сорокопут

      Утро уже давно опустилось, расстелилось во все стороны и было сожжено красками набиравшего силу полудня. Разросшиеся кусты пузырились совсем рядом справа, скрывая пространства, которые, очевидно, были некогда заброшены и теперь развивали свою беспорядочную жизнь. Маленькие птички, чаще всего воробьи, перелетали между их неуклюже колыхавшимися ветвями. Слева на несколько километров вдаль ничего не росло, кроме не сочных трав, уже сохнущих под солнцем, несмотря на то, что лето ещё даже не началось. В травах — шмели, стрекозы и разные мошки прямо на уровне щиколоток словно кипели единым грязным варевом в тревожном зное.       Стэн, поднимая сухую песочную пыль, равномерно крутил педали велосипеда, оглядывая безрадостные, но не самые отталкивающие в Дерри виды спокойным, терпящим прищуром. Его глаза словно закрыты тенью от облака и не отражают ни беспокойства, ни отвращения — лишь согласное принятие. Но сидит он расслаблено и прямо, почти не наклоняясь к раме, легко положив на неё кисти рук, и, хотя и не задерживаясь, катится без спешки, ощущая почти лёгкость на душе. Сегодняшний день полностью принадлежал ему — предпоследний год в школе закончился и ничего более обременительного пока не наступило. Затянувшийся шаббат.       Вместо того, чтобы в свою очередь занять ванную, но только минут на двадцать, явиться перед родителями к завтраку, всем своим видом, от голубых горизонтальных полос на груди летней рубашки до болезненности взгляда, показывая, что он сознательный молодой человек, который сегодня почтит вековое малодушие своих родителей, с нарочитой сухостью выполняя наложенный на него с рождения долг напоминать себе, что он — еврей, и принимая унижение, исходящее изнутри, с ненавистью к мысли о том, что это может не быть предназначенным порядком — вместо всего, всего этого он проспал до момента ухода родителей и, чувствуя скромное тепло утреннего солнца у себя в постели, был удивлён открыть для себя, что ещё может проваляться в кровати и радоваться этому. Когда Стэн сидел на крыльце с большой чашкой чая (оставшаяся серая каша и сухой тост на завтрак показались полной чепухой в одиночестве), странная лёгкость и небольшая оживлённость вызывали холодное раздражение от осознания их замызганности, бесполезности, ненастоящести — и лучше так, правильно, потому что терпеть (а он привык терпеть всё в своей жизни) ощущалось правильным. И всё же под прессом самого главного, с чем граничили все остальные его эмоции, с чувством, что что-то зажато, или того, что было зажато, по силе могло сравниться только то, что сейчас росло в нём, разворачивалось и вставало в полный рост, отчего пустырь под полуденным солнцем становился приветливее.       Конечно, ветви кустов и деревьев больше походили на торчащие палки с лохмотьями листьев. Яркие краски казались бы почти базовыми, как в наборе фломастеров, если бы от пыли и солнца не отдавали серо-жёлтым. Внимательные серые глаза бережно задержались на милой возне воробьёв, чтобы вечером можно было записать в своём птичьем дневнике (Стэн ещё не знал, что может больше ничего в нём не записать): «Снова воробьи по пути на ферму».       У плетня он затормозил, описав задними колёсами велосипеда полумесяц и запылив летние туфли. Не слезая, но поставив ноги на землю, опираясь на раму, он вполоборота глядел через поле, которое вспахивали Хэнлоны. В какой-то момент дядя Майка заметил его и остановился на мгновение, дыша, как паровая машина, задрав толстую верхнюю губу и тяжело сузив глаза. Стэн хорошо знал это презрительное, дышащее силой, отчасти тупое выражение лица. Мужчина бросил какую-то фразу через плечо, так, будто и это было частью его непрерывной работы, и нагнулся к чему-то, что Стэну издалека не было видно. Откуда-то появилось лицо Майка. Переступая сильными ногами в мешковатых рабочих брюках, неся широкие плечи с налитыми мышцами, Майк пересёк поле. Стэн подал ему руку для пожатия, не слезая с велосипеда, глядя на ладони с бессменной деловой беспечностью. От Майка пахло потом и землёй. Обронив одно-единственное «Подождёшь?» и получив молчаливый кивок в ответ, он твёрдо зашагал в сторону дома.       