пятьдесят семь дней и восемь минут назад — возмутительный поступок, совершенный в слепом порыве, давшем начало концу. Все до единого экземпляры, стоившие баснословных денег, разлетелись, как горячие пирожки, задаром, снисхождения не дождались даже бракованные Библии, гордость хозяина магазинчика; покупатели оставили пустые полки, такие же, как глаза ангела через несколько дней. Он заперся там, как в убежище, много плакал, пил и спал, утомленный слезами и алкоголем; он проводил в постели сутки и просыпался с несходящими синяками под глазами; он никого не впускал и не выходил сам, изолировав себя от внешнего мира, от всех миров и их обитателей; он слушал Чайковского, но затем крошил в пыль антикварный граммофон. В нем не осталось ничего светлого, кроме удручающего стремления таковым стать; именно оно высасывало из него все силы — он хотел быть хорошим, сильным, п р е ж н и м. Для его, Кроули, счастья, которое разбилось на тысячи осколков, стоило только увидеть хоть одно черное перо. Падение Азирафаэля началось пятьдесят лет назад — ничтожный отрезок для бессмертного существа; он был кристально чист, потому тьма овладела им так быстро, как никогда; он не скатился по наклонной и не ввязался в плохую компанию, как его давний друг, нет, он упал с Нью-Йоркского небоскреба без парашюта, наказанный за самое что ни на есть светлое чувство — любовь. Вот так просто: шесть букв, пять звуков, два слога и один рыжеволосый демон, предпочитающий Queen Бетховену и Моцарту, да и всем остальным музыкантам, если уж честно. Они традиционно отобедали в «Ритц», за своим любимым вечно свободным столиком, празднуя несостоявшийся Апокалипсис суши и вином; с тонких губ ангела все еще регулярно срывалось «мой дорогой», не значащее, казалось бы, ничего, кроме привычки любезничать; за легким ланчем последовали дружеские посиделки в подсобке букинистического магазина; они говорили о ежах, о том, как они похожи на ежевику, о навозе и его плодотворном влиянии на работу типографий… Нить диалога потерялась к девяти часам вечера, зато нашлась идея проводить закат над Тауэром, наслаждаясь Темзой и плывущими по ней судами — волшебная картина. Тогда, полвека назад, шел такой же точно, как сейчас, дождь, и Азирафаэль, как и шесть тысяч лет до этого, укрыл его своим крылом; Кроули забылся, впервые настолько завороженный природным явлением, и не заметил темный островок среди белого, подобно слепящему свету, оперения. Оно и к лучшему, не то испортил бы такой момент. На несколько лет Змий покинул подлунный мир, занятый в аду: Вельзевул вызвала прочитать лекцию об искушении в современных реалиях для новоприбывших, и тот все не мог объяснить этим пропащим, почему повсеместное отключение мобильной сети безмерно коварнее взятки премьер-министру. Он безумно истосковался по Земле, просиживая годами в скучной и древней преисподней, и вырвался оттуда, едва уловил свободную минуту. Ветер от дьявольски высокой скорости освежал голову, возвращая рабочий настрой; Кроули ни за что бы не признался, что скучал по Святому Павлу и — в особенности — по вон той кофейне на Клеркнвелл роуд, или по адмиралу Нельсону, но это можно было увидеть по приподнятым уголкам губ и горящим глазам, не гони он так быстро с надвинутыми на точеный нос авиаторами. На фоне на удивление играла какая-то девчонка из радио вместо постоянного мистера Меркьюри, и что-то подсказывало демону, что ему совершенно не нравились слова «before I fall too fast…catch me»; повинуясь внезапному порыву, он повернул на Оксфордс-стрит, в сторону книжного магазина А. Фелла, вжимая педаль газа в пол. Уже в Сохо в голову заползли нежданные сомнения о самочувствии ангела: в последний раз, когда они общались, тот вел себя предельно странно, все подчеркивал свою связь с Верхом и глупо шутил о собратах демона, упоминал, что те неспособны любить и это делает их ничтожнее, ведь любовь придает сил. Разве нет? Как оказалось — нет, но это Кроули выяснил потом, сорвав с петель красную вековую дверь, ворвавшись к букинисту, которого не оказалось в основном помещении. Паника отчего-то захлестнула его, когда он увидел пустую стойку продавца и не услышал совершенно ничего, идеальная тишина да и