Все, что мне нужно — ты в этом мире

      Вдох. Да так, что ребра оглушающе трещат и в горле, словно пустыня, так, что в глазах темнеет и голова идет кругом, так, чтобы забыть, стереть с памяти ненавистные последние мгновения, ставшие решающими для каждого из них. Его крепкая хватка, её слабая рука и финальное противостояние жизни со смертью, где вторая одерживает победу со счетом «два-ноль», потому что Клинт без неё жить н е желает.       Алое зарево нещадно слепит, отчего он жмурится так, чтоб до бликов разноцветных перед глазами, чтоб до потери сознания, чтоб никогда не открыть их, потому что зачем? Он больше не увидит шелковистых волос, переливающихся благородной медью на солнце, не увидит той самой мягкой улыбки, которая «ты держись только, мы все сможем вместе», не увидит зеленых глаз с озорными огоньками, не дающих сдаться и бросить всё на полушаге от победы.       Крик. Безмолвный, застрявший где-то в горле и душащий цепкой хваткой изнутри, направленный куда-то в пустоту и переполненный такой болью, что Бартону кажется, что вот-вот — и он взорвется. Утопится в этой луже, в которой сидит, и плевать, что будет дальше, потому что он не сумел. Не сумел удержать, не сумел спасти, не сумел подавить в себе те чувства, что горели с самой первой миссии. И пусть они помнят Будапешт по-разному, но предельно ясно для обоих то, что именно там и зародилась та самая связь.       «Вставай».       Клинт пальцами в выбритые виски впивается, пытаясь одуматься, пытаясь не сорваться, пытаясь не вытащить острую катану, что за спиной, и не пустить алую струйку под ноги. Но Нат бы не одобрила. Нат бы не поставила под угрозу все человечество и жила бы дальше ради него, чтобы он знал, что это все было не напрасно, что он отдал свою жизнь ради всех спасенных и ради ее самой. Вот только Клинт слабак, не так ли?       «Вставай».       Надо было забрать её. Надо было увезти её, утащить, взять в плен, если бы понадобилось, но не пускать на эту чертову миссию. Снять крохотную квартирку в том самом Будапеште или небольшой домик глубоко в лесу, завести большую собаку, чтоб утром и вечером ходить на совместные прогулки, расстрелять мобильные вместо консервных банок на берегу озера и никому никогда не отвечать. И к чёрту Ника Фьюри с его Мстителями, к чёрту Стива с его нравоучениями, к чёрту Старка с его людьми повсюду, всех к ч ё р т у!       — Вставай.       Клинт ведет плечом, ощутив слабое касание чьих-то пальцев и думает, что совсем спятил. В этой дыре нет никого, кроме его самого, зияющей сквозной в сердце и холодящего ладонь камня, ради которого они сюда прилетели. И ему бы пора собрать всю волю в кулак и идти дальше, вот только идти совершенно не хочется, потому что эти пять лет стали последней каплей его терпения. Его чудодейственной сывороткой была Нат, а без нее какой он супергерой?       — Клинт…       Не может быть, пожалуйста, не надо, пожалуйста, не заставляйте верить, надеяться в то, что этот надломленный голос её, что он сейчас откроет глаза, обернется и увидит те самые зеленые глаза, таящие в себе океан боли и безграничной отваги. Невозможно, нет, он бредит, он окончательно сошел с ума и надо бы спросить у Старка номер хорошего психиатра, а еще лучше — уехать на край света, чтоб никого не видеть.       — Нам пора, Клинт.       Бартон поднимается на ноги и наконец открывает глаза, после чего драгоценный камень падает куда-то в воду. Клинта это не заботит, найдет его потом, как только… Как только прижмет изо всех сил стоящую перед ним Нат, улыбающуюся сквозь слезы стоящую перед ним Нат, живую… Нат.       — Это ты? Пожалуйста, скажи, что…       Он не успевает договорить, потому что холодные пальцы ложатся поверх его дрожащих ладоней, сжимая сильно-сильно, словно обещая не отпустить больше никогда-никогда, извиняясь за случившееся. Повторяющееся движение — и вот они снова касаются друг друга лбом, не смея больше отводить взгляд, потому что еще одна разлука станет окончательной для них обоих. Прерывистое дыхание нарушает нависшую тишину. Так звучит облегчение. Бартон осторожно смахивает слезу со скулы Нат и не замечает, как собственные затекают за шиворот. Соленый привкус заставляет его улыбнуться и наконец-то прижать Нат к себе, потому что Нат, его Нат, его смелая, стойкая, сильная Нат вернулась.       — Я чуть было не сдался.       Романофф отходит на шаг и нежно-нежно улыбается, неотрывно смотря. Словно проникает в рваную душу и лечит, штопает, бинтует каждую рану одним лишь взглядом и легким касанием указательного пальца, гладящего его шероховатую ладонь. Она ведь тоже не может поверить, не может и подумать, что снова жива, что не лежит в фиолетово-алой пыли чужого Вормира, а находится здесь, с Клинтом, с р о д н ы м Клинтом.       — Поэтому я здесь.       Клинт улыбается и крепче сжимает ее ладонь, запоминая каждое прикосновение, каждый миллиметр тела, каждый вдох и каждое звучание дрожащего голоса. Она спасает ему жизнь дважды за сегодня и он в очередной раз клянется хранить ее вечно, зная, что эта безмолвная клятва высечена в каждом движении, каждом действии, каждом решении. Потому что зачем спасать этот дрянной мир, если в нем больше нет того, за кого без тени сомнения сиганешь в пропасть с улыбкой на устах?       — Нам пора, Клинт.       Повторяет Нат и снова ободряюще улыбается. Разворачивает вторую ладонь и показывает камень, аккуратным движением пряча в нагрудный карман его костюма. Бартон замирает на несколько секунд и, кажется, почти не дышит, когда её рука находится так близко к сердцу, что может почувствовать безумное сердцебиение. Но ведь она и без этого все знает, его Нат — самая умная девочка во Вселенной, в этом он никогда не усомнится.       — Хорошо, Нат. Мы возвращаемся.