***
— Выдумки всё это, бабушка. Разве научный прогресс не доказывает, что ничего такого нет и быть не может? Вы тогда придумывали себе всякого, чтоб не было скучно и верили в небылицы. Вот мы, когда война закончится, в космос летать будем! Так сам Царь-батюшка говорит. Мальчик лет семи крутился на стуле, сильно жестикулируя руками, пытаясь показать своей уже старенькой и подслеповатой бабушке насколько необъятен космос и как много для его исследования сделал какой-то немец, имя которого он забыл, но обязательно вспомнит в следующий раз. Твёрдо лежащая в это время на постели его бабушка, с течением века потерявшая все силы, лишь улыбалась, смотря на старания правнука. Единственное, что она себе думала в тот миг — как же много ещё предстоит пройти этому малышу. — Всё может быть, милый, — подытожила она спустя некоторое время. — Но что я знаю наверняка, так энто то, что если человеку будет к кому вернуться, то он и в кос — как ты там сказал? — Космос, бабушка. — Вот. То он и в космос слетает, и домой обязательно вернётся. А если не к кому идти, то даже родные стены будут причинять невыносимую боль. — Старая женщина громко закашлялась. — В конце концов, токмо любовь может как спасти, так и погубить человека. — Тогда разве не проще жить без неё и никогда-никогда не страдать? — без доли неуверенности спросил мальчик. Ему всегда нравилось проводить время с прабабушкой, она знала очень много и всегда находила ответы на тысячу его вопросов. — Не знаю, милый. Если бы Анна могла без неё жить, то не потеряла бы себя, — мальчик понимающе кивнул головой, хотя вряд ли понимал, что именно бабушка имеет в виду. — Когда подрастёшь, то вряд ли сможешь найти однозначный ответ на свой вопрос. Старушка закрыла глаза, предаваясь воспоминаниям о молодости.Часть 1
28 июня 2019 г. в 20:21
Когда Василько умер, то всем в селе было не до работы. Все-бо знали, что с женой его, Анной, они души друг в друге не чаяли и вечно вместе были. Бабье рассказывало, что с хаты он упал, когда дырку в крыше починить пытался, а Аннушка-то сразу и не поняла: выглянула посмотреть только как обед на столе без него остыл. То крику на дворы было — вся улица сбежалась. Еле оттянули её от мужа, бедную. А потом за ней все время смотрели, чтоб с дуру чего не натворила. Говорят, мол, в таком состоянии легко с праведного пути, а то и жизни сойти.
В нашем повите вот как принято хоронить: с молитвами божьими, голосениями родных, да чтоб горилки как можно больше. На похоронах голосила Аннушка сильно и громче всех, но мать от неё ни на шаг не отходила, из объятий не выпускала. Как только хоть на минуту доводилось дочери ей освободиться, так сразу же в гроб к милому бросалась. А когда его закапывали, то ой-ой, что было. Четверо держали. А вот на поминках сидела бледная, ни до чего ей было: горилки не пила, хотя бабы и заставляли, а коль не пила, то и не закусывала. Даже дядя Фёдор, наш местный волоцюга и пьяница, как начал захмелелый к ней приставать, то и слова ему не молвила. Токо смотрела на то место, где утром ещё Василько лежал.
Как люди с поминок разошлись, начали потихоньку о горе её забывать. В первый день с матерью она была, так некоторые заходили. Через неделю мать вернулась домой, а Аннушка осталась в доме, о котором они с милым так долго мечтали. Лишь каких-то две осени назад умерла старуха, которую досматривали. Не успели толком намиловаться друг другом, как такое горе. Забыли о ней на вторую неделю, как сенокос пошел. Некогда людям к чужому горю, когда своей работы полно.
Жила Анна самотньо, никого с дня поминок в дом не приглашала. Не было ей радости ни в работе, ни в церковных литургиях. Перестала она искать друзей, хотя до этого такая щебетушка была, что все ею заслушивались. Решило бабье, что пора ей отдаваться, ведь так не пойдёт, чтоб хата в упадок приходила, да двор сорняками по колено покрывался. Пошли они к вдове да стали ей рассказывать, что, мол, так и так, пора тебе уже, конец осени, а ты все тоскуешь. Она им лишь улыбалась и кивала головой, но всем женихам, которые свататься приходили, выносила гарбуза. На том и оставили её, сделав вывод, что тронулась бедная, и лишь Бог поможет ей, но уже в мире ином.