только. — Ангел! — закричал Кроули, будто опять вернулся в ставший ночным кошмаром пожар, — Ангел, ради всего… ради оккультных сил, где ты?! Он не понимал, откуда взялось волнение за белокурую макушку, однако оно никуда и не уходило, а стало быть, что-то не так. Благодаря гробовой тишине острый слух поймал булькающий звук снизу, подарив временное облегчение; вместе с тем демон еще больше насторожился — Азирафаэль не любил напиваться в одиночестве, до шестнадцатого века он вовсе не пил, пока одно прогулявшееся вниз божество не искусило его. В данный момент повествования оно пулей полетело в подсобку, перескакивая через ступеньки и чудом не ударившись головой о висящую над лестницей лампу. — Азирафаэль! Какого дьявола ты здесь делаешь? — спросил Кроули, срывая очки. Тот разлепил глаза, пьяно улыбаясь, с характерным звуком оторвался от бутылки и окинул друга грустным взглядом, задерживаясь на лице. — Живу, — спокойно ответил он. — Ты был прав, говоря, что все лучшие музыканты у вас, мой дорогой. Помнишь, перед концом света? Один из них сказал однажды, что, возможно, не так уж поздно научиться любить и забыть ненависть. Я так и сделал. Демон находился в ступоре, не понимая, что имел в виду ангел, сидящий напротив него в зеленом кресле с потертой спинкой; он почти уверился, что это просто напросто пьяный бред, но в ту же минуту стены загрохотали под напором огромных крыльев, теперь уже полностью черных, как у него самого, — ни единого белого перышка. Глупый, глупый ангел, что ж ты не подумал совсем, что делаешь, сгусток эфира. «Теперь уже не ангел», — одернул себя Кроули. И никогда им стать вновь не сможет, каким бы святым не был. — Значит, ты… — голос охрип. — Я полюбил тебя, Кроули, — полностью трезвым голосом произнес Азирафаэль. Он уже тогда понял — Азирафаэль не выдержит адской жизни, не стерпит их работы, не сможет стать другим, несмотря на то что по факту он уже другой; поэтому демон всячески доказывал, что ничего-то по сути и не изменилось: подумаешь, шерстку сменил, от этого ни еда в «Ритц», ни багеты Луи не станут хуже; он вытаскивал Азирафаэля в рестораны, пугал гонками по самым оживленным городским улицам и накачивал вином, но тот потухал с каждым днем. Тогда Кроули применил другую тактику: обнимал, целовал, поддерживал в особенно трудные часы, учил свыкаться с новой жизнью, рассказывал о своем опыте, чтобы только его все еще (не)ангелу стало легче нести это бремя. В отличие от Азирафаэля, Кроули не позволял себе мысли о каких-либо чувствах к нему, не имея права стать нежеланной причиной падения; он не простил бы себе, если бы Зира, как он повадился называть его с недавних пор, обозлился на него на всю оставшуюся вечность из-за такой глупости, как любовь какого-то демона, нет, сэр, не в его смену. Да, поначалу ангел принимал участившиеся предложения пообедать или устроить вечер философских споров обо всем на свете, но потом он устал притворяться счастливым, на каждодневные улыбки не хватило сил — истинный Армагеддон начался тогда в его душе. Сперва погибала живая оболочка: Азирафаэль похудел до просвечивающихся костей и впалых глаз, кожа пожухла, приняв нездоровый земляной оттенок; он почти не выходил из магазина, все время прося оставить его в покое. Даже Вельзевул, казалось, сочла его слишком жалким для казни, хотя он и сам казнил себя. Кроули же неустанно маячил рядом, выполняя любое его желание, которым часто бывало просто побыть рядом и помолчать вместе. Смотреть на угасающего Азирафаэля было невозможно уже когда пропали пухлые щеки и ладошки, но Энтони раз за разом заставлял себя делать это до самого конца. Ради него, ради ангела. А однажды он не проснулся, как это бывает у смертных. Взял и не разлепил глаза, надо же. А Кроули все искал его во всех мирах, не желая признавать, что душа исчахла до самой последней капли. Все. Нет больше Азирафаэля и никогда не будет. Как не будет и всего того, что ушло вместе с ним. Как не будет какой-то частички Кроули, которую он потерял вместе с темными очками в голубых глазах. Конец. Совершенный и абсолютный окончательный результат. И самым лучшим в этот момент оказалось время — вторник, три часа пополудни, когда никто ни о чем не станет спрашивать.