Осколками снов

      Он стоит перед закрытой дверью, перекатывается с пятки на носок и касается теплого дерева кончиками пальцев, выводит узоры и старательно не слушает. Он не пытается заткнуть себе уши, не уходит – так и стоит перед дверью, пока крики не стихают, и тихие шаги не раздаются совсем рядом. Он дает деру, прячется в комнатушке, зарывается под тонкое одеяло и громко сопит, вслушиваясь в приближающиеся шаги.       - Мой дорогой, – ее голос сиплый и едва различимый; она садится на кровать, и в голове ее взрываются эмоции, – у нас с тобой все будет хорошо. Непременно будет хорошо, обещаю.       Он не знает названия всем этим эмоциям, но от них немеет в груди и поджимаются как от холода пальцы, и он сопит, втягивая носом тянущее ощущение обмана, зарывается в подушку и сцепляет под ней пальцы. Мать уходит, больше ничего не сказав, и он приоткрывает глаза и смотрит ей вслед, и очень старается ничего не чувствовать, потому что чувствовать ему совершенно не нравится.       Мама улыбается, смотря на отца, смеется и подает ему еще одну порцию. Он хмурится, потому что от этого чувства ему смеяться вовсе не хочется, а потом улыбается, потому что от его улыбки у мамы появляется другое, чуточку теплое чувство. У отца будто и вовсе нет чувств, только холод внутри и напряжение, от которого по его коже табунами бегают мурашки.       - Если этот будет такой же, я вышвырну на улицу вас всех! – слышит он однажды слова отца, и спустя какое-то время спрашивает об этом у матери.       Все как будто сжимается в крохотный шарик и расширяется, давит на плечи и шумит в голове. Он хватает маму за руку, прижимается щекой к ее пальцам и глубоко дышит. Он не может забрать эти чувства, не может сказать, что разделяет их, потому что не понимает, и внутри него самого расцветает колючий цветок.       - Он сказал, такой же, – он всхлипывает, потому что слезы сами собой выступают на глазах, – такой же как кто, мам?       Она вздыхает и отстраняется, опускает ладонь на его макушку и качает головой. Он не понимает, в чем дело, но тянущее холодное ощущение в ее груди ему совершенно не нравится.       - Такой же как ты, дорогой, – мама треплет его по макушке и поджимает губы, – такой же как ты.       Он не спрашивает, что с ним не так, выскальзывает из-под ее руки и прячется под одеялом. Слышит вздох и много, слишком много чего еще, накрывает уши ладонями и крепко жмурится. Он ведь и сам уже знает, что с ним не так.       Маленький, красный и сморщенный комочек смотрит на него широко распахнутыми крохотными глазками, тянет ручки и улыбается. Маленький, красный и сморщенный комочек кажется ему самым искренним человеком в целом мире, хотя его мир и состоит всего лишь из мамы и папы. И теперь маленького, красного и сморщенного комочка.       Его младший брат смеется, когда счастлив, плачет, когда ему скучно, спит, когда хочет спать, и снова плачет, когда голоден. Мама улыбается всегда, несмотря ни на что, отец не улыбается вовсе, а он сам чувствует слишком много, чтобы верить чужим словам.       Его младший брат редко ревет так, как обычно ревут другие дети (за стеной живет семья с тремя, так что он знает, какие звуки издают младенцы), он тихо хнычет, сжимает крохотные кулачки и хлопает огромными на маленьком лице светлыми глазами. Он хватается за его пальцы, сжимает так крепко, что сводит суставы, и смеется, когда он растягивает губы в улыбке и, оглядываясь, бурчит вполголоса какую-то ерунду.       Ему, этому маленькому нелепому человечку, нельзя плакать. Они знают это оба, ему нельзя кричать и выть, и он недовольно жмурится, протягивает ручки и хватается за него, будто он в самом деле может заставить кого-то чувствовать меньше, чем положено. Ему нельзя, потому что от обуревающих детское сознание чувств вздымается ветер, кружит, словно уносит за собой отчаянный вопль, разбрасывает аккуратно убранные вещи и распахивает окна. Ветер хочет забрать его младшего брата, унести с собой в место, где можно плакать и смеяться, но он хватается за него, сжимает крохотные ладошки и в глубине души надеется, что ветер заберет с собой и его тоже.       Отец, этот высокий холодный человек, кричит на мать, размахивает руками и пинает разбросанные по полу игрушки. Его лицо красное почти также, как у новорожденного младенца, и такое же сморщенное, и он, кажется, в первый раз своими глазами видит, насколько этот человек отвратительный. Он забивается в угол, прижимает к себе хнычущего брата, чувствует, как крепко он сжимает его кофточку, и смотрит в глаза матери. Он видит глаза отчаявшейся женщины, чувствует вихрь эмоций в воздухе и прикусывает язык, потому что от всего этого хочется кричать. Кричать так громко, чтобы больше ничего не слышать, чтобы вокруг не было ничего, кроме свистящего в ушах ветра и звенящего колокольчиками смеха.       