Его холодное дыхание

Ангелы. Первое, о чём думает Феликс, пропуская сквозь пальцы серебристо-зелёные листья мяты, – это ангелы. Когда-то давно, в детстве, он читал книжку о прекрасных ангелах, просыпающихся поутру в бархатных россыпях перьев, выпавших из крыльев за ночь. Это показалось ему таким нежным, естественным и необременительным: у тебя за спиной две громадные лопасти, способные унести тебя к самым облакам, – что в сравнении с этим горстка перьев на подушке? И теперь, сидя в растекающемся по белоснежной спальне призрачном утреннем свете, Феликс чувствует себя одним из них. Ну, почти одним из них. Несомненно, его внешность располагала к самым серьёзным мыслям о том, не успели ли ангелы облюбовать Землю: у него асбестовая кожа, стройное и лёгкое тело, идеально выточенные скулы и золотистые волосы, на которые, казалось, ушёл весь мёд мира. Однако коварный разрез прищуренных глаз яснее некуда сообщал: таким, как Феликс, в Раю не место. Феликс сжимает горсть душистой мяты между своими чистыми ногтями с такой силой, что из неё готово потечь масло. Одеяло, пушистое, как облачко, сплошь усыпано бархатными дорожками перечной мяты; в его белоснежной спальне она повсюду. — Она меня не любит, — произносит Феликс в неподвижный воздух одинокой спальни. Несмотря на ровность тона, в нём по-прежнему проскальзывают поражённые нотки: он до сих пор не мог поверить в то, что это случилось именно с ним. И в этом ещё одно отличие Феликса от ангела: для последнего выпавшие перья – следствие великого счастья, для Феликса – великого несчастья. Набитые листьями мяты лёгкие никогда не были платой за полёты к небесам. С одним одеялом поверх обнажённых бёдер, Феликс кладёт руки себе на плечи, будто прочувствовав зимний ветер. Странно, ночью здесь было просто свежо, а теперь ужасно, ужасно холодно. — Это всё из-за чёртовой мяты. Мята пахнет чем-то замёрзшим. Пахнет холодом. — В негромком голосе Феликса одновременно звучит злость и металл. Из лабиринтов простыней выныривает Плагг, заспанно почёсывая мохнатое ушко. За последние годы он слышал эти слова и именно в таком порядке не одну тысячу раз. И, что бы потом ни говорил хозяин мутным коллегам-моделям на работе, утро, которым к Феликсу приходило чёткое осознание того, что он снова кашлял всю ночь, быть добрым по определению не могло. — Ты сегодня так раскашлялся, что ночью в дверь звонил сосед снизу, — лениво сообщает Плагг, откатываясь подальше от озерца света, растёкшегося по подушке. — Что ты такое говоришь, Плагг? — с плохо скрываемым беспокойством переспрашивает Феликс. — Наши ближайшие соседи живут в трёх этажах от нас. — Вот именно, парень. — Плагг беспечно зевает. Но вдруг. Квами замечает нечто такое, что заставляет его замереть прямо в середине зевка. — Феликс, — произносит Плагг со спокойствием, которого не чувствует, — Феликс, будь добр, взгляни на свой хилый бицепс. Феликс пропускает мимо ушей, увитых колечками, отпущенную в его адрес совершенно безосновательную подколку, на которую в другое время отреагировал бы немедленно. Откидывает одеяло и направляется к роскошному