Стэн задумчиво осматривал поле Хэнлонов, блестящее жирной коричневой почвой на целые гектары и мокрой коричневой кожей. Люди перемешивались с землёй, словно удобряя, выращивая и питая трудом себя. Семья Майка почти с опасением относилась к брезгливости и трусливости, которые приносило появление еврея. Стэн Урис был частью того же мира оправданий и подличанья, от которого они себя отделяли. Будешь возиться с ним — будешь признавать такое положение, будешь таким же. Ты либо борешься, либо становишься частью. Дядя Майка не собирался иметь дело со всем этим дерьмом, а ещё он был порядочным мудаком.       И всё же пока Майк не забивал себе голову бестолковщиной и помнил, что он мужчина, рожу его приятеля можно было и потерпеть, если сильно глаза не мозолил. Стэн отвлёкся на знакомый стук, даже не звон — сороки задевали коричневые от ржавчины банки на верёвках, натянутых между пугалами в коричневых от грязи, солнца и дождя тряпках. Слева Майк толкал свой велосипед. Он сходил в душ и был одет в немного мокрую свежую футболку. Теперь от него пахло чисто, горьковато-сладко, только его кожей. Оба парня взобрались на велосипеды и отъезжали. Майк сильными ногами уже поворачивал педали тугими широкими дугами.       Ожидания Стэна не оправдались. Это не был лишающий воздуха жаркий день. Он казался вполне приятным, и Урис довольно, ни на чём не сосредотачиваясь, смотрел вперёд своими всегда разумными глазами, всем своим видом говоря, что всё в порядке, и это хорошо, как когда он сидел с друзьями на крыльце чьего-нибудь дома и спокойно улыбался плотно сомкнутыми губами от ощущения надёжности. Его потянуло покоситься влево — Майк улыбался остро, самоуверенно, пытаясь перестать, пока в голове кипели мысли о чём-то, как снисходительно делают старшие в семье.       — Что?       Теперь Майк отвернулся, глядя влево и вверх и свободно показывая зубы в улыбке.       — Что? — повторил Стэн с той же интонацией.       — Ты струсил, — объяснил Хэнлон, глядя прямо перед собой.       — Когда?       — Когда здоровался со мной. Такой серьёзный. Это уморительно.       Он свернул на обочину, и Стэн, всё ещё не понимая, о чём речь, последовал за ним, остановившись на метр дальше. Сойдя с велосипедов, они подошли друг к другу с неуместной забавной устремлённостью, будто и не собираясь останавливаться, и не наклоняясь, просто стоя параллельно друг другу, оставляя небольшое расстояние между солнечными сплетениями, коротко, крепко и неглубоко поцеловались. Рука Стэна чуть сжимает предплечье Майка; горячая, с пухлыми пальцами ладонь Майка держит щёку Стэна. Воробушки запишут вечером в дневники.       С лица Уриса всё ещё не сошло выражение глубокого недоумения, поэтому Майк беззвучно рассмеялся. Тогда и сам Стэн удивлённо приподнимает брови с маленькой улыбкой на тонких губах, растерянно изучая лицо Хэнлона.       — Я люблю тебя, вообще-то.       Майк обязательно поцеловал бы его ещё раз в ответ, но между кустов на обочине они могли позволить себе только один раз, и он просто садится на велосипед, отталкивая его с места.       Они едут в библиотеку Дерри. Бен был там более частым посетителем, но со временем это стало их местом, где нет ни звука, ни взгляда. Это было похоже на повод для двух парней проводить время вместе. Хотя то, как они вели себя на людях, всё ещё было их отношениями, не притворством — любовь, заключённая в разговоры, вместо которых промолчали, взгляды не друг на друга, рукопожатия, деловитые кивки, занятия, которые текут сами по себе. Полки и гладкие столы тёмного дерева тянут прохладой, а квадраты солнца только румянят мягкие от времени страницы. Стэн продолжал добывать совершенно занудные со стороны книги о птицах. Знания о них, которые он хранил в своей голове, были такими же незаметными и на первый взгляд незначительными: вели среди его кудрей свою мирную жизнь, как в густых кустах сирени, и