Мама приходит к нему ночью, долго гладит по голове и молчит. Он лежит, крепко зажмурившись, будто оцепеневший, вслушивается в витающие в воздухе чувства и поджимает пальцы. Младший брат сопит рядом в этой его детской кроватке, спит непривычно крепко и будто вовсе не слышит окружающего мира.       На следующий день он хватает маленькую ручку, бросает, что они пойдут погулять, вылетает из квартиры стремительно и бежит со всех ног. Он не знает, куда ведут их узкие улочки, виляет между серыми прохожими с грустными мыслями, забивается в какой-то проулок и обхватывает непонимающе оглядывающегося брата руками, прижимает к себе и долго сопит ему в макушку. Ему кажется, что что-то вот-вот должно случиться, и он послушно ждет, потому что только и умеет что ждать и слушать чужие чувства.       - Кушать хочу, – тянет мальчишка, поднимая на него светящиеся в вечернем полумраке глаза.       - Я тоже, – выдыхает он, воровато оглядываясь.       Неподалеку есть магазинчик, маленькая булочная, но он уже был там, стащил целую буханку хлеба и отхватил по шее. В животе бурчит от воспоминаний о хлебе, он сжимает маленькую ладошку крепче и зачем-то всматривается в затянутый мглой тупик. Людей на улице почти нет, темнота ложится на щербатый асфальт, и братишка тянет его за руку, ведет носом, будто принюхивается и радостно вскрикивает:       - Домой!       - Нет! – он дергает его обратно и испуганно замирает. – Потерпи немного, я найду еды. Но домой мы не пойдем, хорошо?       Чьи-то тяжелые ленивые шаги, кажется, раздаются у него в голове, и он втягивает воздух и задерживает дыхание. Ему неожиданно страшно, так, что мурашки табунами несутся по покрывшейся гусиной кожей спине, воздух со свистом вырывается изо рта, а младший брат радостно смеется и протягивает вперед руки.       Чужие эмоции накрывают его с головой, и он тонет, теряется на долгое мгновение и выныривает, скованный пронзительным взглядом темноволосой женщины. Женщина что-то говорит, протягивает руку, и он прячет брата за спину, вглядывается в мерцающие в темноте глаза и погружается словно в зеркальную гладь непоколебимого озера. За ее спиной стоит мужчина, унизанный иголками и усталый, говорит раздраженно, но он пропускает мимо ушей каждое его слово.       - Домой, – повторяет он едва слышно и толкает брата в протянутые руки женщины, – возьмите его с собой!       Ветер глухо воет, ударяется о серые стены и треплет темные волосы женщины, его младший брат дергается обратно, хватает ее за руку и что-то неразборчиво лепечет. Мужчина за ее спиной угрожающе щурится, и от окутывающих его эмоций мурашки со спины перебираются на загривок и вздымают волосы. Женщина касается пальцами спутанных светлых волос, приглаживает вихры, и ветер стихает, ласково вьется кругом и исчезает, мазнув его по щеке будто напоследок.       - Чего тебе надо? – спрашивает мужчина, и он понимает каждое вылепленное будто из металла слово.       Мужчина касается плеча женщины, косит глаза на прижавшегося к ней мальчишку и презрительно кривит губы. Он вздрагивает и пятится, сжимает кулаки и хлопает его по протянутой ладони.       - Заберите его! Он же умрет здесь, – он осекается, хлопает глазами и вдруг понимает, что не лжет; темнота перед глазами расплывается, и он видит непоколебимую гладь чистого озера, – пожалуйста. Только его.       Мужчина делает всего шаг, и этот шаг эхом звенит в ушах, повисает в воздухе металлическим привкусом. Он скалится и почти рычит, едва ли осознавая собственные действия, ловит ядовитую насмешку в его глазах и упирается спиной в стену холодную влажную тупика.       - С какой стати меня должно это волновать? – ядовито цедит мужчина, и обрамляющая стену решетка начинает дрожать и позвякивать. – Где твоя мамочка?..       У него перед глазами темнеет, он хочет что-то ответить, но женщина опережает его. Он поднимается, легко подхватывает его младшего братишку на руки и говорит что-то на незнакомом языке. Мужчина хмурится и отвечает, закатывает глаза и вдруг застывает, пропускает ее вперед и отводит глаза. Женщина протягивает ему руку, и он хватается за нее, не раздумывая, цепляется пальцами за исходящее от нее тепло и прижимается щекой к мягкому, пахнущему солнцем и ветром боку.       Он думает, что вот его настоящая мама, прямо перед ним, просто по какой-то нелепой случайности они – он и его брат – родились в другой, ненастоящей семье.

