Fingerprints

Летние грозы. Весь день шумный город тух в духоте, чтобы в сумерках очистить пыльные улицы проливным дождём. Было начало августа. Река и топи вокруг города зацвели, и вместе с тошнотворным, смердящим ароматом гниющей травы воздух наполнил густой туман. Первые капли, тяжёлые и обжигающие, забили по крышам домов и машин, по усталым лицам людей, спешащих оказаться в тесных, запеченных коробках ещё до первых закатных лучей. Ночь сползла на город неуверенным прозрачным одеялом. Сначала распустилась луна, едва заметная в голубой вечерней дымке, а после рассыпались звезды, далёкие и холодные. Молчаливые свидетели чьих-то тлеющих надежд. Кто-то говорит, что времена меняются, но Брюс не верит в это. Не верил, что тысячелетия человеческой истории не свелись ещё к двум сторонам одной медали. К победителям и побежденным. К силе и слабости. К насилию и жертвам. К мести и прощению. Он верил, что есть только  две точки, и только одна прямая, что третьего не дано. Пока не рухнул мир. Он рухнул пять лет назад под тяжёлыми сводами вековых пород. Там оборвались две жизни, слишком тесно переплетенные судьбами, развеялись в прах словно вековое проклятие. Там все закончилось, а может и вовсе... Началось? Брюс слишком много думал, слишком часто погружался в эти спокойные секунды стука мелких камней по искореженной броне, по гулкому хрусту базальтовых и гранитных массивов где-то вдали. Абсолютная темнота, отсутствие воздуха, вкус железа во рту. Брюс лежал на спине и смотрел, как камни со свистом и треском летят вниз, смотрел, зная, что один из них угодит прямо в голову. Он не смог больше подняться, потому что слишком хорошо умел вставать, когда не было сил, но была цель ... Потому что повернув голову, он увидел дрожащую руку в окровавленной перчатке, нервно метавшуюся и вместе с тем до боли смиренную. Вдох, выдох, смех. Вдох, выдох, смерть. Он сжимает чужую ладонь все крепче, его мир трещит по швам. Брюс просыпается в холодном поту и не верит, что выжил. Не верит, что выжил один, даже не цепляясь за жизнь, как это было прежде. Слишком много лет прошло, чтобы вспоминать о враге, каких и сейчас не пересчитать по пальцам. Готэм все такой же, стало лишь одной точкой меньше. А быть может... Двумя? Дождь хлещет нещадно. Он замывает кровь на асфальте, на шлеме, под рёбрами. Дождь - самый искусный соучастник самого грязного преступления. Быстро и нервно. Уэйн раздражённо шипит, этого слишком мало, чтобы оставить свое хладное тело в подворотне и слишком много, чтобы гнаться за рассветом дальше. Брюсу достаточно вернуться к машине, чтобы променять доспехи рыцаря на тут же взмокшую рубашку захмелевшего богача. Она липнет к коже. Кажется, кто-то небрежно расплескал вино? Уэйн плетется ещё два квартала пешком, чтобы сунуть швейцару фешенебельного ресторана крупную сумму в замерзшую руку. Тот соглашается, что вышвырнул негодяя на улицу за пьяную драку ещё около получаса назад, в то время как взгляд Уэйна падает на больницу через дорогу, на жёлтый угрюмый свет, льющийся из её окон и на темно бордовые пятна на испорченной, мать ее рубашке. Притворяться до одури пьяным стало привычным делом для всякого, кому категорически не хочется вести светские беседы или становиться частью хоть какого нибудь, так называемого, приличного общества. Брюс преуспел в этом куда значительней, нежели в боевых искусствах или макроэкономических законах. Приподнятое настроение, острые замечания и исключительная наглость всегда приводили к ровно одному и тому же результату. С физиологией, конечно, дела обстояли хуже, но кто станет смотреть на размер ваших зрачков, когда по губам то и дело пробегает язык. Здоровые люди предпочтут отвернуться, ну а остальные... Остальные уже будут заняты мыслями о собственном