Кошмары

— Хватит скулить! Паша вздрагивает и просыпается. Майка липнет к спине; он чувствует, как дрожат на коже холодные капли пота. В темноте ничего не видать, но по скрипу раскладушки он догадывается, что Бачо приподнялся на локтях, и чувствует, что на него смотрят две пары глаз: Гаро тоже не спит, но, по обыкновению своему, молчит. — Ч-что? — Сам Паша с места не двигается, лишь прижимает руку ко рту и кусает костяшки пальцев, сдерживая судорожный вздох. — Ты. Ноешь во сне и мешаешь нам спать. Уже какую ночь. — Извините. Бачо хмыкает что-то нечленораздельное, поворачивается на другой бок и больше не говорит ни слова. Вскоре палатку снова наполняет тихий храп Гаро. Паша ещё долго лежит, уставившись в темноту, и боится засыпать. Наутро он совершенно разбит, так что он пьёт водку, не чувствуя никакого вкуса, едва только его товарищи просыпаются. — Извините, — снова бормочет Паша, когда они бредут за винтовками и патронами к ним. — Забыли. — Бачо сплёвывает куда-то в траву, даже не оборачиваясь. Гаро только легко хлопает его по спине, а потом куда-то отходит по своим делам, получив оружие. Паша стоит, привалившись к столбу электропередачи, и смотрит на грязь под своими ботинками. Веки — словно два свинцовых листа, куда тяжелее «яйценоски»; глаза слезятся, и, честно сказать, Паша не уверен, из-за чего больше — от воспоминаний о ночных кошмарах или из-за усталости. — На тебя смотреть жутко. — Комментирует вдруг Бачо, пока раскладывает амуницию по подсумкам. Паша удивленно поднимает голову: — Ты и не смотришь. — Расскажешь, в чём дело? — Бачо наконец оборачивается, окидывает его долгим, внимательным взглядом. Паша трясёт головой, как вылезшая из воды собака: не хочет показаться слабым, особенно перед таким человеком. Хотя, кажется, куда уж слабее? Он же плачет и кричит во сне. И было б из-за чего. Это ведь просто животные, не люди. Животные, которые, наверное, всё равно обречены. «Всего лишь животные», — твердит себе Паша, отводя глаза прочь от изучающего взгляда. — Как знаешь. Но как бы ни пытался Павел себя успокоить, кошмарные картины преследуют его всё время их «охоты». Он уже не вздрагивает, когда нажимает на спусковой крючок, как прежде, не морщится с жалостью, когда смотрит, как расползается кровавая лужица по потрескавшемуся асфальту под телом мёртвого животного. Больше того: на этот раз он находит окотившуюся кошку и выстреливает прежде, чем Бачо успевает оттащить его. Пять раз — два патрона на кошку, остальные на котят. Бачо рычит что-то на грузинском где-то над ухом, кажется, какие-то ругательства, но Паша просто отворачивается от оставленного им в деревянном ящике кровавого месива и бредёт на место стоянки — ему хочется выпить. Возвращаются раньше обычного, потому что… Павел, вообще-то, не знает, почему: Бачо просто хрипло кинул им «грузите оставшихся и возвращаемся», как только они расправились с колбасой и распили бутылку водки на троих. Всю обратную дорогу они молчат — что Бачо, что Гаро, лишь косятся на Пашу как-то странно. Особенно Бачо, и юноша старается не встречаться с ним взглядом, только сложно это. Он вымотан бессонной ночью и работой, да и винтовка с непривычки — не самая лёгкая ноша, так что решает, что в этот раз обойдётся без кошмаров, и ложится спать ещё засветло. Но он ошибся, и в этот раз всё ещё хуже, чем прежде: больше трупов, больше преданных, до последнего ничего не понимающих тёмных маленьких глаз, больше крови на руках. Кровь застилает глаза, мешает кричать и дышать, и Паша в ней тонет, захлебывается в тягучей, липкой субстанции. Но вскоре словно кто-то выдёргивает его на поверхность. На этот раз первое, что Паша чувствует — мокрые дорожки слёз на своих щеках, а лишь затем — горячую руку на своём плече. — Всё хорошо. — Голос у Бачо странный, и Паша быстро понимает, почему: он, кажется, впервые слышит в нём заботу; грузин даже не ворчит, просто сжимает его плечо, немного поглаживает и говорит что-то успокаивающее, пока юноша дрожит и пытается прийти в себя. — Прости, — хрипит Паша. — Я думал… я думал… — Всё хорошо, — повторяет Бачо с нажимом, на этот раз немного раздражённо, но руку с плеча так и не убирает. — И говори тише, не разбуди того урода. Паша ничего не отвечает, только жмурится немного и всхлипывает в последний раз. — Ладно, — Бачо сжимает его плечо, — попытайся уснуть. Я разбужу тебя, если что. Паша кивает и надеется, что товарищ в полумраке не заметит его брошенного в отчаянии взгляда: не хочется, чтобы грузин уходил, чтобы исчезала с плеча эта рука, дарящая тепло и поддержку, когда он в ней нуждается больше всего на свете. — Да. Спасибо, — шелестит Паша, а рука всё же исчезает. Паша касается этого места собственной ладонью; по сердцу бритвой полощет что-то тоскливое, вырывающееся из самых глубин израненной всего за пару дней души. Нет, никакого сна, решает он, когда Бачо укладывается обратно. Слишком страшно, в палатке холодно и темно, и он знает, что завтра ничего не изменится, что вокруг радиация и что завтра будет ещё больше трупов в его снах после очередной «охоты». Так что он просто лежит, уставившись в брезентовый потолок, и снова кусает костяшки пальцев — до боли, наверняка следы останутся. А спустя какое-то время слышит резкий вздох и скрип пружин. — Ты не спишь, — негромко комментирует Бачо. — Почему? — Не хочу, — всё же говорит Паша через несколько секунд долгих раздумий. К чёрту, зачем притворяться, если всё и так понятно? Не хватало только прослыть не только трусом, но и лгуном. — Страшно. Бачо какое-то время молчит, затем, снова что-то бормоча на родном языке, поднимается и долго копошится у своей постели, отодвигая вещмешки в сторону. — Если он проснётся, — он взмахивает рукой, указывая на раскладушку товарища, — пошли его на хер, ладно? А затем он вдруг начинает толкать свою раскладушку до тех пор, пока она не встаёт вплотную к раскладушке Павла. Потом укладывается, крепкой рукой притягивая к себе замершего в немом удивлении юношу. Тот утыкается носом в крепкую шею и прерывисто дышит, опаляя горячим дыханием чужую кожу. Он не знает, что сказать, но, может, слова и не нужны? — Спи. Завтра будет тяжёлый день. — Грузин запускает пальцы в растрёпанные волосы Паши и немного треплет, поглаживая. — Спи, кому говорю. Я покажусь много страшнее твоих кошмаров, если ты завтра опять будешь ходить, как живой мертвец, уж поверь мне. Паша опять лишь вздыхает, придвигаясь ближе, что-то бормочет едва слышно, какие-то слова благодарности, и наконец позволяет себе закрыть глаза. На «охоте» Гаро никак не комментирует, почему утром он нашёл двух товарищей, сопящих в объятиях друг друга, переплетшихся руками и ногами. А Паша больше никого не будит своими кошмарами. Но раскладушку Бачо так и не передвигает обратно, ни на следующую ночь, ни на многие после.