Луна в клетке

Дорога к храму совсем заросла — сытым людям особо нет дела ни до богов, ни до демонов. Мелкие камушки откалываются от ступеней и улетают в пропасть — и кто только додумался возвести Залы Преисподней на вершине горы? Хяккимару начал подниматься ещё засветло, сейчас же стремительно темнеет, то ли в преддверии грозы, то ли в ожидании ночи. Он задумывается, а не разыграл ли его тот шкодливый мальчишка, но вовремя замечает примятую кое-где траву и следы на запылившейся тропине. Отпечаток человеческой ступни в сандалиях — такая мелочь, а сердце Хяккимару словно пропускает удар. С момента их последней встречи брат вернул ноги. Его брат, рождённый жертвой амбиций своего отца, скормленный демонам, забравшим его зрение, слух, способность осязать и говорить. Он стал почти целым. Тахомару, которого едва не утопили в реке, как лишнего котёнка. Тогда Хяккимару обнимал его так крепко, что выкинуть можно было только двоих. Он плакал, когда их пытались разнять, но успокаивался, прижимаясь к крошечному изуродованному младенцу без кожи. Только пульсирующие вены и сосуды намекали, что в комке плоти и мышц теплилась жизнь. Однажды после очередной стычки с кланом Асакура отец привел человека, который подарил Тахомару ноги и руки. Вставил в пустые глазницы искусной работы фальшивые глаза. Собрал позвоночник и выточил из белого фарфора лицо, прекрасное лицо. Бледное как луна и холодное, оно становилось теплее в руках Хяккимару. Странствующий старый монах рассказал про души и их цвета, подарил надежду на то, что замкнутый в плену лишенного органов тела брат способен по-своему видеть и чувствовать. Хяккимару тогда только учился читать и писать — с ленцой, которая быстро уступила место почти что одержимости, когда после часов занятий он выкладывал из свежей травы и веток выученные иегроглифы. Не было в его жизни утра счастливее чем то, в которое он нашел своё имя, выложенное стеблями хризантем. И всё же куда лучше Тахомару разговаривал клинками — словно бой был для него возможностью высказать то, что накопилось внутри. Он дрался отчаянно, яростно, не знавший техник и приёмов, в бою он был скорее зверем, а не будущим самураем. Со временем на тренировочной площадке не осталось ни тех, кто ещё вчера насмехался над покалеченным сыном Дайго, ни желающих испробовать свои силы против него. Тогда Тахомару нашел себе новых противников — нечисть, что пряталась в лесах и горах, пугая крестьян и охотников. Йокаи и аякаси, он истреблял их одного за другим, пока не встретил настоящего демона — и победил. В тот раз он не ушёл с поля, ища следующий красный огонёк во тьме, он катался по земле, зайдясь в беззвучном крике. Спала фарфоровая маска, Тахомару вернул себе лицо. На следующий день поля побило градом, а запертый в доме Хяккимару нашел безголовую фигурку Богини Милосердия в комнате матери. Когда в летнем зное сохнут посевы — он улыбается. Когда выходящие из берегов реки затапливают урожай — он едва не смеется. Где-то там Тахомару обрел возможность слушать шум водопада или впервые чувствует прикосновения лёгкого ветерка, такие ласковые в это жаркое лето. Будущий лорд не должен радоваться ненастьям, сходу лавин, снегу посреди лета, но Хяккимару нет дела до тех, кто столько лет жил в беззаботном неведении, пока его брат не знал ничего кроме боли и пустоты. Каждая ступенька — воспоминание. Безумный план, воплощенный в ненастную ночь, редкие встречи, когда отец отпускает проверить границы, слезы радости, когда Тахомару впервые зовёт его по имени. Ноги устали, мысли увязали в прошлом, но тихий звук шагов впереди придает Хяккимару сил. Он успел. Силуэт в тумане совершенно человеческий, походка плавная, идущий ступает неторопливо и мягко, а не ковыляет на протезах. Только замотанные в бинты руки выдают, что Тахомару еще неполный.  — Долго ты там еще плестись будешь? — Его голос звучит как никогда чётко, так и не скажешь, что говорить он научился совсем недавно.  — Ты даже не удостоил своим визитом мать, — Хяккимару сдержанно цедит слова сквозь зубы, стараясь не выдавать, что больше всего на свете сейчас хочет обнять непутевого брата.  — Как ты меня нашел? — округлив глаза, словно застуканный за шкодой мальчишка, спросил Тахомару. Мальчишка, который собрался покончить с собой. У него ещё не начала расти борода. Только недавно стал ломаться голос. В ночь побега, подготовленного Хяккимару, отметка его роста была нацарапана в самом низу стены их спальни. — Паренёк, который постоянно за тобой таскается, рассказал мне много интересного. Например, что ты почти собрал тело, но демоны выели тебе все мозги. — А, этот парень. — Тахомару лукаво улыбнулся, как будто знал что-то, о чем не догадывается брат. — Он всё разболтал? Вот паршивец. Надо было его оставить на том острове с акулами. От того, как как он улыбался — самыми кончиками губ, слегка прищурив глаза, — в Хяккимару что-то болезненно сжалось. Кожа у Тахомару гладкая и мягкая, почти как у девушки или ребенка — воину не подобает иметь такую. Зато протезы сплошь в высохших брызгах и зарубках — дорога к обретению себя была не самой простой. Вопрос в том, научился ли он не только слышать, но и слушать. Спустившись на пару ступенек, Тахомару провёл по щеке брата своей шершавой ладонью. Искусственная фаланга коснулась губ — о том, было ли это жестом излишней нежности или Тахомару просто не умел различать лица, Хяккимару старался не задумываться. — Я пришел отдать долг. Он надеялся, что брат передумает. Пройдя столь долгий и непростой путь, ни за что не отдаст добытое кровью. Хяккимару не хочет даже думать о мире, в котором нет брата - это будет такая же темница без звука, запахов и света, в которой жил Тахомару долгие годы. Он не сможет смотреть на окружающих, не желая перерезать им глотки. Ему уже противны их лица. Сытые, улыбающиеся. Он не должен их ненавидеть — не эти люди приносили Тахомару в жертву, но он знает: — будь выбор они бы не отказались.  — Нет. Ты никому ничего не должен. Это тебе должны. Путь до Залов Ада неблизкий. Хватит ли тысячи ступеней, чтобы переубедить упрямца?  — Послушай, — Тахомару перехватывает его пальцы, холод протезов как никогда приятен. — Сделка прошла неправильно. Наш отец так и не стал владыкой Японии, демоны все еще жрут наши земли. Если я не расплачусь…  — Отец может катиться в седьмую преисподнюю, а эти земли провалиться в ад, — отрезал Хяккимару.  — Не ты ли только что попрекал меня неуважением к семье? Впрочем, неважно. Это не ради него. Ради тебя. Глупый мальчишка.  — Ты слышал шум дождя! Вдыхал аромат цветов и и пшеницы, теплого хлеба. Тахомару, разве ты не хочешь увидеть это все своими глазами? «Разве ты не хочешь увидеть меня?» — Хяккимару держится за его деревянную руку, тянет на себя, не хочет отпускать. А ведь это так просто — позволить ему уйти, став повелителем самых безмятежных земель во всей Японии. Навсегда забыть о войнах, наводнениях, злых духах и недобрых людях.  — Если ты так любишь этот мир, то почему желаешь пожертвовать им? — Вопрос, на который Хяккимару было нечего ответить. — Знай, я извивался в агонии, когда моё мясо обросло кожей. Моими первыми словами были крики боли. Я видел крестьян, что жрут падший скот — и друга друга. Я не хочу обрекать тех, кто угощал меня лапшой, на подобную участь. С демонами или нет, но эти люди работали не покладая рук. Молитвами и жертвоприношениями можно выпросить хорошие всходы, но нельзя перемолоть муку и собрать рис. Он говорит так, как будто это Хяккимару провел свою жизнь в коконе тьмы и тишины. И в чем-то он прав — благословенные угодья Дайго были словно отрезаны от настоящего мира, полного потерь, болезней, голода и несчастных, изможденных людей. Затупившийся меч красноречиво говорит о том, что дорога Тахомару была устлана не лепестками хризантем, но паучьими лилиями вдоль обочин. Порывы ветра становятся всё сильнее. Когда начинает накрапывать дождь. Тахомару замирает, подставляет лицо под капли. Закрывает глаза. Трогательная детская привычка; даже мать не решалась вернуть его в дом, когда он так стоял, слушая ливень. Хяккимару подходит со спины. Обнимает его крепко-крепко. Он не позволил забрать его отцу. Защищал от демонов — когда еще думал, что его нужно защищать. И тем более он не проиграет бой его мальчишеской глупости и самоуправству. Тычется носом — в затылок, в ухо, совершенно наугад. Трётся щекой о жестковатые волосы, наслаждаясь его запахом. Настоящим запахом, а не протезов. От Тахомару веет солнцем, луговыми травами, пылью дорог. Дальними странствиями. Край кимоно побелел от разводов морской соли, а значит, он был у моря. Возможно, его ноги омывали пенистые волны, пока он слышал их неторопливый рокот. Тахомару должен увидеть, как их озаряет рассвет, и как вечерами в них теряется солнце, чтобы уступить место нежной Луне.  — На самом деле наш отец никогда не был хорошим правителем. Но я буду — клянусь. Даже если придётся отдать часть земель клану Асакура — пусть они думают, что делать с засухой. Мы истребим всех демонов — и люди смогут вернуться к охоте, а дороги вновь станут безопасны для торговцев. Мы пригласим знающих людей делать плотины и обучать простой люд…  — Оставь эти речи, — прервал его Тахомару. — Ты никогда не хотел быть лордом. Взвалить на тебя это бремя, это значит позволить пировать на твоей душе также, как демонам моим телом, — Его голос дрожит, он сам вздрагивает, как попавшая в силки птица с надломанными крыльями.  — Я не хотел править теми, кто во мне не нуждается. Со мной или нет — ими правят демоны. Но во владениях Дайго Кагемицу есть один человек, чья жизнь от меня зависит. Тахомару замирает, успокаивается. Дышит не так часто, позвонки уже так легко не прощупываются под истончившейся за месяцы странствий одеждой. Хяккимару не знает, может ли Тахомару плакать. Но сейчас идет дождь — небо плачет за него.  — Я не хочу, чтобы ты стал таким же, как наш отец. Я не виню его — в этом непростом мире глупо кого-то винить. Но и не желаю видеть тебя таким же опустошенным. Мне не нужны глаза, если за их цену придётся смотреть, как ты будешь заперт во дворце, словно в клетке. Мои ноги не заслуживают ступать по землям, которые станут твоей могилой еще при жизни. Хякки… твоё пламя всегда горело за нас двоих. Моё тело не стоит твоего горящего сердца, — Тахомару запинается, как будто он только начал учиться речи. Смотрит куда-то вдаль, туда, где в последних лучах заката уходят во тьму затопленные рисовые поля. Хочет сказать что-то еще, но у Хяккимару сдаёт терпение.  — Если тебя выбрали на роль жертвы — это не значит, что ты должен ей быть! — Тихо рыча, он хватает растерявшего брата за плечи, разворачивает к себе, встряхивает. Его протезы сваливаются с рук, обнажая клинки. Хяккимару улыбается — скорее скалится, как попавший в капкан зверь, которому предстоит отгрызть изуродованную конечность. Он обнимает брата — так, что лезвия клинков упираются ему в грудь. Но если Тахомару попробует вывернуться — то отрежет ему руки.  — Ты дурак, ты нахватавшийся умных слов дурак! Мне не стоило учить тебя читать, надо было почаще бить тебя палкой, которой Хёго лупил меня во время тренировок. Или отдать Муцу — она бы вышибла из тебя всю дурь. — Хяккимару сжимает лицо брата в своих руках так, что от пальцев остаются красные отметины. — Быть лордом — это мой выбор. Возможно, я о нём пожалею, когда буду часами сидеть с отцовскими дружками, выслушивая бредни про великий клан и сколько податей еще надо собрать. Но сейчас я знаю одно — я никому тебя не отдам. Тахомару всхлипывает. Насухую, без слез. Просто ловит ртом воздух, Тахомару, который годами не мог кричать от боли. Тахомару, который не мог позвать мать, когда ему было страшно, который не мог ощутить мягкость её рук, когда ему было одиноко. Такой сильный и слабый одновременно, способный одолеть любого демона, но совершенно беззащитный перед человеческой жестокостью. Каково только ему было после беззаботных земель Дайго увидеть настоящую жизнь?  — Хякки, одумайся! К Востоку была деревня, где скормили демонам всех детей. Потом сожгли их приют, где годами на пепелище страдали неприкаянные души. А ближе к горам приносили молодых девушек в жертву. Там, где не кормили демонов, люди сами рвали друг друга на части и без них. Воровали, грабили, вешали на дорогах или оставляли умирать в сточных канавах. Демоны и самураи. Самураи и демоны. Я перестал отличать одних от других. На наших землях не будет такого, я могу спасти всех один. — его голос переполнен отчаянием, но глаза совершенно сухие. Он растерян и напуган, глотает воздух — часто, сбиваясь с ритма. Сгибается напополам, как саженец, сломанный ветром. Хяккимару коснулся лбом разгоряченного лба брата, неразборчиво шепча те слова, которыми успокаивала его мать, когда он сам заходился криком, если младшего не было рядом. А Тахомару молчал. Так было всегда — только Хяккимару мог выплакать все свои страхи и переживания. Пришло время это изменить.  — Прости меня, Тахомару. Даже наш папаша, будь он неладен, и то не так тупой, как твой старший брат. Знаешь, он до сих пор не пускает меня на войну, разрешая лишь патрули на границах. Говорит, мне надо привыкнуть к трупам. А я… я бросил тебя, как беспомощного щенка в водоём, оставив наедине с миром, к которому ты был не готов. Я хотел провернуть всё как можно быстрее, хотел… хотел увидеть твоё лицо. Мечтал, чтобы ты обнял меня своими руками. Представлял, как обыгрываю тебя в догонялки, и ты лезешь за яблоками в огороженный сад. Морщишься, кусая неспелый, кислый плод… Но моя жадность тебя едва не погубила. Он баюкает лицо Тахомару в своих руках, убирает мокрые пряди, налипшие на лоб. Легонько щёлкает по носу, чтобы брат совсем не сомлел. Джукай был добрым человеком и талантливым мастером, хотя он отрицал и то, и другое. Янтарные глаза Тахомару удивительно красивы — особенно сейчас, когда в них отражаются первые звёзды ночного неба и последний отблеск зари. Но они не способны плакать. Тахомару научился чувствовать и понимать мир вокруг него — но в ответ мог лишь кричать от боли или горько смеяться. Грусть, одиночество, все его страхи годами копились внутри и без того ограниченного тела. Он тонул в них, увязал. А потом остался совсем один. Хяккимару поднялся, подобрал с земли протез — который вскоре станет ненужным, выбросил в пропасть. Совсем скоро Тахомару сможет его обнять.  — Вставай, брат. Мы идём возвращать тебе глаза.