удовлетворении. В подобном состоянии мистер Уэйн и заявился в дежурное отделение, игнорируя молчаливое недовольство зелёных глаз. Зелёных глаз. Все, что он успел разглядеть тогда на изувеченном лице, это острые блики возбуждения и безграничной радости в увядающем, голодном взгляде. И вот снова. Все происходит за считанные мгновенья, они даже не смотрят друг на друга. Врач слишком устал от ночных пациентов, а Брюс, чувствуя себя ребёнком, просто не хочет снова встречаться с этим немым укором поверх очков. Через какое-то время Брюс понимает, что рана больше не кровоточит, она зашита, поверх нее наложена аккуратная повязка, ему не грозит больше заражение крови, но холодные пальцы продолжают скользить по спине. По спине, изрезанной, изуродованной, изрубленной шрамами. Эти пальцы отчётливо помнят каждый порез, нанесённый ими. Уэйн скрипит зубами и поджимает губы, хочет развернуться, рефлекторно ударить, вырваться из этого странного, вязкого сна и оцепенения, но все, что он может - отдать себя любопытству. Он устал, хочется закрыть глаза и отпустить себя в далёкое плавание, замёрзнуть во льдах Арктики или затонуть где нибудь в Тихом Океане. Он не знает, что держит его здесь. Может быть тихий и вкрадчивый шёпот, который называет какие-то далёкие смутные дни, места, обрывки забытых фраз. Все это словно вытащили из головы клещами тысячи лет назад, а сейчас по каплям возвращают обратно. Брюс чувствует, как чужие ладони ложатся на грудь, очерчивают каждый изгиб, задержавшись на затвердевших от холодного воздуха сосках, на крепких и сильных мышцах пресса, согревая низ живота. Кожа становится особенно чувствительной от неуверенного касания губ где-то под шеей. Прошибает током, Он прижимается к спине все сильнее, в его пальцах уже звенит пряжка ремня, а у Брюса перехватывает дыхание. Уэйн развернет этого человека к себе и забудет обо всем уже через мгновенье, сожмет в ладони его темно-каштановые волосы, и скользя языком уже по чужим влажным и приоткрытым губам, научится дышать заново. Два слившихся силуэта дышат тяжело, прижавшись лбами и сцепившись одинокими, опьяненными взглядами. Уверенные, крепкие ладони тесно сжимают талию, белоснежный халат мнется под разгоряченными пальцами, и все ощущения сводятся к одному. Они делят один миг на двоих, начиная от тяжёлого возбуждения и приподнятой молнии на брюках, заканчивая сорванным дыханием и болезненным узлом волнения внизу живота. Брюс спускает одежду с худых плеч мужчины напротив, чувствуя как чужой язык медленно толкается в ухо, влажно вылизывая кожу, как зубы смыкаются на мочке, отчего по телу тут же бегут мурашки. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кто-то напротив остаётся в одних только штанах, его бледное изрезанное тело в свете больничных ламп приобретает нездоровую желтизну, но желание прокусить каждый сантиметр горьковатой кожи не выходит из головы.Брюс накидывается на него словно коршун на свою добычу, нависает сверху, вдавливая в чёртову кушетку всем своим весом, словно боясь, что под ним лишь призрак, что он вырвется из грубых рук и рассеится в ночном тумане и бликах фонарей. Но вместо холодного ночного воздуха, Брюс чувствует на своих губах жадный язык, он скользит вглубь рта, упирается в зубы и гладит его собственный в глубоком, но застенчивом танце.