трельяжу («Ты бы накинул хоть что, порнозвезда!» — возмущается Плагг, на задворках разума отмечая: время для шуток закончилось) и вдруг цепенеет. — Нет, — шёпотом произносит Феликс, — нет, нет, нет… В отражении виднеется мраморный скол кожи ключиц, сквозь который пробивается свежий лист мяты. На секунду у Феликса даже перехватывает дыхание. Надо же, а он симметричный, волшебно красивый, будто со старинного манускрипта… если забыть о том, что он запустил в теле Феликса процессы, которые вскоре его задушат, если ничего с этим не сделать. Феликс устало прикрывает глаза и запускает пальцы в медовые пёрышки волос. Некоторое время он не издаёт ни звука, силясь постичь всю доселе неизведанную глубину и многовалентность горя, случившегося с ним. — Я чувствую, как эта тварь растёт внутри меня. Раздвигает органы своими тонкими корнями, раскрывает лепестки и посылает семена в кровеносные сосуды... — Молодой человек поднимает с роскошной банкетки лёгкий халат, скользнувший по ней тихим шёпотом шёлка. — Всё зашло слишком далеко, и я должен с этим разобраться, — шепчет Феликс. Длинные пальцы торопливо затягивают узел на ремешке. — В бесконечном круге того, как мы влюбляемся и в нас влюбляются, любовь не заслуживает борьбы. Где-то обязательно существует девушка, которой я нужен именно такой, какой я есть. Вырвав из себя острый шпиль чёртовой мяты, я стану сражаться за то, что борьбы заслуживает. За безопасность, за мир, за справедливость, за… — Феликс осекается на полуслове. Его голос ровный, но взгляд постепенно становится стеклянным. — Ты не можешь так просто забыть её, — уверенно комментирует Плагг. Лёжа на спинке, он свесил голову с постели и теперь увлечённо рассматривает своего хозяина вверх ногами. — Могу, —шепчет Феликс, — я могу, и у меня есть семья и целый Париж, который каждый день нуждается в моей опеке. Неважно, хочу ли я её любить, — я должен продолжать жить эту жизнь, потому что на мне лежит огромная ответственность за других людей. Это и называется быть взрослым, Плагг. В свете восходящего солнца благодаря интригующему сочетанию ангельской внешности и соблазнительного взгляда самого дьявола Феликс кажется существом из другого мира. Существом, которое, несмотря на внешнюю непоколебимость, внутри себя по-прежнему не может принять решение. — Доктор, я бы хотел сделать операцию, — спустя время доносится из будуара, где стоит старинный телефон, непривычно ломкий голос Феликса, а дальше следуют долгие и муторные попытки двух взрослых людей синхронизироваться в водовороте бесконечных дел. Так в мире избавлялись от неразделённых чувств – выдёргивали в перерыве между совещанием и ланчем вместе с корнями распустившегося цветка любовь, которая больше никогда не повторится. И люди – особенно такие жёсткие и независимые, как Феликс, — шли на это. Потому что если они хотели продолжать жить, вариантов у них особо не оставалось. …А Плагг тем временем лениво перекатился на подушку под одобрительное урчание своего мохнатого животика и задумался, верил ли всерьёз его хозяин хотя бы в половину всего того, что только что ему наговорил.