всегда вызывали чувство чего-то правильного, на что хочется полюбоваться, своей дружной устроенностью, когда вылетали стайкой, или грацией, пронзительностью, самоценностью обособленности и лаконичности, если вылетали поодиночке. Хотя Стэн знал и о тех, что живут под боком, и о тех, что вряд ли позволят себя увидеть, правя дикими дальними землями, сошедшие с раскрасок, с уродливо огромными, кривыми клювами или похожими на заострённую прищепку, с фруктово-цветными перьями, не похожие одна на другую, Майку всегда казалось, что в светлых кудрях Стэна, как в растущих сразу охапками тонких шёлковых лентах полевых трав, сидят птички со светлыми серо-коричневыми перьями, как солнечные лучи в небе сразу после дождя: маленькие и лёгкие, с интуитивным умом в гладких плоских головках, с клювами, похожими на кедровый орешек, питающиеся гладенькими, крепкими, тускло поблескивающими семенами. Может, это потому что Майк только таких видел, а может, потому что это именно то, что Стэн любил — и с оберегающей нежностью к их гармонии и скромной красоте, и с безразличной увлечённостью человека знающего, наблюдающего. Помимо всего прочего, Урис знал о птицах главное — Майк их боялся. Поэтому, пожалуй, самое важное, что он научился видеть — не пятнышки под хвостиком, на крылышках и над клювиком, позволяющие определить вид, не прозрачные волокна упавших пёрышек на жёстких трубочках-стержнях и не изящество линий, а до безумия неосознанный взгляд глаз — в разные стороны или, наоборот, угрожающе направленный, и всё ещё без единой мысли, абсолютно пустой, до неправильности чёрный или жёлтый. Непредсказуемые, неотвратимые движения, беспорядочное хлопанье крыльев, кривые повороты безмозглой головки, от которых должна бы сломаться шейка, почти конвульсивная принуждённость, но точность и настойчивость сильного, острого клюва, отвратительных крючковатых жёстких лап с морщинами, похожими на порезы. Стэн увидел в них чудовищ с зудящей копошащейся заразой, почти не имеющих веса, увидел, как может нервировать одна-единственная птица и как тревожен опустошающий холодок, когда они разрезают воздух над головой или снимаются с ветвей, как вздутая ветром штора. Что до себя, Стэн всегда напоминал себе цаплю — смешную длинноносую птицу, хотя у него не было длинного носа, но он точно знал, что есть с рождения, незримый, но более чем явный — он иногда ловил его полупрозрачную тень краем глаза. Стэн с детства считал, что похож на птицу, которая брезгливо возится в болоте, поджимая ногу и стискивая половинки клюва. Он думал, что если его душа уходит узким клином глубоко вниз, то Майка — расплывается во все стороны теплом. Если Стэну приходилось справляться с тем, чтобы позволить своим чувствам выскользнуть, то Майк ронял их, как сорванные в лесу в пекло летнего дня цветы, пахучие и мягкие от жары.       Стэн любил, когда они гуляли в лесу и рвали цветы. Они не делали это часто, но каждый раз Майк видел его таким, каким не видел никто, совсем-совсем никто — безумно счастливым. Под зелёными облаками сосен солнце не заставляло кожу гореть, но от жары сердце билось чаще и сильнее. Майку, конечно, было тяжелее, потому что Стэн висел на его плече всю прогулку, боком переставляя заплетающиеся ноги, задевая одну коленку за другую, и совсем как пьяный улюлюкал без повода и почти выплёвывал смех, подскакивающий, крутящийся и рассыпающийся, как маленький мячик-попрыгунчик. Майк нёс в руке начинающие сонно опускать голову ромашки, одуванчики и незабудки с пульсирующими прожилками в цвет лепестков, а другой рукой крепко, словно намеренно, обнимал глядящего на него снизу вверх парня и понимал, что не может остановить любовь, как кровь, тёплую и густую, вытекающую толчками. Он ничего не может с этим сделать, когда их ноги топают по лесной тропе.       