***

      - Санни, – женщина указывает на себя пальцем, а после кивает в сторону хмурого мужчины, – Эрик.       Она говорит что-то еще, и мужчина хмурится еще больше, закатывает глаза и складывает на груди руки. Братишка посапывает ему в колено, сытый и чистый до скрипа, а он водит глазами по крашеным стенам гостиничного номера и раз за разом натыкается на язвительную насмешку в ледяных глазах.       - Тебя как зовут? – резко спрашивает мужчина из другого конца комнаты. – И его тоже?       Он раскрывает рот и осекается, поджимает губы и замирает. Имя вертится на языке, но так и не вылетает изо рта, застывает и рассыпается прошлым. Женщина, его новая-настоящая мама, смеется и треплет его волосы, оказывается вдруг близко-близко, смотрит в глаза пронзительно.       - Тони, – она перекатывает имя на языке и жмурится, – Энтони?       Он видит в ее глазах прозрачную глубину и завороженно кивает. Новое имя звучит почти также, как старое, но неуловимо иначе, и больше всего ему нравится то, что именно она его придумала.       В дверь громко стучат, и они оба – мужчина и мама – морщатся и фыркают. Открывать идет она, так и не стянув с лица ласковую улыбку, вот только теперь он чувствует, как непоколебимая гладь озера дрожит и покрывается рябью. Он не видит, что происходит, и соображает, что мама не говорит на его языке, только когда дверь захлопывается и щелкает замок.       Братишка вздрагивает и трется щекой о его ногу, распахивает глаза и смотрит на него долго-долго, и заливается звонким смехом. Он улыбается тоже, гладит мальчишку по волосам и смеется от мелькнувшего в мыслях сна-видения. Он видит, будто грозный дракон пригрелся у дремлющего вулкана (хоть и понятия не имеет, как должен выглядеть вулкан), и ему отчего-то и самому становится тепло.       - Мам? – сонно тянет братишка, протягивая ручки. – Мамочка?       Мама вздрагивает, и озеро вздрагивает с ней. Теперь он отчетливо чувствует скрывающуюся за озером бурю, притаившуюся под самой кромкой воды, огненные всполохи озаряют влажный воздух, и все успокаивается, стихает и замирает. Она что-то говорит, но он все еще не понимает ни слова.       - Стивен, – мама поворачивается к мужчине и говорит что-то еще, а после наклоняется к ним с братом, – а, Стив?       Его младший братишка радостно смеется и хлопает в ладоши, ему, кажется, все равно, на каком языке она говорит. Мужчина-Эрик из другого конца комнаты сверкает металлом в глазах, поджимает губы, а он чувствует, что этот человек хочет казаться хуже, чем есть на самом деле, а еще чувствует целую кучу эмоций, в которой ни капельки не может разобраться.       - Папа! – радостно провозглашает теперь уже Стив.       Он тянет руки, соскальзывает с кровати и, покачиваясь, устремляется прямо к вскинувшему брови Эрику. Когда мальчишка утыкается ему в ногу и стискивает пальчиками штанину, лицо его делается совсем уж непередаваемым, и он едва сдерживает рвущийся из груди смешок. Мама не сдерживается, громко смеется и что-то говорит, отчего мужчина кривит губы и скашивает глаза вниз. Стив вцепляется крепко, натужно сопит и кряхтит, упрямо стоит и не разжимает пальцы.