***

— Мой отец действительно болел сиренью, пока мама в него не влюбилась. Но, — произносит Феликс, окидывая взглядом эшелоны ароматных кексов, украшенных засахаренными цветами, — неужели она правда думает, что на годовщине собственной свадьбы ему будет приятно смотреть на ветки растения, которое распирало его изнутри, будто воздушный шарик? Только в дешёвых бульварных романах пишут, что якобы единственное, от чего ты страдаешь, – душистые лепесточки, вылетающие из лёгких. Ах, если бы так! Когда эта дрянь цветёт в тебе, ощущение такое, будто бы она в тебе железные лепестки распускает, — бухтит Феликс, но голос у него не слишком злой. — Оу, откуда ты знаешь? — с интересом спрашивает Бриджит. Феликс опускает взгляд. — Да так, слышал где-то. После улицы, на которой миазмы сточных вод и ароматы вихрящихся в воздухе лепестков сплетались в единый тошнотворный фейерверк, спелые запахи свежей выпечки и кокосовой стружки действовали на Феликса почти исцеляюще. Хотя, возможно, дело было в Бриджит, с которой они были знакомы ещё со школы. Феликс не понимал почему, но рядом с ней он становился добрым и весёлым. Рядом с Бриджит вообще как-то всегда хотелось с лучшей стороны себя проявлять. Девушка старательно перевязала очередную коробку с кексами нежно-розовой лентой. — Ах, только не говори, что тебя вдруг резко заинтересовал мой паркет. — Бриджит убрала руку Феликса, который придерживал бант в середине. Странно, но кожу закололо в тех местах, где она его коснулась. — Что случилось, Феликс? Расскажи Бриджит. — Она сказала это так, что на место «Бриджит» можно было «мама» подставить, и он едва не раскололся. Но больше всего в её предложении Феликсу понравилось то, что в нём их имена стояли так интригующе близко. Молодой человек оперся ладонью о присыпанный мукой стол у себя за спиной, не отрывая взгляда от блестящих ногтей Бриджит, похожих на голубые леденцы. Он находил невероятное удовольствие в том, чтобы смотреть, как умело она возится с выпечкой и тортами у себя в патиссерии. — Ничего. Просто… удивительно, как люди живут вместе по двадцать пять лет, как мои родители. Даже представить не могу, чтобы кто-то захотел провести со мной столько же времени, — Феликс говорит это вполне убедительно, однако затем самодовольно ухмыляется. Бриджит смотрит на Феликса так внимательно, что ему становится не по себе. Он возвышается над маленькой коренастой Бриджит почти на две головы, но этот взгляд небесно-голубых глаз, в которых продолжало светиться весёлое, но теперь намеренно приглушенное оживление, заставил его забыть об ошеломительной разнице в росте. Он заставил забыть даже о том, что он здесь делает. — Ох, Феликс, я прекрасно знаю о том, что ты прекрасно знаешь, кто ты такой и что из себя представляешь. И ты хочешь, чтобы я на это купилась? — спрашивает она, и прежде, чем растерянный Феликс успевает ответить, тот убирает ладонь с деревянной поверхности кухонного стола, где муки оказалось куда как больше, чем он сначала предполагал. Ненароком взорвав за спиной целое мучное облако, уже через сотую долю секунды он начинает чувствовать лёгкое покалывание в носу… и ещё через секунду чихает. Тихо, словно котёнок. …И тем не менее пекарня мгновенно оказывается заваленной листьями перечной мяты. Бриджит безмолвно подбирает одну из безупречных розеток мяты – одну из сотни тысяч, вырвавшихся из его лёгких. Здесь было от чего тяжело вздохнуть, возмутиться или даже раскричаться: всегда чистенькая кухня Бриджит стала похожа на дом Дурслей из первой книги о Гарри Поттере, когда его завалило письмами из Хогвартса. Феликс растерянно отводит назад светлые волосы, сверкнувшие в свете солнца золотом растопленного масла. Он пытался унять внутреннюю дрожь, изматывающую его изнутри уже много месяцев. Было чувство, что что-то внутри него неожиданно сломалось, и без этой колонны своей души от должен был вот-вот рухнуть сам. …Она сейчас скажет, что он жалкий слабак. Скажет, как и все, что со своей внутренней болью он должен был справляться сам. Что взращивают цветы в своих лёгких только те, кто недостаточно хорош, чтобы в него влюбились в ответ. Леденцовые