Daddys boy

Боже, то, о чём Хан Джисон может говорить совершенно спокойно, с непробиваемым выражением лица — это хоть стой, хоть падай. Он даже голос не понижает, и внимания не обращает, если рядом оказываются посторонние люди, да и в выражениях особо не стесняется, а все потому, что «ну ведь секс — это самая естественная и самая приятная вещь в мире, так что почему мы должны говорить о нем шепотом и под кроватью, словно о преступлении?». Чану есть, что на это ответить, например, то, что секс, это ещё и интимно, это очень личное между двумя людьми, к тому же, в случае их обоих — не вполне естественная, потому что гомосексуальность природой не была задумана, вроде как. Но он молчит, потому что с Джисоном спорить — что воду лить в дырявую посудину. Стопроцентно бесполезно, стопроцентно энергозатратно. Приходится просто слушать, и не особо краснеть при этом, дабы избежать подколов. — Просто научись доставлять ему удовольствие, — очень серьёзно говорит Джисон однажды вечером, когда рядом, хвала небесам, никого нет, но есть контрабандное пиво. — Что ты рожи мне тут кривишь. Или ты, дожив до своих двадцати двух, не в курсе, что этому тоже нужно учиться? Чана всего передергивает, и он бы даже посоветовал другу заткнуться, но проблема в том, что Джисон не только его друг, но и лучшая подружка Феликса, а значит, может обладать некоей информацией о последнем. Поэтому приходится придушить своё желание придушить Джисона, и ответить. — Я в курсе. И я доставляю. Джисон непередаваемо возводит глаза к потолку и машет ручкой, — Чан просто не понимает, как это слизеринское отродье люди считают милейшим солнышком. В довершение он ещё и фыркает надменно, а потом улыбается голодным доберманом. — Ой ли? И с чего ты это взял? — Я не очень хочу распространяться о подробностях, знаешь ли. Это наше дело, и Ликс доволен, уж поверь мне. — Чанни, — тянет Джисон и смотрит прямо в глаза, — поверь мне, он НЕ доволен. Просто любит тебя, и сам ещё дурачок, не знает, что такое настоящее удовольствие в постели. А ты и рад. Любишь ты легкие пути. Если Феликс не корчит недовольную мину всякий раз, как вы заканчиваете свои примитивные занятия, это не значит, что ему кайфово. Чан хмурится. И, если честно, на Феликса немного злится. Потому что, если у них и правда все не супер гладко, он должен был ему рассказать, а не бежать к просвещенной подруженьке жалобиться. Этот разговор жесткой наждачкой проезжается по чувствительной мужской гордости. Джисон наблюдает за выражением лица друга очень внимательно, а потом опять улыбается. — Вот скажи мне, герой-любовник, что он любит больше всего? На что он реагирует так, что ты понимаешь, что он на отлёте уже? Чан передергивает плечами и очень хочет хамить, но не хамит, потому что вдруг понимает, что у него нет ответа на этот простой, казалось бы, вопрос. — Ему… все нравится. Джисон опять фыркает, и коротко прикладывает ладонь ко лбу. — Значит, ты у нас просто гений, каких поискать? Попыхтел немного, и партнёр на седьмом небе? Ох, да ты покраснел. И хихикает, сволочь. Чан от возмущения чуть ли не рычит. — Он… он… он любит всякие нежности. — Ответ неверный. — Да кто из нас с ним спит-то, в конце концов?! Что ты докопался? Если вам нравится трахаться на потолке в костюмах героев Марвел, это ещё не значит, что всем такое нужно… — М, а это идея. Надо будет предложить котику… но, видишь ли, какое дело. Я прав, а ты нет. Уж поверь мне, я в этом шарю. К тому же, чуть ли не ежедневно выслушиваю его нытьё. Нет, тебе, конечно, охренеть, как повезло, потому что он любит тебя выше неба, и, пока что, радуется всему, что между вами происходит… но, просто пойми это, если ты не научишься его у д о в л е т в о р я т ь, ваш славный романчик закончится довольно скоро и довольно скверно. Вот скажи мне, где у него самое чувствительное место? — Уши, — едва слышно рычит Чан, но, почему-то, не прекращает это издевательство. В душе начинает неприятно скрестись от мыслей. — Снова неверно. Уши у всех чувствительные, в той, или иной степени. А что кроме ушей, шеи и груди? Давай, подумай. Чан думает. Правда, думает. И краснеет просто катастрофически, потому что