Не одну весну прожила молодая вдова, редко бывая на улице и не приветствуя прохожих, как то бывало раньше. За нее-то все поди и забыли бы, если б не вышла как-то в мае по воду. Бабы, заметившие её, сразу почуяли неладное. Как-то собрались они, и давай Аннушку обсуждать, будто ничего другого в их жизни и не было:
— А Аннушка-то в тяже. Наверное решила отдаться, а аки нет, то хоть не будет все время о милом своём думать.
— Кабы не было чего лихого. Исхудала она вся, да как баба старая выглядеть стала. — обеспокоенно заметила одна из старейших баб, баба Онишка. К ней все ходили за советами, иногда она помогала юным девушкам выйти замуж, склоняя тех к любовным чарам. Словом, знающей её все считали и за глаза побаивались. — Она-то от моей Марички моложе сильно, но уже поседела и сморщилась, как слива сухая.
Порой бывало удивительно, как самые старые из старейших баб, которые жаловались на слепоту, умели подмечать даже наименьшие изменения в девках. Так тут и мужику видно было, что с Аннушкой неладне деется.
Порешали бабы, что присматривать будут за хатой вдовы, а с соседками договорились, что те вечерами в окна её подглядывать станут, да рассказывать, если увидят что-то эдакое. Не успели токо с матерью поговорить, та преставилась неделей ранее. Поговаривали, что довелось ей увидеть в доме дочки некое, от чего две недели не могла она отойти, потому-то жаба старуху и задушила.
Как разошлась весть об обеспокоенной бабе Онишке, то путь у дома Анны живее стал: и скот туда начали водить (хотя это была самая длинная дорога к полю), и в общем ходить стали чаще. И все чаще замечали, что живот у вдовы растёт, да не по дням, а по часам. А однажды девкам, возвращающимся поздней ночью из вечерниц, довелось видеть, как молния бьёт прямо в дымар хаты её. Забыли об этом девочки, как только разошлись по домам, но следующей ночью баба Юлина видела то же самое. Донесла она об этом знающей бабе Онишке.
Баба Онишка, не долго раздумывая, сразу пришла к самой очевидной и разумной мысли.
— Нечистый энто. Дьябол её мучает и жить не даёт.
Посчитали бабы, что надо вдову от тяжи дьявольской спасать. Незнамо сколько к ней нечистый ходит и незнамо сколько ещё проходит. Кабы не натворить делов, проверить все они сговорились. Отправили вечером под хату оной одну из баб и приказали ей в окна заглядывать, как молния в дымар ударит. Так и было: как ударила молния, так и подглядывала баба. Да насмотрелась на всю жизнь она.
— Слышу — молния бьет, ну я и в окно, — рассказывала потом та самая баба Катерина, — смотрю — а там стоит экое непонятное, в рубахе белой да штанах красных, а ноги — не ноги. Смотрю — а это копыта, само настоящие, лошадиные. Ну думаю ладно, может привиделось от свечки. Стала всматриваться в затылок ему. Он потом на меня глядь, а я как закаменела. То Василько был, Аннин муж, упокой Господи его душу, — тут баба перекрестилась, а за ней и все остальные. — Чует душенька моя, оно это Христину и сгубило. Видела баба, что к дочке наведывается, токмо сказать не успела.
Пошли на следующий день рано утром к Анне, стали её допрашиваться, что как. Отмалчивалась вдова, о горе все время вспоминая и говоря, что нету дела ей к мирской жизни без Василька уже который год. Не нужны ей ни мужья, ни дети, да только он один и больше никто. Засуетились на том бабы, но боялись о нечистом молвить. Все смотрели на хозяйку дома, да понять не могли, куда живот её делся: не было в доме ни пеленки, ни детского крика.
Баба Онишка, зашедшая опосля, мнимо глянула на исхудавшую от ноши вдову, не стала долго тянуть. Подошла она к Анне, пощупала ей живот, посмотрела ей в глаза, а потом спросила прямо, мол, как энто, видели люди её в тяже, и видели ещё вчера. Как же так случилось, что за одну ночь не стало живота, но нет и ребёнка. Тотчас же побледнела бедняжка. Отвела она баб на место, где разрешилась. Под чагарником за хатой все было черным-чёрное в смоле.
— Это Василько мой ходит уже которое лето ко мне. Ещё как впервые пришёл, то всё «милая» да «милая», — начала свой рассказ Анна, токмо же и всхлипывая, на чёрное пятно глядя. — Примовляла я ему, чтоб уходил, чтоб оставил меня, я в его смерти не виновна. Уходил он как третьи пивни пели, а я днём плакала и плакала, всё жалела, что прогоняю его.