ногти девушки мягко сжимают серебристые листья мяты. — И как ты мог скрывать от меня такое? И тут. …Мятный лёд в его душе неожиданно треснул. — Да, я безответно влюблён, Бриджит. И что с того? Такие операции скоро будут в аптеках делать, настолько это сплошь и рядом происходит. И вообще мне всё равно, — произнёс Феликс тоном, по которому сразу становилось ясно: ему не всё равно. И от пронзительной Бриджит это не ускользнуло. — Хм. И тем не менее мы стоим посреди пекарни по щиколотки в листьях мяты, — замечает Бриджит. — Нет, Бриджит. Мне плевать, что она видит во мне лишь друга. — Губы сжаты в плотную линию, взгляд невидяще упирается в глухую стену. Раздражённый, как грозовая туча, белокурый ангел в мучной пыли. — Ах, а где же обычная поэзия? — произносит Бриджит и аккуратно касается его лица пахнущей сиренью и сахарной пудрой ладонью, повернув к себе. Их взгляды встречаются. Феликс неосознанно накрывает её ладонь своей – и в этом нет ничего игривого или эротичного. Он просто хотел убедиться в том, что первый человек, по-настоящему принявший его, и впрямь существует. И живое тепло её тела говорило об этом как нельзя лучше. — Феликс, я давно тебя знаю. Я знаю, ты хочешь быть сильным. Но сила заключается не в том, чтобы никому не показывать свои чувства, а в том, чтобы не бояться впускать людей к себе в душу. Возможно, своей возлюбленной ты так не хотел показаться слабым, что казался высокомерным. Ты… этим напоминаешь мне одного моего друга. От одного такого полутомного упоминая из уст Бриджит о некоем «друге» Феликсу отчего-то захотелось немедленно свернуть этому мифическому парню шею. Он неосознанно сжимает в руках оборку фартука Бриджит и с замиранием сердца отмечает, что они впервые оказались друг к другу так близко. — Вряд ли уже после такого кто-то назовёт меня сильным или отважным, — с печальной ухмылкой произносит Феликс. — Я назову. Ты открылся мне, Феликс. Ты отважный. Отважный. Отважный. — И Феликса коснулась карамельная текстура её губ. Поцелуй, лёгкий и пристойный, похож на прикосновение лапки котёнка к лицу. Он длился всего лишь одну сладкую секунду. И Феликс с изумлением отметил, что Бриджит не отстраняется, а ему хочется ещё. Феликса захлёстывает ни с чем не сравнимая эйфория, когда она сама желает поглубже окунуться в непредсказуемый омут поцелуя двоих, считавших друг друга лишь друзьями. Он и сам не чувствовал это как что-то неправильное. Наоборот, целовать её казалось единственно верной вещью на свете. И сладкая секунда растягивается, словно патока, до нескольких бесконечных минут, в которые они закусывали губы, сплетались языками и исследовали руками, которым хотелось быть одновременно везде, тела друг друга. Всё прерывается влажным шёпотом Феликса в приоткрытые губы девушки: — Если бы ты отважилась сказать мне это раньше… Чужие звуки собственного голоса неожиданно возвращают в реальность, и Феликс разочарованно вспоминает о том, что его тело всё ещё хранит морозный холод мяты. — Подожди… Подожди, — смеясь, отстраняется Феликс от Бриджит, которой совсем не хотелось отпускать его губы. Честно сказать, он прекрасно понимал её. — Бриджит, наверное, не стоит сейчас. Я не знаю, как это возможно, но грёбанная мята пахнет холодом. Я пахну холодом, и тебе… — Ох, нет, — торопливо прерывает его Бриджит, — нет, нет… Феликс, ты пахнешь… — Она зарывается лицом в его светлые волосы. – Мятными пряниками, конфетами из марципана, первым снегом… и ожиданием чего-то хорошего. Ты не пахнешь холодом, милый. Ты пахнешь как… Рождество, — заканчивает она, и поцелуй перерастает в глубокий, непристойный, пахнущий мятой и ягодами. Однако затем и влажных звуков прикосновений языков им становится мало. Бриджит, для которой мята пахнет Рождеством, Бриджит, для которой сила в том, чтобы быть открытой перед своей любовью, его Бриджит чеканит на его ключицах невесомые поцелуи. А кошачьему взгляду полуобнажённого Феликса открывается сахарное кружево её белья, скользнувшего на её колени после того, как дверь в патиссерию была надёжно заперта. …На следующий день ошеломлённому Феликсу врачи сообщили, что удалять ему больше нечего.