between

Тишина режет туман перед глазами, и Чонин делает первый шаг в утро, чтобы сорваться на бег. Босые стопы режутся сухой хвоей, жалятся крапивой, но он бежит так далеко от их уютного дома на краю поселения, так далеко от матери и сестер, как только может. Его плечи острые, едва прикрытые рубахой, рассекают чащу, ломая прутья и окрашивая красным белый хлопок. Но это даже не трогает, потому что ветер путается в волосах и в мыслях, оставляя только одно, самое важное, выедающее болью горячее сердце — “Ваш отец умер героем, мир духов принял его славой и честью…”Но дальше Ким не слушал, срывая входную дверь под рыдания двух девчонок и убитой ожиданием, горем потери, матери. Он не смог больше держаться, и знал, что папа простил бы. И что мама простит. Тормозит он только у высоких сосен, погнутых от тяжести вековой коры и густой хвои. Деревья образуют арку, свиваясь друг с другом в колючих, родных объятиях. Чонин вспоминает отцовскую щетину и то, куда ведет нехоженая, но заметная невооруженным взглядом, тропа. Оглядывается через плечо, прося прощения у любимых на случай, что не вернется домой, заходя под тень сросшихся деревьев. Юноша помнит каждое слово старейшины, кóму внимали все мальчишки селения, едва переступившие свои шестнадцать, о том, что водится в этой реке. Но если чудо есть, даже заплатив за него непомерную цену, Ким заставит семью вспомнить улыбки. Уже слышит её — воду, что холодом своим спирает дыхание, а чистотой обманывает, выманивая из лесу к себе, Совсем не знает, зачем ступает по гальке все ниже, минуя старую пристань, но волны шепчут, и Чонин им повинуется. Устье совсем спокойное для своего течения, которое пеной бьет по заледенелым стопам, но Нин шагает в него, покуда край рубахи не начинает качаться со стихией в ритм. Ведет сухими ладонями по жидкому стеклу поверхности и обмирает. На него смотрит он сам. Отражение едва контрастно, оно не может быть таким четким так близко к суше, но каждая эмоция, каждый порыв ветра виден слишком ясно. Взгляд цепляется за волосы, и Чонин с ужасом понимает, что река отражает их снежно-белыми, с вкраплениями графита, будто проседи. Отражение меняется в лице, и волосы его уже не колышет ветер. Они волнами вьются в прозрачной воде и самыми кончиками касаются глади изнутри. Глаза, янтарные, как летнее солнце в меду заката, сверкнув, закрываются. И перед юношей вырастает он сам, мертвенно-бледный, выдыхающий холодный пар в спёртый июньский воздух. Ноги не могут бежать, грудную клетку давит спазмом, руки не шевелятся, но кончики пальцев дрожат. Ни движения, и это то ли чары, то ли собственный шок, но Чонин не в силах. Через минуту понимает, что может дышать, через две — шевелить губами, а через секунду роняет сбитое — Кто ты?—получая взамен ледяное, как ветер, болезненно-приятное, словно судорога в бедрах: — Кай. Гул сердца в ушах словно мерещится, путаясь в аритмии с начинающим накрапывать дождем. Силы возвращаются разрядом от воды в этом жалком метре между двумя почти идентичными телами, а кожа Кая, бледная такая, что от влаги светится. Надо бежать — думает Чонин, а существо напротив расплывается в хищном оскале и тянет — Давай. Беги. От себя, — будто читает каждую мысль строчкой открытой книги. А Чонин все думает — почему не отец? Ведь это было главным его желанием. Но желания имеют свойства исполняться совсем не в том виде, в котором духи собирают их из облаков. Юноша получил то, что нужно было ему на самом деле. Доказательство того, что теперь положиться больше не на кого, что он всегда был один, будет один и только сам может решить свою судьбу. И судьбу своей несправедливо и жестоко поредевшей семьи. Племя по ту сторону реки прокляло народ Чонина за болезнь, забравшую