Рожденный жить

Где-то вдалеке неприятно переливался звонок. Снова и снова. До тошноты писклявая мелодия, пронзающая оголенные нервы, она рассеивала сумрак в комнате, разрывая сонное пространство. За окнами тихо и рассеянно поднималось солнце, пронзая сумрак рассеянными и холодными лучами, а среди изгибистых ветвей деревьев звонко щебетали встрепенувшиеся как от удара птицы. Ночь. Сколько она раз опускалась, увлекая за собой в далекую звездную пустоту сновидения, что свежим дыханием разукрашивали стекла на окнах. Акутагава не желал вставать. Все его тело, казалось, примерзло к постельному матрасу, а пустые и холодные пальцы сжимали простыню в руках. Медленно передвинув пальцы, Рюноске нащупал пульсирующую вену на своей шее и выдохнул, осознавая, что он жив. Стеклянный запах, туман в глазах и небьющаяся надежда на смерть жалкой тенью кралась, наступая на оголенные пятки. Боль, казалось, сжимала внутри кости, дробила и кидала, а Акутагава прислушивался к этим ощущениям, словно к эху собственных чувств. Не имеет права на чувства, не имеет права ощущать. Поглотить, раздавить и разрезать задыхающуюся в руках жертву — ради признания Осаму. Идеальный звук имени. Осаму Дазай. Это имя режет пустоту темных улиц Йокогамы. Оно обжигает ледяным дыханием спины тех, кого он преследует, бродя тенью по давно уже известным ему переулкам. Его имя звучит потоком холодных капель. Оно не греет, оно не вызывает никаких чувств, кроме страха или безграничной печали, которая так ненавязчиво подкрадывается, застывая в горле прозрачным комом. Оно вплетается в душу самого Дазая, заставляя его в который раз замереть перед собственным отражением, глядя пустыми зрачками в зеркало, перед отражением, от которого он так устал… Устал от дымчатого мира, будто бы сотворенного из тонкого пластика, искусственного, ненастоящего. Каждое утро он встает, чтобы прожить еще один день, один месяц, один год. Но в глазах не загорается ни на минуту огонек интереса к окружающему его — зачем, когда все и так известно наперед… Кажется, что он знает все. Словно бог, который изредка делится своими мыслями со смертными. Постоянное чувство «дежавю», того, что все вокруг он видел уже и слышал, отдается эхом в его голове, душит по ночам, заставляет закипать током кровь от приступов смеха, — смеха отчаяния над теми, кто ничего не знает, кто живет в незнании, получая удовольствие от проживаемых впустую часов… Мог ли Дазай хоть на минуту представить себе подобную жизнь, жизнь, в которую он бы не заглядывал с печальной ясностью в тусклых зрачках? Акутагава сжимается. Он бы отдал душу, чтобы Осаму признал его, только есть ли у него наличие этой самой тонкой, едва ощутимой души? — Какое количество, сколько тебе нужно, чтобы признать меня? — глаза впиваются взглядом в лед горящих глаз Дазая. — Сколько же еще в тебе ребячества, — усмехается Осаму. Учитель. Можно ли было бы назвать так Дазая? Учитель, который сам так плохо понимал эту жизнь, плохо понимал, изучив слишком хорошо. Запутанный, ищущий смерти, сжатый в длинных бинтах, покрывающих здоровые руки. — Он не друг. И не учитель тебе никакой, Рюноске, — роняет на стол бутылку Тюя, глядя блестящими глазами на Акутагаву. Рюноске молча смотрит на Накахару, прислонившись спиной к стене и глядя сквозь пространство. Он вспоминает, как замерзший и нетрезвый Дазай пришел к нему последний раз и заявил, что в нем, Акутагаве, нет никакого огня, который бы охватил цепями, болтающуюся посередине зря прожитых дней, душу Осаму. После этого он ни слова не произнес, а потом ушел. Рюноске его больше не видел. Дазай не разглядел ничего во тьме, а свет ему слишком резал глаза. Акутагава слишком поздно осознал слова Осаму, и слишком поздно осознал, что совсем не знал своего учителя. Пусть внутри своих оголенных, своих раздробленных чувств Акутагава будет снова и снова бороться, бороться до хрипоты за каждый день своего существования, раздирая тьму внутри себя, тьму, что покинул его учитель. Он так и привык жить, привык жить болью, жить, касаясь холодных стен мира оголенной кожей, доказывать свою силу над врагом. Никаких эмоций, кроме злобы, никаких желаний, кроме победы. Рассвет за окнами продолжал наливаться кровью, распаляя солнечные лучи, а звонок все переливался и переливался, расползаясь паутиной по коже Рюноске. Он был все громче и громче, а вена пульсировала все сильнее и сильнее. Акутагава громко выдохнул и вскрикнул. За смертью всегда следует рождение.