Давний враг запускает руку Уэйну в брюки, тесно сжимая стоящий колом член, чем вызывает громкий стон и утробное рычание. Шут напротив самодовольно улыбается, его пробивает волна экстаза, он выгибается в пояснице и откидывает голову так, что шея становится показательно беззащитной и  уязвимой. Теперь Брюс хорошо узнает этот оскал. Хитрый, самодовольный, жадный, грязный, от него по спине бегут мурашки даже у Тёмного рыцаря. Особенного у него. Брюс наклоняется к впалой грудной клетке, кусает кожу на ключицах, скользит языком по тёмным ареолам, в то время, как припухшую влажную головку его члена уверенно ласкают чужие пальцы. Проходит ещё одно мгновенье, и Брюс резко сдергивает брюки с бывшего клоуна, его же израненные ледяные пальцы стаскивают лишний предмет одежды с бёдер Уэйна. Они жмутся друг к другу словно озябшие на зимнем холоде птицы, они пьянеют от поцелуев друг друга, как снегири от  забродившей рябины, в их крови закипает сталь. -Мир так сильно изменился, - хрипло усмехается мужчина, облизывая тонкие губы. Брюс замечает, что острые и хищные черты лица, которые так подчеркивал грим, со временем стёрлись. В глубине души Уэйн всегда видел его таким : немного растрепанным, с лукавой улыбкой и неподдельной преданностью, всепоглощающей страстью в глазах. Таким он запомнил его десятки лет назад на Эйс Кемикалс. Одержимый, юный, мечтательный. До того пограничного дня, когда разбилась вся его жизнь. Брюс заново влюбляется в эти волосы цвета жареного каштана, чьим ароматом пропитаны весенние улицы Парижа. Заново влюбляется в надломленный голос, который будто ещё вчера скрипел по всем радиостанциям, божась отравить весь город с его окрестностям. - Только не ты, - почти нежно шепчет Брюс, скользя пальцем по алым губам шута. Тот послушно приоткрывает рот, в который тут же погружаются средний и указательный Уэйна. Врач вздрагивает, возбуждение вновь болезненно тянет низ его живота. Где-то там разгорается грязное желание раздвинуть ноги по шире и сойти с ума. Никто не станет называть чёртовых имён, ведь они оба слишком долго прятались под масками, никто никогда не узнает правды, потому что имена ничего не значат. Все, что осталось теперь, это оголенные провода. Клоун хрипит, хватая воздух ртом, его бедра подрагивают, а мышцы импульсивно сжимаются, когда внутри тугие стенки умело разводят в стороны два пальца, к которым наконец присоединяется мокрая, толстая головка. Брюс не понимает, как смог прожить столько лет, не зная этого чувства. Каждая клеточка тела билась в едином такте. Кровь пульсировала в висках, когда их губы жадно терлись друг о друга, впиваясь и терзая, когда влажный, набухший член сжимала узкая задница, когда весь мир вокруг угасал. Туннельное мышление? Это когда зубы сводит от стройных лодыжек на плечах, от упругих ягодиц, в которые вжимаются ноющие яйца. Чёртов клоун. Слишком горячий внутри, слишком громкий, когда головка члена трется и мажет по простате внутри него, слишком откровенный, когда раздвигает ноги шире, подгибая их в коленях, и подмахивает задницей под спутанный темп, впадая в глубокий унисон и заливаясь протяжными стонами. Брюс кончает тяжело, он сжимает кожу на чужих бёдрах до синяков, натягивая мужчину на себя и держа того ещё крепче. Он продолжает двигаться, когда член, пульсируя, изливает в растраханное нутро горячую сперму. Брюс, не помня себя, размазывает её по тугим стенкам, она стекает по бедрам из расслабленных мышц на прозрачную, нагретую телами пленку. Ладони скользят, вся кушетка в поту и смазке, а мужчине под Рыцарем ночи ещё никогда не было так спокойно. Он улыбается, прикрывает глаза, и комнату наполняет тёплый, ничуть не резкий и тихий смех. Мужчина около сорока лет докуривает уже третью сигарету, стоя у порога городской больницы. Начинает светать. Дым стелится низко, воздух слишком влажный для того, чтобы тусклый огонёк смог разгореться как следует, но этого достаточно чтобы озарить лёгкую улыбку на усталом лице. Сегодня луна светит особенно ярко, а воздух особенно свеж. Сегодня из его головы впервые за долгое время исчезла всякая мысль. Забыв о преступниках и непомерном чувстве вины, сегодня он, впервые за долгие годы, проспит всю ночь напролёт.