***

      - Итак, – черноволосая женщина в больших очках вертит в руках карандаш и то и дело поглядывает в окно, – я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай честно, хорошо?       Стив серьезно кивает, вытирает ладошки о штаны и болтает ногами. Он переводит взгляд с брата обратно на женщину, и та приветливо, но не совсем искренне улыбается и откладывает карандаш. Это что-то вроде собеседования в детский сад, он такое не проходил, пошел сразу в школу, но даже там не было настолько глупого мероприятия. На его присутствии вместо кого-то из родителей настоял сам Стив, и мама только рассмеялась, потрепала его по волосам и пообещала, что ему понравится. Он не понимал, что может понравится в бесполезном отвечании на вопросы бесполезного взрослого, но вот теперь послушно сидит и бросает взгляды на заскучавшего с самой первой минуты младшего брата.       - Как тебя зовут? – спрашивает черноволосая женщина, вновь беря в руки карандаш.       - Стив, – тут же отвечает Стив и хлопает себя по лбу, – Стивен Редпетас. Мне четыре, ой, это вы еще не спросили.       Женщина чертит что-то на чистом листке бумаги и понимающе кивает. Стив смотрит на него вопросительно, и он кивает одобрительно и показывает ему большой палец.       - Ладно, Стив, которому четыре, – женщина смеется, и от уголков ее глаз разбегаются морщинки, – как зовут твоих родителей?       Стив поджимает губы и щурится, тоже смотрит в окно и качает головой. Женщина вопросительно вздергивает брови и смотрит на него, и он разводит руками и склоняет голову набок.       - Мама и папа, – наконец выдает Стив, и он не сдерживает смешок, – чего ты смеешься?       Стив забавно дует губы и смотрит на женщину, перебирает в пальцах край кофточки и нетерпеливо подпрыгивает на стуле.       - Ну конечно, мама и папа, – в голосе женщины звенит как будто колокольчик, – но ты ведь знаешь их имена?       Стив смотрит на нее вопросительно, пожимает плечами и хватает со столика игрушку-солдатика.       - Мама и папа, – упрямо повторяет он и снова хлопает себя по лбу, – а! Ну мама Алексис, а папа – Генри, но ведь они все равно мама и папа. Скажи, Тони?       - Ага, – кивает он, давясь от смеха.       Выражение лица женщины становится заинтересованным, она откладывает карандаш (успев сделать еще несколько пометок) и подается вперед.       - Разве твои родители не называют друг друга по именам дома? – Стив мотает головой, и она продолжает. – Как твоя мама называет твоего папу?       - Любовь моя! – радостно выдает Стив, и он не видит, чувствует, как женщина краснеет. – А папа маму зовет солнцем.       Женщина бросает взгляд за окно и делает глубокий вдох, разглаживает юбку под столом, и он чувствует окутывающую ее тоску и капельку зависти. Стив бросает игрушку на стол, подпрыгивает на стуле, смотрит на женщину нетерпеливо и болтает ногами.       - Стив, – женщина складывает руки на коленях и стирает с лица заинтересованность, – расскажи, в каком доме вы живете.       - В большом! – восклицает Стив, показывая руками, насколько именно. – У меня своя комната, и у Тони тоже, и у мамы с папой. Это на втором этаже, а на первом кухня, там мама или папа готовят, есть еще большой диван и много-много наших фотографий. А на улице есть качели, я могу показать, если придете в гости.       Женщина цокает языком и щелкает ногтем по карандашу, растягивает губы в улыбке и смотрит в окно дольше обычного. Стив склоняет голову набок и кусает губы, вытягивает шею и хватает другую игрушку, на этот раз деревянную машинку.       - Вы живете за городом, – женщина бросает взгляд в бумаги и вертит карандаш в пальцах, – ты не хотел бы жить рядом с другими детьми твоего возраста?       - Ну какая разница! – Стив ведет машинку по столу и в третий раз хлопает себя по лбу. – У нас же есть машина!       Он смеется, и Стив поджимает губы и смотрит на него хмуро, откладывает машинку в сторону и серьезно качает головой.       - Можно мы уже пойдем? – он болтает ногами в воздухе, склоняет голову набок и склоняется почти к самому подлокотнику.       Почти одновременно с его словами раздается стук, и Стив вскакивает со стула, несется к двери и распахивает резко, едва не ударяя ею себя же по голове.       - Папа! – Стив повисает на отцовской штанине, выглядывает ему за спину и машет ладонью. – Мам, тетя спрашивала, как ты называешь папу, но ты просила не говорить, а я сказал, потому что пообещал отвечать честно…       Смущенный кашель женщины тонет в льющихся рекой рассказах Стива, и мама звонко смеется, гладит его по голове и подмигивает. Ровная гладь озера подергивается рябью, глубина затягивается тьмой, и он поспешно вскакивает, хватает маму за руку и прижимается щекой к ее ладони.       - Миссис Вуд, – тянет мама, перебирая в пальцах его волосы, – думаю, больше нет смысла мучить детей. Оставшиеся вопросы о зачислении, я полагаю, я могу решить с мадам Эллен?       Черноволосая женщина некрасиво краснеет, поджимает губы и щурится, откладывает карандаш и протягивает маме заполненную едва ли на четверть бумагу. Он не пытается прочесть то, что там написано, задирает голову и долго всматривается в прозрачные глаза матери.       - Конечно, миссис Редпетас, – чеканит черноволосая женщина, и мама слегка склоняет голову набок, – оставшиеся вопросы вы можете решить с мадам Эллен.       Когда они выходят из надоевшего кабинета, Стив начинает говорить громче, будто кто-то прибавляет звук тараторящему радио. Мама смеется и ласково поглаживает его по волосам, и он подается тоже, перехватывает другую ее руку и кладет себе на макушку. Отец язвительно хмыкает, и он показывает ему язык и прижимается к теплому боку мамы.       Она отправляет их всех на улицу, скрывается в другом кабинете, и он долго смотрит ей вслед. Голубая гладь озера вновь спокойна и безмятежна, но ему кажется, что далеко в глубине по-прежнему клубится и бурлит горячее пламя.       - Ну чего ты застыл? – Стив налетает на него с размаху, тянет за руку на улицу и громко хохочет, принимаясь носиться вокруг засаженной разноцветными цветами клумбы.       - Пап, – он тянет отца за рукав, дожидается взгляда и убирает руку, – можно мы сходим в кино?       Он сбивчиво пересказывает чужие рассказы о фильме, тушуется и замолкает на полуслове, вжимая голову в плечи.       - Супер-мен, – Стив проговаривает название по слогам и крутится на пятках, – он как мы?       Отец усмехается и качает головой, и ему на голову выливается смешанная, запутанная волна чужих эмоций. Он морщится, шмыгает носом и не подает виду, но отец все равно смотрит на него вопросительно и касается пальцами плеча.       - Он пришелец, – он мотает головой, прогоняя чувства, – Тим, мой одноклассник, читал про него комиксы, он сказал, что фильм классный.       - Комиксы! – радостно повторяет Стив. – Пап, давай купим комиксы! Но только не про пришельцев, пришельцы скучные! Вот ты встречал хоть одного пришельца?       Отец тихо смеется, и они со Стивом синхронно задирают головы к небу. Он тоже смотрит вверх и обиженно фыркает, потому что Стив продолжает трещать о комиксах и пришельцах, и тема похода в кино как-то сама собой забывается и отодвигается на задний план.       - Итак, – появившаяся будто из ниоткуда мама треплет его по волосам, расчесывает пальцами кудряшки и широко улыбается, – какой день выберем?       - Санни, – отец переглядывается с коварно улыбающимся Стивом и берет его на руки, – какой день?       Мама закатывает глаза, зачем-то оглядывается на низкие окна детского сада. Ее рука все еще в его волосах, мягкая и теплая, и он невольно почти не шевелится, опасаясь прогнать обволакивающее ощущение тишины в собственной голове.       - Я думаю, следующее воскресенье подойдет, – продолжает мама, распахивая перед ним дверь машины, – или ты уже передумал идти в кино, дорогой?       Она улыбается ему лукаво, подмигивает, и теплая рука исчезает, соскальзывая по его лбу. Он отрицательно мотает головой, и губы сами собой растягиваются в широкую улыбку. Отец усмехается и щелкает его по лбу, одним взглядом заставляет разбушевавшегося Стива сесть смирно и заводит машину. Двигатель мерно гудит, заполняет пустоту в мыслях, и он откидывается на спинку мягкого кресла и начинает болтать ногами и цепляться мысками ботинок за лежащий под передним сиденьем длинный зонт.       - Кино! – резюмирует только что рассуждавший о невозможности пришельцев Стив. – Пойдем в кино, посмотрим на этого су-пер-мена.

