Идиоты с крыльями и ангелы

В аду… нормально. Вельзевул очень нравится это слово, которое придумали смертные, оно ёмкое и правильного серого цвета. Почему-то у неофитов складывается впечатление, что в аду грешники должны гореть разноцветным пламенем, как разные химические элементы, но, во-первых, это наглая ложь, а во-вторых — детский лепет. Смертные все состоят из одного и того же, и гореть ярко там нечему, ну, Вельзевул опирается на личный опыт и на личных смертных, которые бесконечными рядами проходят через подотчетные территории. В аду нормально, и Вельзевул не задумывается над «эталоном» нормы — потому что это нерационально и лениво, а ещё всегда лучше сожрать какого-нибудь зазевавшегося новоприбывшего (но не просто так, а с самыми благими намерениями, которыми здесь выстланы все дороги, и к которым очень быстро привыкаешь). Потом приходится отрыгивать, разумеется. Люцифер сделался параноиком, с тех пор как перерос высоту любого производственного помещения и перестал проводить личную инспекцию раз в столетие. С одной стороны это значительно облегчило производство наказаний, а с другой — смертные постепенно начинают забывать лицо своего Отца, ну, по крайней мере на ближайшую вечность, вообще, Вельзевул не пытается заглядывать так далеко вперёд. Армагеддон то ли случился, то ли ещё придёт, это записано в стольких документах (с печатями, отлитыми на Самом Верху и Самом Низу), что разбираться с бюрократическим экстазом последних шести тысяч лет… Вельзевул нормально и так. В аду нормально кормят, нормально обеспечивают устрашающими смертных (и просто симпатичными) нарядами, нормально раздают низших чинов в относительное подчинение (все-таки бунтарство у них в чёрной жидкости, похожей на настоящую кровь), нормально организуют досуг. Ну да, раньше на среднем этаже было повеселее — когда смертные мылись раз в полгода или когда посыпали друг друга оранжевым диоксином, но сейчас тоже ничего — кто-то из подчиненных упоминал «мирный атом», и это звучит заманчиво, и вообще — Вельзевул нормально себя чувствует. Не считая моментов, когда этот уебок наклоняется близко и низко, так, чтобы блестки с его высокомерного и глупого лица начинали слепить фасеточные глаза (да, так намного удобнее, Вельзевул ни на что их не променяет). Слово «уебок» тоже очень смертное. Оно не такое хорошее, как «нормально», но звучит просто замечательно. Этот «уебок» разговаривает всегда так, словно у него в заднице торчит огромное папашино перо. Вельзевул не помнит папу, но братика Габриэля… Да как его забудешь, если на всех мероприятиях, посвящённых «улучшению межсферной коммуникации», этот уебок Габриэль подходит и с равнодушной Верхней вежливостью интересуется погодой. В аду. — Нормально, — обычно отвечает Вельзевул (потому что на межсферной коммуникации плохо сказывается, если облить представителя другого лагеря желудочным соком) и старается незаметно отклониться хоть на сантиметр (потому что от присутствия чужой благодати начинает безумно болеть спина, ну, не совсем спина, а лопатки, не совсем «болеть», а прорывать изнутри остатки кожи в бесполезной попытке расправить…). Крылья у этого уебка, конечно, есть, но он ими не пользуется, если ситуация не требует прям официального вида одежды, конечно. И это — нормально. Это Вельзевул даже нравится, потому что крылья это выпендрёж, а ещё потому что лопатки ужасно чешутся, и если у Люцифера крылья отвалились сами, то всем остальным неудачно приземлившимся пришлось прибегать к… взаимопомощи. Не очень по-демонически, но что поделать — все равно крылья начали гнить и только мешали бумажной работе и работе «в поле». Вельзевул не помнит свои крылья, но они точно были — иначе почему так неприятно кожа слезает под пиджаком и рвутся на волю кости, это все Габриэль виноват. На других оппонентов у Вельзевул такой реакции нет. — Отойди от меня, — говорит Вельзевул через шесть тысяч лет. — Отойди, ты мерзкий, — говорит Вельзевул и облизывает собственное лицо от бровей до подбородка, а Габриэль тот ещё уебок — он протягивает руку и хлопает Вельзевул по плечу. По вывороченному наизнанку мясу, а ладонь у него в блестках и благодати, и смертные чего-то там говорили про хлорку и безжалостное солнце, смертные ничего не понимают в нормальном адском функционировании, а ладонь у Габриэля тяжелая, и Вельзевул вспоминает. Не про крылья, а, почему-то, про виноград. Тогда только и разговоров было, что про эти дурацкие яблоки, а Габриэль носился со своим виноградом, как с самым важным Творением. Виноград был не тот, что сейчас. Сейчас еда нормальная, и лопатки прорывают серую ткань, а Габриэль не отдергивает руку, а медленно убирает её. Он нормальный был, Габриэль. Даже тогда, с виноградом — никогда не радовался без меры, не чудил странных, неуместных чудес. И теперь он хоть и уебок, но нормальный, не как остальные ангелы. Он молчит и делает широкий шаг, загораживая неожиданно проснувшиеся воспоминания Вельзевул от остальных: и темных, и светлых в золотую крапинку, и Габриэль стоит спиной — широкой, в надёжно-сером пальто. Крылья Вельзевул пришлось прижигать трижды. Кроули сбежал после второго, слабак, а попросить ещё кого-то не получалось из-за бумажной волокиты, а ещё было так лень, и пришлось найти достаточно длинный черпак для растопленного свинца (лучшее средство, как бородавку вывести). А из-за Габриэля они не то чтобы начинали расти заново, просто… вспоминались. — Отвратительно, — говорит Габриэль, и лицо у него нормальное, даже довольное, как будто виноград действительно вытеснил все остальные сельскохозяйственные культуры на смертных полях, — отвратительно, у тебя кости торчат. — Мушиную корону не сниму, — у Вельзевул действительно остались какие-то принципы, пусть и в постели бывшего брата по Отцу, и они не в постели — у главного эскалатора много тупиковых ответвлений, построенных в первые годы, когда и наверху, и внизу царила понятная неразбериха, а смертные были предоставлены Отцу (то есть сами себе, бедняги). — Отвратительно, — говорит Габриэль, и от него исходит плотное сияние, от которого с Вельзевул лохмотьями слезает кожа, опять придётся отмокать в серной ванне, а у Габриэля ни царапины от грязных коротких ногтей, ничего, это не справедливо, а нормально, зато он больше не кладёт руку на плечо при встрече. Вельзевул прижимается телом к телу, братик поднабрал… благодати на небесах, они говорят «отвратительно» и «тебе нормально?» слишком часто для идейных противников. Как хорошо, что все идеи кончились давным давно: с клеймом от свинцовой примочки на лопатках и «виноград… не вписывался в концепцию канцелярии, а смертные, они ничего не поняли… выращивают его как попало, никакие внушения не помогают». — Нормально, — поправляет Вельзевул Габриэля, ладонью закрывая ему рот на очередное «отвратительно». На ладони остаются блестки, которые не смываются ни серным дождем, ни кислотой из Нижнего озера, и Вельзевул лениво приходится тащиться за свинцом.