ему нечего ответить, кажется. — Он кончает, — задушевно бурчит Чан, — каждый раз. Джисон опять изображает на своём лице запредельно ядовитое выражение, а потом изрекает тоном профессора, втолковывающего глупому ученику, что знание базовой арифметики ещё не означает полное понимание математического анализа. — О, мой бедный скромный друг. Если ты п о с т а р а е ш ь с я как следует, изучишь его тело и сделаешь что-нибудь эдакое, то, наконец, поймёшь разницу между «кончил» и «испытал настоящий оргазм». И, поверь мне, тебе понравится эта разница. Порефлексируешь немного на тему того, каким лохом был, зато почувствуешь себя настоящим мужиком. А малыш будет тебе так благодарен, что его любовь к тебе возрастёт до объемов всей вселенной. — Блять, — тихо выдыхает Чан, хотя обычно не матерится никогда. — Он тебе сам ни за что не скажет, — спокойненько продолжает Джисон, — он, видишь ли, страшно бережёт твою гордость и самооценку, так, что даже плюет на собственные интересы. Но! У вас есть я, вам крупно повезло. Ты, конечно, взрослый мальчик, подумаешь хорошенько и попробуешь, но я дам тебе подсказку. Так сказать, первую пасхалку, наводящую тебя на путь истинный. Потом этот бесчеловечный изверг понижает голос до интимного полушепота и сообщает с самым серьёзным видом: — Для начала, заруби себе на носу, что Феликс Ли не фанат нежностей. Все это хорошо, конечно, все эти ми-ми-ми, ласковые прозвища, осторожные прикосновения, но. После. Вот после — хоть унежничайся, только чтобы это сыграло, тебе нужно быть чуточку погрубее. Нет, я не говорю о практиках, что нужно его бить смертным боем, оскорблять и заливать горячим воском, просто… вруби фантазию. Прихвати за волосы, дай по заднице, прикажи чего-нибудь горяченькое. Покажи, кто тут папочка. А то у тебя все шуточки на эту тему, а человек ждёт. Чан часто моргает, и пытается все это себе вообразить. Получается так себе, но, к его ужасу, внизу живота начинает сладко тянуть. Джисон выглядит максимально довольным. — Фух, а то я уже испугался, что ты вообще без воображения парень. Но нет, вижу, что все нормально. Просто поскреби в голове, выуди пару-тройку фантазий, для начала. И сделай это. Сделай моей зайке хорошо-хорошо. Чан сходит с ума. Гордость требует забыть этот разговор, и жить, как раньше, но здравый разум намекает, что надо бы постараться на самом деле. Перспектива расставания на почве неудовлетворенности в постели пугает, как черт знает что. Феликс приходит с очередной тренировки довольно поздно, уставший и очень напряженный, но, когда видит Чана, тут же врубает котёночка и улыбается мягко, буквально светится. — Привет, щеночек, — мурлычет он, забираясь к своему парню на колени, и целует почти невесомо. Чан от такого тает, и в груди разливается такое тепло, какое не испытать ни с кем другим никогда. — Я ужасно соскучился. Но, раз уж решил, надо действовать. Пацан сказал, пацан сделал. Пора быть мужиком. — Я тоже, детка. Феликс даже отрывается от Чана и смотрит ему в глаза слегка недоверчиво, и осторожно улыбается. Деткой Чан его ещё никогда не называл. А потом Чан чувствует это. Как Феликс, в одну секунду, вспыхивает изнутри, и этот огонь отражается в его резко потемневших глазах. Он словно даже начинает пахнуть иначе, как-то более пряно и тяжело. Чан сглатывает, поражаясь этому открытию. — Детка? — Тебе не нравится это обращение? Чан пасует моментально, готов идти на попятную и даже извиниться, но Феликс расплывается в широкой улыбке и в ы м у р л ы к и в а е т «офигеть, как нравится». — Это хороший ответ, — мысленно Чан облегчённо стонет, а на деле медленно кладёт руки на упругие бедра и чуть сжимает пальцы. И внимательно смотрит, следит за реакцией. Кидаться с места в карьер он не намерен, как и действовать по глупым шаблонам, потому что он должен узнать, чего хочет именно его мальчик. И, черт подери, он сделает все, что тот пожелает. Феликс, кажется, тоже прислушивается к собственным ощущениям, новым и непривычным, но таким желанным, осторожно гладит сильные руки от плеч до самых кончиков пальцев, что вжимаются в его спортивки на бёдрах, и сладко прижмуривается. А потом несмело, вопросительно