Сегодня они не пошли в лес, но и в библиотеке было прекрасно. Здесь они могли легонько касаться пальцев друг друга, переворачивая страницы, склоняться над плечом, пока другой указывает на интересную выписку или иллюстрацию, под столом прижиматься открытыми коленями. Иногда Стэн, заскучав, устраивал голову на книге, роняя упругие светлые кудри рядом с рукой Майка, опуская тяжелеющие веки и зная, что он почувствует это боковой стороной ладони, продолжая водить увлечённо горящими карими глазами по страницам. Он читал книги по истории — о том, в каком году в Дерри было построено такое-то здание, почему произошла забастовка рабочих, кому стоял памятник и как местные участвовали в военных действиях разных лет. Это было особой формой его любви к жизни и к людям и доказывало, что почему-то всё не зря, что есть такие вещи, которые не могут не быть, как дружелюбно грубые шутки, добросовестная работа или неожиданно невраждебный тон, поэтому все заслуживают того, чтобы к ним относились настолько хорошо, насколько возможно. Это знание, или скорее ощущение, имело плоть и кровь, и Стэн хотел бы иметь ту же спокойную силу, с какой Майк просто и смешливо воспринимал всё, что с ним происходит, как почва, оголённая после пахоты, пропускает в себя руки и всё, что они вложат. За его любовью, которую стыдили в его христианской школе, стояла мама, решившая отдать его туда. Под его кожей была та кровь, что щедро проливалась между воспалёнными краями, как вишнёвое вино, так же как за урожаем с полей его семьи стоят месяцы роста, заботы и работы до седьмого пота. Он никогда не размышлял о том, что труд — это хорошо, он просто трудился, потому что не мог не. Иногда, глядя на своих друзей, только замечал, что думает: «Посмотрите-ка, вы, ребятки со своей винтажной музыкой, исходящей от спутников в космосе: вы — часть прошлого, но сейчас вы — будущее. Посмотрите-ка, вы знаете, что самые крутые, мир ваш и вы не в силах отказаться. Так много повидали, что могли бы впасть в уныние, но это не значит, что следует увлекаться. Не имеет значения, потому что достаточно быть молодым и влюблённым».       После часа, может, полутора в библиотеке парни поехали домой к Стэну.       Это август выводит из равновесия, потому что лето ещё здесь, но вроде как ускользает, а май ощущается как поцелуй и его предвкушение одновременно. До осени казалось так же далеко, как до прошлой, когда одной сентябрьской пятницей, когда Урисы с вечера уехали навестить родственников и каким-то чудом оставили Стэна, они с Майком пекли малу. Пока Стэн запускал свои руки в тесто с преобразующей нежностью, как Майк — в его волосы или в землю, перекатывал каждой фалангой, Майк свои не смел поднести к столешнице, как сперва не решался приблизить их к Стэну, потому что — дело в закваске или в названии — это было что-то, что предназначено не для его понимания.       — Принесёшь сухофрукты?       Майк доставал из рюкзака то, что привезли родители с рынка.       — Я ещё принёс грецкий орех. Я не знаю, может быть, тебе понадобится для чего-то. Для мозга хорошо, у нас сейчас много домашки.       — Хочу съесть, расколешь?       Стэн, ожидая, оперся прямыми руками на стол, присыпанный мукой. Майк достал один орех и раздавил для него рукой глухо треснувшую скорлупку. Урис колыхнулся внутри от тихого восхищения и, не найдясь со словами, молча дал положить себе в рот терпкое ядро. Он продолжил мять тесто, добавляя сухофрукты. Вспоминая, что за этот вечер они ни разу не поцеловались и едва ли прикоснулись друг к другу, Майк ни за что не будет чувствовать, будто ему чего-то не хватало тогда. Он только сидел, глядя на покрытые мукой кисти, пальцы, костяшки, запястья и нависшие над столом кудри, и думал о том, какой Стэн строгий и неразгаданный, как Тора, и нежный. Но они всё же поцеловались, потому что Стэн позвал:       — Ладно, иди сюда.       А как только Майк приблизился, собирался было начать рассказывать что-то, но не смог не дать маленькой улыбке слететь с губ, и, смяв на нижней всё, что хотел сказать, он развернулся спиной к столу, держась за край запястьями. Рука Майка на его плече, и, глядя в глаза, он шутливо предупреждает, поднимая ладони в муке, и держит их, пока осеннее ненастье за окном смыкается тишиной между губ.       — Смотри, — Стэн вновь принимается за тесто, — отщипни кусок.       Он подтверждающе кивнул, когда Майк нерешительно подался к столу.       — Размером с яйцо.       Майк стал подтрунивать с широкой улыбкой.       — Перепелиное? У моих перепёлок вот такие, крошечные. Или страусиное? Я не был в Австралии, но, говорят, на страусиных фермах здорово, у них яйца вот такие!       — Куриного будет достаточно.       Майк уложил комок теста на подвинутый Стэном противень и по его указанию поставил в духовку.       — Один кусок всегда сжигается, оставим на потом.       Он принялся ловко сплетать хлеб в замысловатую косичку.       Майское солнце не оставляло сил на разговоры в пути. Весна была любимым временем года Майка, хотя сейчас она уже подходила к концу. Когда они лежали на траве на заднем дворе Хэнлонов, Майк подкладывал руку с развитыми мускулами под голову, а Стэн складывал обе на груди. Земля наконец-то была прогретой, а облака объёмными и белыми, как скрывающие их постиранные простыни, развешанные по бельевым верёвкам. Пахло теплом, будто мёдом, и свежестью. Начинали кудрявиться мелкие лиловые, белые и розовые цветы. Чтобы побездельничать вместе, Майк заканчивал раньше работу, которую оставила семья, уезжая, например, на рынок, не замечая, что вымотался, пока не сделано всё, только мычал себе под нос какую-то старую песню.       Я лишь думаю о своём милом, я так сыт любовью, что кусок в горло не полезет. Нет ничего слаще моего милого, мне не нужно плодов с вишнёвого дерева, потому что мой милый самый сладкий — у меня зубы болят от одних его поцелуев. Когда я сгорал от лихорадки, мне было всё равно, сколько я проживу, но, клянусь, я думал, я видел его во сне. Он никогда не спрашивал меня о моих ошибках. Мой милый никогда не переживал о чём-то, что натворили мои руки и тело. Если Господь не простит меня, у меня всё ещё будет мой милый, а я буду у него. Когда я целовал моего милого, а он дарил свою любовь, нежную и неиспорченную, там, внизу, я был свободен, рай и ад были словами для меня. Когда придёт моё время, уложите меня осторожно в сырую тёмную землю — никакая могила не удержит моё тело.       Стэн помогал как мог, чаще всего носил что-то, поливал, кормил птиц, готовил ужин или убирался в доме — у него-то было явно меньше дел дома. Иногда, протирая пыль в комнате Майка, он смущённо понимал, что это и в самом деле его комната, где он хранит себя в каждой вещи, становится уязвимым, переодевается, засыпает, ожидая завтрашнего дня — Стэну хотелось бы узнать, как он лежит во сне, но и того, что его доверительно впускают сюда, достаточно, чёрт возьми, до тёплого комка в животе достаточно.       Покончив с работой, чуть улыбаясь в ожидании, Майк заходил на кухню, где воздух нагревал запах готовой еды, подходил к задумавшемуся над плитой Стэну и цеплялся пальцами за пояс, там, где его рубашка поло плотно заправлена в шорты. Стэну казалось, что что-то похожее на это пожатие пальцев он ощущает всем телом, задней стороной шеи, предплечьем, прессом, икрами. Он думает, что, может быть, всё так, как должно быть.       Лёжа на траве, Стэн смеётся сдавленно — буквально, Майк придавил его, щекоча, лишив движения. Когда Хэнлон берёт его за руку, а сам утыкается где-то чуть выше ключицы, он изворачивается, откинув голову назад с удивлённым полустоном-полусмешком, вытягивая шею, а его ноги то сгибаются, то расслабленно выпрямляются, и подошва летних туфлей сминает траву.       