множество детей и стариков, посчитав, что это они натравили мор, не желая делить земли. С тех пор каждый, кто ступал в воду, разделяющую два племени, оставлял в ней душу. Отца война не первым унесла. Разожглась пламенем за невидимой стеной, забрала друзей и близких, даже Чанёля; парня кудрявого и светлого, словно солнце, живущего по соседству, не пожалела и цепко утащила за горло в свои истоки, по течению реки с языками пламени. Так было принято. Кай холодный, словно первый снег, но глаза его горят мёртвым огнем, обжигающим каждую клеточку смуглой чониновой кожи своим цепким, изучающим. Шаг назад, и ещё, и ещё. Босые ноги тонут в песке, и всё существо мокнущего под дождем мальчишки уходить не хочет, рвется к оставленной на дне реки душе, но страх несёт ноги из воды. А Кай, будто прибиваясь к суше серо-белой пеной, становится ближе, даже когда Ким поворачивается спиной, готовясь броситься наутёк. Особенно, когда поворачивается спиной. Мокрые, ледяные ладони обвивают пояс хваткой такой мёртвой, что не вырваться. И это точно чары, Чонин клянется, ведь вырываться и не хочется. Он своей кожей горячей, снизу такой же мокрой, жмется к обнаженному отражению и замечает через слои тонких тканей, насколько оно совершеннее. — Отпусти, — вырывается свистом из обветренных пухлых губ, — Пусти, молю. Кай размыкает руки, но жмется ближе, будто знает всё, о чем Чонин думает, и это не может не вгонять в краску. Чёрт возьми, он же чудовище, вышедшее из под проклятых волн, так почему… —Ты не хочешь туда, я прав? Не хочешь заменять семье отца. Ты устал быть сильным, Чонин. Я тоже устал. Бесшумным зверем обходя юношу, дрожащего от холода и бушующего внутри шторма, светловолосый останавливается напротив. Янтарные глаза смотрят слишком в нутро, чтобы не трепетать перед этой силой. — Останься со мной. Они начнут искать завтра утром, никто и слушать другого не станет.. Подходит. Снова слишком близко, снова лишая воли, и порывисто тянет за мокрый край рубахи к себе. Ведет по скуле к виску — Чонин, хоть раз, останься.. — шепчет, заставляя кипящую кровь стынуть и вновь бить в жилах. Чонин последний раз оборачивается через плечо к тропе, прежде чем его губы пленяют гладким и влажным поцелуем. Он оказывается где-то по ту сторону, тонет в чёртовой реке, когда Кай скользит руками под его мокрую насквозь одежду и избавляет от неё, будто и не было. Пытаясь вырваться, не гнуться под весом резко потеплевших ладоней, русый царапает короткими ногтями бледные плечи, на которых ни следа не остается, и просит отпустить, пока разум ещё слушается, а тело совсем теряет контроль. Кай всё повторяет своё Останься.. И вода для Чонина становится тёплой. Его спина царапается о старые доски причала, когда пальцы отчаянно цепляются за ледяное Отражение, и их начинает колоть от внутреннего тепла. Янтарные глаза смотрят сквозь, и черты лица, почти идентичные тому, что напротив, блаженно искривляются, когда уже ни черта не осознающий Чонин сам к Каю тянется. И затыкает стон поцелуем, будто кто-то их может услышать. Река обволакивает, не создавая сложностей и больше не холодит ноги. Их бьют судороги, ведь в Чонине двигаются пальцы, на шее горят багрово-синим метки, и это лучше и правильнее всего, что с ним когда-либо было. Они двигаются синхронно, в такт воде, гонимой ветром и течением. Чонин стирает спину о мокрое дерево, а Кай рычит ему на ухо что-то там о судьбе, и оба друг другом дышат. И вода. Везде. Даже в сплетении их тел, где русый отчаянно не хочет выпускать, а Отражение —останавливаться. И когда они синхронно тянут имена, Нин захлебывается, тонет, а душа всплывает на поверхность Каем оставляя лишь круги на глади проклятой реки; обещая беречь и не отпускать н и к о г д а.