качает бёдрами, прогнув спину. Ему нравится. Черт, ему нравится! Чан хочет даже сказать что-то, про то, что можно было сказать раньше, хоть намекнуть, но потом решает оставить нравоучения на потом. А пока просто ведёт ладонями вверх, задирая тонкую хлопковую футболку, и сам вдруг чуть не задыхается от ощущения горячей кожи под пальцами. Как в первый раз, честное слово. — Как день прошёл? — тихо спрашивает он, проводя носом вверх по тонкой изящной шее, а потом мягко прихватывает губами мочку уха, вбирая в рот серёжку. И тут, кажется, Феликс все. Уже готовый, честное слово. Потому что вот таких тихих, но совсем не скромных, горячих стонов он ещё не издавал никогда. Чан постепенно входит в роль, давит ладонями на прогнутую поясницу, прижимая к себе. — Ты не ответил. Феликс тихо всхлипывает, потому что горячий шёпот прямо в ухо, и эти новые, словно бы властные интонации… боги, он хотел этого так долго! — Хорошо, — выдыхает он, — много занимался, устал… все время думал о тебе, ужасно скучал. Хотел к тебе на ручки. — Ты получил, что хотел? Или мне продолжить? Все происходящее изумительно легко увлекает, а ещё — заводит оглушительно, так мощно, что у Чана даже голос меняется, делается чуть более низким и хриплым. — Пожалуйста, продолжай… умоляю, продолжай, Чанни, щенок, я… — Тогда, пожалуй, никаких «щенков», детка. Оставим это на потом. Феликс вдруг смеётся, тихо и тягуче, как пьяный. — А как тогда мне говорить? Папочка? У Чана мурашки бегут по всему телу, каждая размером с кулак. — Ну, — словно бы задумчиво тянет он, — если тебе нравится, то я не против. Боже, и правда: он же шутил с этим словом чуть ли не последние сто лет, но и представить не мог, что, прозвучав в подобном контексте, оно окажется взрывоопаснее, чем горящая зажигалка, поднесённая к баку с бензином. — Хорошо… папочка. Что мне сделать? Феликс, золотко, радость, помогает, подсказывает сам, подыгрывает, кажется, по-настоящему кайфуя от происходящего. Чан очень ему благодарен за это, потому что он, как бы, впервые вытворяет подобное. И, в знак своей благодарности, он отводит руку от горячего тела, быстро сжимает и разжимает кулак, и не сильно, но смачно прикладывает её к вертлявой заднице. Феликс тихо охает, но только прогибается сильнее, и закусывает губу. — Для начала, — Чан решает идти по заданному маршруту, — думаю, тебе стоит раздеться. Вот так, — он сам стаскивает со своего мальчика футболку, отбрасывает её в сторону, а потом невольно заглядывается на его торс: восхитительно золотистый, подтянутый, без единого лишнего изгиба. — А дальше сам. — Мне придётся встать, — капризничает Феликс, и, кажется, немного боится, что, как только он отстранится, все волшебное действо закончится. — Я буду скучать, — усмехается Чан, и улыбается, — и очень ждать, когда ты вернёшься. Феликс, приободрённый этим обещанием, соскальзывает с нагретых коленей своего парня и немного ёжится, потому что он смущён ужасно, просто не знает, как стоит себя вести, но он хочет, наконец, получить все, о чем так долго мечтал, поэтому решительно смотрит в глаза сидящему на диване и с любопытством на него глядящему Чану, и медленно стягивает спортивные штаны. Да, это, конечно, не самый горячий стриптиз во вселенной, но с чего-то же нужно начинать. — И бельё? — И бельё, — кивает Чан и откровенно любуется, чуть не задыхаясь. Боже, у него такое сокровище, а он, и правда, просто «пыхтел», не наслаждаясь тем, что так щедро даровано ему судьбой. — Ты такой красивый… безумно красивый. Феликс все ещё смущается, инстинктивно хочет прикрыться, но заставляет себя держать руки опущенными вниз, и просто ждёт. Смущается-то смущается, а смотрит так лукаво, что Чана бросает на новый уровень жара. — А ты? — спрашивает Феликс, и осторожно подходит. Если честно, сделать свой первый в жизни минет он сейчас совсем не против. — А я потом, — гудит Чан, и хлопает себя по коленке. — Это нечестно. — Тебе понравится. По крайней мере, Чан на это очень надеется. Феликс тихо сладко всхлипывает, когда голой кожей ощущает не только грубую ткань джинсов, но и отчетливый стояк под ней. Он ерзает, устраиваясь удобнее, кладёт руки Чану на