Стэн ел на кухне нарезанные дольками персики, когда узнал, что Майк никогда не принимал настоящую ванну. Он рассказывал о новых постройках на ферме, которыми будет занят этим летом, пил холодную воду из стакана и, рассуждая, смотрел в сторону. Медлительность в их движениях, почти никакого выражения в словах. Стэн откусывал сладкую мякоть, держа сочащиеся жёлто-оранжевые, с красными бархатными прожилками, дольки двумя руками и, слушая, смотрел исподлобья. Майк никогда не видел, чтобы кто-то так смотрел — всегда сосредоточенно настолько, что непонятно, на чём — на разговоре или, наоборот, на чём-то, что скрывается в его мыслях, и это запутывало. Иногда начинало казаться, что ему совсем всё равно, настолько он отделял эти две плоскости. Отсюда постоянное выражение терпения, готового перейти в нетерпение, угрюмое, почти на грани раздражения, но слишком равнодушное, смирившееся. Майк замечал, как лицо Стэна меняется, когда он улыбается: сначала твёрдая благонадёжность во взгляде сменяется подрагивающим недоумением и полупритворством, он сжимает губы, тянет вниз уголки изо всех сил, но смех уже разоблачил себя, и он улыбается, радуясь этому ощущению, когда щёки напряжены, медленно хлопая ресницами, жмурясь, как на солнышке, и дурашливо растягивая рот, будто показывая зубы, затем растерянно и смешно вытянет лицо, так что на подбородке появятся ямочки, пока между уголками губ ещё бегают искорки, как от одного конца провода к другому. Видел бы кто, насколько шире эта улыбка, когда рядом больше никого. Тогда обязательно стало бы ясно, что чего-то во всём этом быть не должно. Майк-то уж точно знал, когда Стэн вернулся после ещё одной проверки уровня воды в ванной и сказал, что теперь она набралась.       Он и вправду никогда не принимал настоящую ванну — такую, как эта. Тонкий слой пены над тёплой светло-голубой водой, дышащей пряным запахом лаванды, растаял вокруг мокрого колена Майка. Стэн вошёл с халатами в руке.       — У тебя же, наверное, плечи забиты? — он чутко прищурился, расстёгивая воротник рубашки, высоко подняв подбородок. Он потянул за низ и снял её через голову, наклоняясь, на упруго растянувшейся коже выступили волны позвоночника, кудри примялись. Майк усмехнулся — у него они были жёсткими, поэтому удобнее всего было сбривать. Он не прятал взгляд и не пялился. Они никогда не видели друг друга без одежды раньше, но были одинаково свободны друг с другом, чтобы сделать это так же естественно, как и всё, что они делали вместе. Стэн расстёгивал ремень, не нагибаясь, легко стоя с прямой спиной, его льняная рубашка выскользнула и лежала на полу поверх джинсов и чуть поношенной тёмно-зелёной футболки Майка. Обычно его пальцы сразу складывали одежду в ловкие квадраты, но у него и уронить получилось аккуратно.       — Подвинься чуть вперёд.       Оранжево-розовые лепестки отплыли ближе к сливу, Стэн, не прижимаясь, оказался за спиной Майка, обнимая его ногами от недостатка места. Он робко задерживает дыхание, из-под ресниц роняя взгляд на его шею, пока тонкие, сильные пальцы пианиста мягко, но настойчиво сжимают здоровые, но напряжённые мышцы широких плеч, проходятся, надавливая, по рельефному контуру лопаток, рёбер, нежно вдоль седьмого позвонка. Может, ему следовало бы сесть напротив Майка, уткнуться подбородком в колени, с выражением хитренького, почти проверяющего счастья в глазах, затем подобраться так, чтобы можно было опустить прямые слабые руки, сцепив за его шеей, молча выпрямиться, глядя сверху вниз, голова валится набок, косточки бёдер прижимаются к его животу, а потом выдыхать через улыбку, чувствуя, как сил в мышцах хватает только на неё, прикрывая глаза, запрокидывая голову и, мягко опуская бёдра, встречать благодарные короткие поцелуи на груди, как редкие крупные капли дождя. Может, и стоило бы.       Майк прибавляет горячей воды и ложится на грудь Стэна, обнимающего его одной рукой, не отводя тревожно дрожащего взгляда с потолка.       Они немного опоздали в кино, но успели, чтобы понять суть и проследить за сюжетом. Майк обещал позвонить домой, когда соберётся возвращаться, поэтому они немного задержались у «Аладдина», пока он возился у телефонного аппарата — задержались перед тем, как попрощаться. Стэн опирался на терракотовую стену театра лопатками, изогнув вперёд спину, поставив носок одной ноги накрест, и жевал жвачку, наблюдая за Майком, но витая в своих мыслях, откуда его вытащил звук возвращающейся на место блестящей на солнце телефонной трубки.       — Я отзвонился, как раз съедим по мороженому и разъедемся.       — Круто, — парень оттолкнулся от стены, и они вместе неторопливо направились к фургончику с мороженым через дорогу, пока откуда-то поёт «Africa» Toto.       Лучи заходящего солнца становились золотистого цвета мороженого крем-брюле, которое, морщась, облизывал Стэн, и вот-вот должны были стать оранжевыми. Они дали друг другу попробовать по кусочку, и Урис сделал вывод, что шоколадное тоже неплохое. Ни один не признавался, что от осознания того, что время разрывает их, в запястьях и пятках начинают колоть иголочки, а лёгкость, как во время падения во сне, вызывает тошноту. Стэн знал, что всё закончится, и даже не смотрел в сторону Майка, провожая его с половиной рожка в руке. Знал ли Хэнлон, о чём он молчал? Конечно, знал. Он не справлялся со всем этим просто так, он так не умел. Если Майк понимал, что неправильность — это часть порядка, то Стэн — нет, он хотел почувствовать, что вообще такое этот грёбаный порядок и что делать со всем, что неправильно. Дядя говорил Майку, либо ты, либо тебя, и если ты возишься с такими, как Бауэрс, значит, уже терпишь поражение. Стэна мучило чувство оторванности, лишающей возможности чувствовать удовлетворённость своей жизнью вообще когда-либо. Он не решался открыто судить о чём-то, мечтать, радоваться, потому что в ту же секунду его приостанавливало воспоминание о том, что ему не стоит полноценно отдаваться чему-то. Всё сильнее он убеждался, что некоторые вещи нельзя изменить, и он — такая вещь, серый, гадкий жид, грязный для своих родителей, своего города, своего бога и себя. На улице почти никого не оставалось, но, если честно, Стэн не обратил внимания, когда взял Майка за руку. Они посмотрели друг на друга не испуганно, а взволнованно и внимательно, и, чёрт, им не нужно было больше, не нужно было ни объятий, ни поцелуев, руки было достаточно. Стэн не нашёл сил сказать ни слова. Ему было бесконечно жалко теряться сейчас, и не было ничего более невозможного в мире, чем отпустить эту руку. Но он не мог дальше провожать Майка — им пора было расходиться.       — Послушай, всё будет хорошо, ладно? Стэн? Я здесь. Мне нужно домой, но я никуда не ухожу, ты же знаешь это?       Лицо Стэна никогда не выглядело более равнодушным, чем когда он кивнул в ответ на это, только тонкие губы вздрагивали. Он не хотел, чтобы это вмешивалось в сегодняшний день. На прощание он только сжал ладонь Майка, и его уже не было рядом. Когда небо становилось цвета черничного йогурта, он уходил домой и понимал, насколько скучает по тому, чью руку держал десять минут назад на закате.       Он знал, что вернётся сегодня в ванную, но тогда, когда родители уснут. Кивнув им, он сказал, что хорошо провёл день и идёт спать (но ни в коем случае не говорил, что устал — это стыдно). Он лёг в постель, когда она была не белой, а синей в темноте, ветвь с зеленовато-чёрными листьями в окне, птицы замолчали до утра. Он не хотел спать, но не хотел никаких посторонних впечатлений, не связанных с Майком. Он пробудет в чистоте и пустоте, а затем проснётся.       До этого Майк был у него дома только один раз. Они сидели у него на кровати, точнее, Стэн улёгся поперёк, подняв ноги и упираясь пятками в жёлтых, в цвет футболки, носках в деревянные, выкрашенные в выцветший голубой стены. Его голова свисала с кровати, и Хэнлон спросил:       — Ты так собрался лежать?       — Ага, а что?       — Ну ты вниз головой висишь. Смотри, у тебя там птички поселились, сейчас вывалятся.       — Ты хочешь сказать, у меня на голове гнездо и ты боишься? — Стэн тут же расхохотался и чуть менее беззаботно, будто издалека спросил: — А ты слышал про сорокопута?       — Птица такая? Нет, звучит, как что-то уродливое и пустынное.       — Не-е-ет, совсем. Такая птичка из отряда воробьинообразных, но красивее, чем воробей, у нас обитает американский жулан, серый такой, как милый котёнок. На латыни его название означает палач, потому что крупную добычу он сначала накалывает на острые предметы, вроде шипов растений или колючей проволоки.       — Огромное спасибо, буду знать, что даже безобидные воробьишки на самом деле жестокие, ты добиваешься нервного тика? — рассмеялся Майк.       Стэн, тоже смеясь, слез с кровати, почти кувыркнувшись, уселся на полу и спросил:       — Принести нектарины?       Майк кивнул, и Стэн поднялся с пола. Принеся нектарины, он залез с ногами на кровать, поставил между ними тарелку и сначала поигрался с широкой лямкой джинсового комбинезона Хэнлона, а потом улёгся, опираясь на локоть, взял фрукт и стал рассматривать его, вместо того, чтобы есть.       — Слушай, нектарины выглядят как уродливые дети персиков и слив. Буквально.       — Ты однажды говорил, что мы с тобой как персик и слива.       Стэн рассмеялся снова. Майк находил уморительным и милым то, что при нём он будто бы постепенно слетал с катушек и, как дурачок, забрасывал ноги куда попало и всячески валялся. Положив тарелку себе на грудь, а свою голову — на колени под натянувшейся джинсовой тканью, Стэн смотрел снизу вверх в лицо Майку.       — Ты мой персик, ты моя слива, ты моя Земля, ты моё солнце, я люблю твои пальцы, я люблю твои пальцы на ногах, твой затылок, твой кончик носа.       Урис неопределённо поднял вверх руку, водя кистью, будто пытаясь ухватиться за паутину и снять её. Майк перехватил его пальцы и закрыл их, сжимая посередине. Бушующее озорство в серых глазах расплылось бездонной устремлённостью между их запястьями.       — Ты уронишь тарелку.       Стэн поставил фрукты на пол, переворачиваясь на живот, и остался болтать рукой по полу — Стэн, который даже паниковал с прижатыми к бёдрам ладонями — пока горячая тяжёлая ладонь заботливо гладила его по спине и волосам.       Он вроде как даже не проваливался в сон до конца. Просто не мог больше. Он поднялся с подушки, снял рубашку пижамы ещё в комнате, настежь открыл окно и попытался вдохнуть ночного летнего воздуха, но это было больно, потому что в лёгких не оставалось места, да и в затылке тоже. Он забыл о тапочках и босиком прошёл в ванную. Старый кран громко обрушивал струю воды сначала в пустую ванну, а затем в начинавшую бурлить воду, но он знал, что родители не услышат, и никто не услышит. Кран закрылся со скрипом под его рукой, брюки и бельё были сняты. Капли громко плюхались, оставляя круги на пустой тёмно-синей воде, освещённой луной в маленькое окошко.       Стэн упирался лбом в колени, обнимая их, голый и беспомощный. Он поднял голову в потолок, закатывая глаза, пытаясь загнать назад слёзы, шумно и долго втягивая носом воздух и часто хлопая мокрыми ресницами. Почти не видящие под пеленой глаза с тяжёлыми припухшими веками он отвёл в сторону, дыша через рот, укладывая голову на бок и глядя в угол. Он с трудом сглотнул, весь дрожа, чувствуя боль от комка в горле и давящего ощущения под черепом. Стэн пытался успокоиться, но нижняя губа некрасиво выпячивалась, верхняя кривилась, а брови жалобно изгибались вверх, именно тогда, когда он думал, что всё нормально. Он зажмуривал глаза и терялся.       Стэн, шмыгнув носом, взял с бортика ванны то, что давно ждало его — блеснувшее в лунном свете лезвие бритвы, и сжал в ладони, чувствуя, что врезаются края, не думая, что Майк увидит его ладонь и ему будет больно.       Меня больше ничего не пугает. Я знаю, что если уйду, то умру счастливым сегодня. Поцелуй меня крепко перед тем, как уйти. Летняя грусть. Я чувствую эту летнюю, летнюю грусть.       Стэн не может сдержать слёз не потому, что сейчас сведёт счёты с жизнью. Он не сделает этого, несмотря на то что готов. Пройдёт год, и они с Майком разъедутся, и тогда зачем всё это было, станет неясно. Он проживёт действительно хорошую жизнь, женится на женщине по имени Маргарет или, может, Патриция, и будет счастливо любить её, и через двадцать с лишним лет ему позвонит Майк Хэнлон, и он поймёт, что вся его жизнь неправильная, что вещи которые в ней происходили, не могут быть связаны, и тогда он наберёт ванную, без пены, масла или цветов, в последний раз, и сорокопут снимет его с шипа, но сейчас ему придётся этого не делать.