Бабы искоса позерали на бабу Онишку, а потом что-то между собой тихо перешёптывались. А вот баба Онишка спокойно слушала, будто уже не раз при таком была и не раз ещё будет. Аннушка с каждым словом всё больше всхлипывала, пока не полилось из её глаз, как дождя в марте.
— Я, бывало, ходила к нему на могилку и примовляла, чтоб дал мне жить спокойно. Не слушал он меня, продолжил приходить. А потом и я уже не в силах стала его прогонять, ведь он же милый мой — как мне не любить его? Ну и были мы с ним. Не раз и не два, а каждую ночь, уже и не сосчитать сколько. Начала я потом замечать, что покидают меня силы, что седею, есть не хочу. Даже ведро с водой еле-еле в хату заношу.
А потом рубашечного у меня не стало. Один месяц, второй. Сначала думала, что само пройдёт: я ж такая бледная стала, на солнце посмотреть боюсь. Водичку святую пила, молилась каждое утро. Но не то намолила, а счастье свое — живот у меня расти начал. Я ведь ни с кем кроме Василька и не была-то никогда, вот и поняла, что от него отяжелела. Любить стала его еще сильнее, пригортать по вечерам и благодарить, что не оставил одну. Только ему дела до этого не было, всё одного надо.
Две зимы под сердцем ребёночка нашего носила. Никому не говорила, чтоб не сделали дурного чего, под одеждами скрывала, — тут Анна погладила себя по животу и вытерла слёзы, но те продолжали беспрестанно литься. — А как пришло время разрешиться, то я готовой была, но не успела. Застали меня роды вот здесь, под этой осичкой, и никого рядом не было. Я-то и не кричала вовсе, только молилась, чтоб всё благополучно прошло. Незнамо сколько времени прошло, когда я поняла, что дитя моё всё не кричит. Пригляделась — а из меня смоль вытекает, такая чёрная, густая. Испугалась я и в хату вошла. Больше ничего и не было. Василько мой токмо засмеялся, когда ему сказала.
Припала вдова к земле и стала смолу трогать, своими слезами её умывая. Подошли к ней бабы, окружили, и давай рассказывать, что не Василько то ёё уже, а дьябол нечистый. Что приходит он к ней, чтоб со свету сжить и все соки выпить. Горько плакала Анна, но согласилась на уговоры баб, что избавляться от него надо. Милый всегда будет с ней на том свете, а здесь она пока молодая, не годится так рано преставляться.
Рассказали ей, что надо нечистого провести, да так, чтоб он забыл о ней и никогда не вспоминал. А чтоб так сделать, то придётся вести себя точно не как человек. Должна она будет вечером одеться в одежду, но наизнанку. И чтоб свечку закрыла в горшке крышкой, а как «милый» придёт, то открыла и показалась ему.
Сделала так всё Анна, вышла сперва к бабам, и те её благословили, а ночью нечистый к ней пришёл. Говорят, мол, увидел он её, очки как баньки вытрещил и к печке развернулся. Тогда-то и перекинулся на змия. Больше он к вдове не заходил, и молния в дымар её бить перестала. Аннушка потом поправляться стала, русые волосы отрастила. И наряжалась чаще, и в церковь ходила. Нашла себе жениха из другого села, любились они, но свататься к ней не спешил — ждал, пока годовую по жене отслужат.
Как год прошёл, то он пошёл к Анне. Созвал сватов, и пришли они к хате невесты руки просить. Кричали во дворе, веселились целый вечер, но она всё не выходила. Ждали до поздней ночи, уже всякую надежду потеряли на удачное сватовство, так гарбуза она тоже не выносила. Одолжил жених у соседей свечку и решился к милой в хату зайти, авось случилось что.
Повешенной нашёл он её у печки, в свадебном платье да при наряде. С криком выбежал мужик из хаты, и больше в наше село никогда не заезжал. Токмо потом бабы обсуждали, что как пришли снимать Анну, то висела она на рубахе мужа, а под ногами кусок смолы разбитый у неё лежал, как будто из руки выпал. Ближние села долго гудели о судьбе несчастной и о той любви, без которой не смогла она жить. Ну, а я дитём тогда малым была, мало чего понимала и видела в жизни. Всё подслушивала бабы своей рассказы и ходила за ней то в Аннин дом, то к могиле Василька, а потом уже и жены его.