плечи и смотрит в глаза. Боже, как он смотрит! С какой-то новой, незнакомой, неподдельной преданностью, обожанием, и ещё целой сотней потрясающих эмоций. Чан целует его так, как ещё не целовал: жадно, сразу глубоко и влажно, но все равно безмерно влюблённо. И гладит по обнаженной спине, по бёдрам, по тяжело вздымающейся груди, пальцами задевая твёрдые соски, и буквально упивается нежными вздохами и тихими стонами. Феликс отзывается на каждое прикосновение так, словно и для них был создан, словно он — существо исключительно постельное, самое горячее, самое жадное и голодное до любой ласки. Чан ещё раз оставляет отпечаток своей ладони на подтянутой ягодице, а потом ещё и ещё, и Феликс хнычет, цепляясь за его плечи, как за спасательный круг. — Чего тебе хочется прямо сейчас? Это, вроде, и часть игры, но и, вместе с этим, необходимый запрос по навигации. Феликс опять хныкает, дрожит весь, словно от холода, кусает Чана за нижнюю губу, а потом выдаёт такое, что Чан умирает на месте, тут же возрождаясь, и умирает снова: — Твои пальцы хочу. Только не очень нежничай, мне не больно… уже давно. Легкая шпилька только раззадоривает, и Чан подхватывает хрупкое тельце под бёдрами, чтобы добраться до кровати, потому что «не нежничай» совсем не равносильно «бери на сухую». Поэтому он садится на кровать, пока не желая менять позицию, только отклоняется назад, к подушкам, выуживая полупустой флакон смазки. У Чана футболка на животе расцветает влажными пятнышками, потому что его мальчик до того возбуждён. Пальцы входят легко, словно до этого Феликс и не расслаблялся толком. Сейчас же он раскатисто стонет, как в кино для взрослых, распластываясь по груди Чана, прогибает спину и максимально разводит ноги, потому что, так-то, все его тело — сплошная горячая точка, ничего более, но вот там, внутри, сейчас он чувствителен настолько, что себя просто не сдержать. — Тшшш, — Чан прихватывает за ягодицу свободной рукой и пытается зафиксировать, — ты мне мешаешь делать тебе хорошо. Феликс пищит убийственное «прости, папочка», и пытается подстроиться под ритм движений. Он чувствует уже три пальца, но ему вот ни капельки не больно, только очень хорошо и очень жарко. — Я кончу сейчас, — жалобно тянет он, просто утыкаясь носом в чанову шею, и дышит часто-часто. — Ну уж нет, не так быстро. Чан вынимает пальцы и смотрит на них. Черт, как же он мог не делать всего этого раньше? Феликс ноет, потому что разрядка была так близко, а теперь в нем только пустота, и сейчас это смерти подобно, честное слово. Он даже поднимает голову и смотрит умоляюще. — Я же говорю, — хрипло выдыхает Чан, — не так быстро. — Я ещё разочек смогу, честно, только дай мне сейчас, ну пожалуйста, папочка, я с ума сойду, так мне было хорошо! Я очень хочу, очень-очень. Я буду хорошей кисой, послушной, сделаю все, что ты скажешь, только. Чан картинно вздыхает, но спорить с капризами этой изнеженной принцессы он и раньше-то не мог совсем, а сейчас… поэтому он берет ещё смазки, и возвращает пальцы в тугое нутро, и двигает рукой максимально быстро. Феликс пачкает его футболку буквально через минуту, со сладким, гулким стоном, и сжимает пальцы в себе так сильно, что Чан и сам готов кончить от этого прямо сейчас. Обычно, Феликс сразу после секса комочится и быстро засыпает, но сейчас все иначе, и он с трудом разлепляет глаза, и смотрит настоящим дьяволом. — Тебе ещё не пора раздеться? Чан неопределенно хмыкает, потому что в паху уже больно, джинсы давят просто ужасно, и дышать практически не получается. Феликс расценивает это на свой лад и тут же оказывается на полу, требовательно разводит напряженные колени старшего и так аппетитно облизывается, что Чан сам тихо стонет. — Детка, тебе совсем не обязательно… — Заткнись, Бан Чан, — неожиданно резко требует Феликс, борясь с застежкой на чертовых джинсах, — просто заткнись и получай удовольствие. Чан даже умудряется не закрывать глаза. Тонкие пальцы на собственном члене, это зрелище, способное убить, что и говорить об ощущениях… Феликс ещё совсем неопытный в этом деле, но он хочет ужасно, честное слово, он даже читал обучающие статьи в интернете! Поэтому он не