Октябрь 1914 года, Российская Империя
Эти глаза — тёмные, как сверкающие агаты, — преследовали её везде. Даже ночное небо — сверкающее точно так же — обманчиво — походило на её глаза. Думала о стихах, о муже, об Алечке, которую Серёжа должен был покормить и уложить. А не могла. Думала только об этих глазах, об этом профиле — мистическом, появившемся из-за тумана античной Греции. Она не могла уснуть, даже не поужинала. Тихо встав с кровати, на которой уже крепко спал Сергей, она прошла на кухню и заварила в турке кофе — крепкий, сверкающий, как будто поверхность рояля, похожая на освещённую луной гладь озера. Всю ночь сидела за столом и прожигала взглядом бумагу — чуть желтоватую, похожую на благородную слоновую кость. Как будто всё происходило прямо сейчас — в уютной гостиной, дыша духами и туманами греческих богинь, — она вошла: неспешно, тихо, точнее, вплыла в шумную гостиную, словно призрак. Большие чёрные глаза на ужасно тонком лице — первое, что бросалось. Незнакомка тихо прошла к креслу, где сидела Марина. Марина едва дышала, боясь спугнуть Незнакомку; что-то древнее и глубокое прокралось в её душу, что-то трепещущее. Незнакомка протянула руку — и чуть улыбнулась тонкими губами. — София Парнок. А вы у нас, чай, та самая многообещающая поэтесса? Марина точно онемела. Не могла и слова вымолвить, а на язык так просились слова, горячие слова, как языки разгорающегося пламени. Она задыхалась от огня, который переполнил всё её тело, ей казалось, что она иссушена и выжжена — как пустыня, и ей невообразимо хотелось пить. Она думала, что эти тонкие губы и это тело, укрытое жалкими тряпками, способно утолить её жажду. Марина пожала протянутую руку — кожа ладони была розоватой, шёлковой, как у атлета. — Да, — с лёгкой дрожью в голосе, — та самая Цветаева. Они сели подле друг друга у греющего от октябрьского холода камина. Соня достала папиросу, и Марина вдруг вскочила, порылась в карманах своего платья, быстро чиркнула спичкой, в миг загоревшейся золотым огоньком, и поднесла огонёк к папироске, которую София зажала между средним и указательным пальцем — так небрежно, но с такой необычайной красотой. Кончик папироски загорелся, Соня затянулась и выпустила седую дымку. — Не хотите папироску? — спросила Соня, прожигая Марину глазами, которые, казалось, сверкали огнём далёких стран. — Хочу, — только и ответила Марина. Она потянулась, едва соприкоснулась кистью о руку Сони и приняла папироску. Это касание — и Марина почувствовала дрожь во всём теле. Она затянулась: голова закружилась, и Марина почувствовала лёгкое недомогание. А дальше вечер прошёл в дымке папирос, которые они курили — одну на двоих, медленно тянули, разговаривая о сущих пустяках; вино немного затуманило разум, и Марина думала, что она попала в какой-то сон, длящийся слишком долго, но который не хотела прерывать. Когда уже вечер в салоне был окончен, они вместе вышли, рука об руку. Их встретила юная, дивная и светлая октябрьская ночь с запахом палой листвы, освещённая золотом фонарей и лунностью звёзд. Они шли медленно, неспешно. Марина молчала, внимая речи Софии. Марина старалась идти чуть позади, ибо она ужасно боялась, что этот туман далёкого востока, сгоревший в пламени истории античной Греции, развеется перед ней и расплывётся в холодном осеннем воздухе. Они дошли до переулка, и долго стояли в гордой тишине, слушая, как где-то наверху моет посуду уставшая от работы женщина, как где-то играют на скрипке… — Благодарю за вечер, Марина, — сказала София, и её голос прозвучал громом в тишине, нависшей над ними, и ещё долго отталкивался эхом от сырых каменных стен. Марина чуть склонила голову, она слышала только гулкие и быстрые, отчаянные удары своего сердца о грудь, судорожно поднимающуюся вверх и вниз. Она смотрела куда-то за плечо Софии, где виднелись тени деревьев — уже оголённых, — ветви которых раскачивались под напором холодного ветерка, дующего откуда-то с запада, то с востока, с которого, если внимательно приглядеться, виднелось что-то золотое, только поднимающейся из-за глубокой, чернильной тьмы осенней ночи. Переведя взгляд на лицо Софии, она увидела впадину, и ей захотелось коснуться этой впадины, хотелось узнать — она такая же гладкая, как и кожа ладони, или же ещё мягче, как тонкая кожа изящных губ, расползающихся в прелестной полуулыбке? Марина коснулась пальцем впадины, и провела им вдоль всей щеки — от виска, до заострявшегося подбородка. София перехватила её руку — быстро, словно зверь, поймавший свою добычу. София судорожно толкнулась к Марине и прижала её к стене. Марина с удивлением, даже со страхом — который вновь загорелся в ней и вновь высушил её, как пустыню выжигает и иссушает раскалённое солнце. Марина поддалась, и её губы коснулись губ Софии. Как луна — поцелуй утолял эту жажду, этот голод, терзавший Марину. София запустила свои руки в волосы, остриженные скобкой. Марина задыхалась, захлёбывалась этой благодатной влагой, этим вином, утолившим её нескончаемое желание насытиться, этим лунным светом, который спасает своим холодом пустыню. Послышался неосторожный шорох на ступенях подъезда, Марина испугалась, отпрыгнула. А София лишь рассмеялась, словно дитя, и поцеловав Марину в щёку, она скрылась в освещённой светом звёзд мгле.***
Марина подняла свой взгляд — и увидела, что уже распустился цветок востока, и его золотые лепестки уже лежали повсюду. Она взяла в руки ручку, обмакнула её в чернильницу, и рука быстро, ломанным почерком бросала слова на бумагу. С. П. О кто же вы, таинственный туман? Изящны руки, тонок стан, Ужасно томен взгляд далёких стран… А может быть, вы греческий обман? Ваш поцелуй — как поцелуй луны, — Холодный, точно благодать. О кто же, кто же вы, Обрёкшая меня страдать?! Глаза — черны, как будто ночь, И голос, точно нота арфы… О кто же вы, идущая за мной, как дочь, Касанья чьи, подобны ласке шарфа? Я знаю кто вы, греческий обман. Вы та, что жду я целый век. Но вы сойдёте, в точности туман. И не смогу я ждать далёких сотню лет.* Марина улыбнулась. Она поставила подпись: «МЦ», а чуть поодаль — дату. В окно врывался тёплый ветерок, уже сверкало солнце, и слышался скрип половиц. «Видимо, Сергей проснулся», — подумала Марина, но она не встала, не поставила турку, чтобы сварить кофе, не пошла проведать Алечку. Она сидела, словно одурманенная, и слушала тишину и шелест голых ветвей, похожих на музыку сказочной флейты…