***

      Иногда ему кажется, что он видит тонкие золотые нити, тянущиеся от него, Стива, отца и всех остальных. Мама в такие моменты видится дирижером, искусным марионеточником, она управляет всеми разом, дергает за ниточки и из глаз ее, кажется, текут слезы. Он не видит точно, слезы это или просто блеск светлой кожи, или прилипшие к щекам блестящие камешки, он послушно отворачивается, следуя за нитью, глядит на ровную поверхность озера и видит вздымающиеся из самых глубин крупные пузыри.       Он пробирается в родительскую спальню, когда маме снятся кошмары, сталкивается со встревоженным взглядом отца и хмурится. Он не может забрать мамину боль так, как сделал это с ним, и они оба совершенно не желают признавать, что полностью, исключительно беспомощны.       Стив что-то чувствует тоже, мотается за мамой по пятам, бросает на него вопросительные взгляды и ничего не говорит. Стив потрясающе молчалив, потому что мама тоже молчит, сжимает виски пальцами и часто глубоко дышит. Он видит вздымающиеся из глубин озера пузыри, видит бурлящую поверхность, больше не отражающую ровное небо, и погружается в нее с головой, тонет и снова и снова оказывается выброшенным на сухую землю. А в глубине озера дремлет, приоткрыв один глаз, кровожадный дракон.       Однажды он просыпается посреди ночи, рывком вскакивает с кровати и несется по коридору вслепую, спотыкается о разбросанную возле комнаты Стива обувь и едва не сносит собой дверь. Он плохо видит в полуночной темноте, сжимает пальцами дверную ручку и не решается пройти дальше.       Мама дергается и сдавленно, едва слышно кричит, хрипло воет так, что закладывает уши и в горле сворачивается тугой комок, поджимает пальцы и глядит в потолок широко распахнутыми глазами. Она не видит и не слышит ни прижимающего ее к кровати отца, ни его самого, так и застывшего в дверном проеме, бьется, и длинные волосы, еще вчера насыщенно каштановые, обвивают взмокшую шею белесыми, светящимися в темноте лентами. Отец бросает на него единственный короткий взгляд, резко велит выметаться и шипит, когда мама впивается в его щеку ногтями.       Он мотает головой, отпускает дверную ручку и несмело шагает внутрь. Мамина кожа липкая и холодная, и он хватает ее за руку, усаживается на пол у кровати и опускает щеку на ее пальцы. Мама беззвучно кричит, и он жмурится изо всех сил, пытается разорвать стягивающую запястья золотую ниточку и забрать у нее хоть что-нибудь. Он нащупывает еще одну связь, зовет, но никто не откликается, только нити вибрируют и режут пальцы, и вдруг становится нестерпимо больно. Озеро взрывается пеной, шипит на раскаленном ветру и испаряется под палящим солнцем. Нет никакого озера, есть только солнце, и оно беспощадно палит, обжигает вместо того, чтобы светить и согревать, и иссушает до самого легкого, шелестящего по ветру пепла.       - Пап, – он рвано дышит, жмурится от бьющейся в висках боли и глухо смеется, – помнишь, ты сказал, что, чтобы понимать маму, я должен научиться говорить на ее языке?       Мама протяжно вздыхает и затихает, и только теперь отец отрывает взгляд от ее лица. Он смотрит на него проницательно, буравит льдистым, пронзающим насквозь взглядом, и он, кажется, впервые не отводит глаз.       - Я научился, – шепчет он, наблюдая за кружащимися перед глазами разноцветными картинками.       Он впитывает все до капли, жмурится до ярких пятен перед глазами и качает головой. Всего вокруг слишком много, бурлящая гладь озера успокаивается и застывает, а кровожадный дракон распахивает крылья и выпускает в воздух струйку горячего дыма.       - Она бы не обрадовалась, – бросает отец, все еще глядя ему в глаза.       В груди расползается вязкая темная пустота, будто кто-то пробил в нем дыру, и он трет это место ладонью, поднимается на шатающихся ногах и падает, утыкаясь отцу в грудь. Горячие ладони обнимают плечи, и он всхлипывает внезапно для себя, трется носом об отцовскую грудь и хватается пальцами за его футболку. Чужие картинки перед глазами рябят и подергиваются густой пеленой, и он позволяет им потухнуть, исчезнуть из памяти, как исчезают выцветшие от времени фотографии.       - Пап, – он всхлипывает снова, и большая рука треплет волосы, а губы касаются макушки, – я правда тебя люблю.       Озеро испаряется и высыхает, и получивший свободу дракон смотрит на палящее солнце слезящимися от долгой темноты глазами.