медлит, облизывает губы и медленно берет в рот, для начала не глубоко, привыкает к новым впечатлениям, и снова, снова сладко стонет. Чан запускает пальцы в его волосы, и едва остаётся в сознании, одной рукой опираясь о кровать за своей спиной. Пояс джинсов давит на бедра, но все это не так уж и важно, потому что Феликс кайфует от того, что делает, входит во вкус, мурчит, потихоньку вбирая в жаркий рот все глубже и глубже с каждым наклоном головы. И сам держится за чертовы джинсы старшего, и упрямо мотает головой, когда тот пытается его отстранить. — Вкусненький, — тянет Феликс с непередаваемо развратной улыбкой, когда вытирает уголки губ пальцами и проглатывая все до капельки. — Мне нравится. — Мне тоже, — ошалело тянет Чан, кое-как справляясь с дыханием. А потом Феликс встаёт, сдергивает с Чана штаны, потом белье, и толкает его в грудь, укладывая на кровать. Забирается на его ноги и стаскивает перепачканную футболку. — Кто-то обещал быть послушным. — Ой, перестань, тебе понравится, — Феликс дразнится, окончательно расслабляясь, доверяя свои фантазии и потребности, и просто красуется. — Не совсем правильное слово, — выдыхает Чан, чуть не плача от того, какой же Феликс у него красивый. — Я в полном восторге. Феликс выглядит самым счастливым в мире человеком в этот момент. Он выгибается, гладит себя по груди, по животу, и Чан с изумлением замечает, что тот не соврал про «ещё разочек». — Какой ты у меня жадный… хочешь ещё? — Хочу тебя больше всего во вселенной. Всегда хочу. Но сегодня особенно. — Привыкай. Чан тоже улыбается, потому что, оказывается, заниматься сексом может быть весело, в том смысле, что игриво и очень эмоционально, потому что у них тут такие чувства, что закачаешься. А потом он резко переворачивает Феликса на спину, нависает сверху и смотрит прямо в глаза. И целует медленно, но просто невыносимо глубоко. Ощущать собственный привкус в поцелуе довольно странно, но вполне ничего себе. Феликс вдруг пинается и делает обиженную мордашку. — Не хочу на спинке, надоело так. Хочу по-другому. — Кто-то, — Чан шлепает ладонью по бедру, раз уж до наглой задницы не дотянуться, — обещал быть послушным! А то сейчас кто-то спать пойдёт, раз не выполняет… Феликс тут же сдаётся, и смотрит виновато, прикусывает припухшую нижнюю губу. — Прости, папочка. Просто очень хочется. Твоей детке так хочется… Чан тратит бесконечные десять секунд на размышления, а потом скатывается на бок, встаёт на колени и тянет ошалевшего, но очень заинтересованного Феликса за руку, чтобы тот тоже поднялся. У того руки и ноги явно не слушаются, так что приходится самостоятельно поставить его лицом к стенке, подвинуть и прогнуть, как нужно. Тот покорно упирается руками в стену, а потом оборачивается через плечо и томно тянет: — Я люблю тебя невыносимо сильно, Чанни… — Я люблю тебя, детка, — отвечает он, и входит одним медленным, плавным движением. И правда, как в первый раз. Словно до этого он вовсе сексом не занимался, а какой-то ерундой страдал, потому что сейчас все ощущения обострены до предела, и удовольствие отзывается в каждой клеточке, и, черт, Ликс такой узенький внутри, такой горячий и такой податливый… и стонет он так, что завтра придётся объясняться с соседями… впрочем, соседи эти останутся довольны своими подопечными, это уж точно. И да, Чан действительно понимает разницу между «кончил» и «получил крышесносный оргазм», потому что Феликс делает именно это, вздрогнув всем телом и сжавшись так сильно, что Чан не выдерживает сам. Он падает на кровать, тянет совершенно шального любовника к себе, обнимает, осторожно укрыв одеялом, и целует ласково-ласково, очень нежно, очень осторожно. Феликс что-то мяукает севшим голосом, ластится, пока не засыпает на середине слова. А Чан смотрит на него ещё немножечко, все медленнее моргая, и сам не замечает, как отрубается. А утром он пишет Джисону сакраментальное «спасибо», потому что Феликс улыбается во сне и выглядит таким счастливым и таким сытым, наконец. «Не стоит благодарностей, мой пионер от плотских наслаждений. Кстати, купи ему чулки, он будет в полном восторге, эта ночка покажется тебе жалкой разминкой». OWARI