Перегоревшие лампы светят темнотой Ленский
Небо свисало отвратительной серой скатертью с края стола. И на ощупь, наверное, было, как стекловата — жесткое, колючее, вызывающее раздражение и нестерпимый зуд. Периодически с него совершенно не по-летнему что-то стекало, капая на пол. Что-то мутное, по-февральски траурное и вязкое. Оно залетало в окно, белым призраком всколыхивая занавеску и занося влажную свежесть в дом, каждая досочка которого давно отсырела и распухла, как воспаленные артритом суставы. На него эта свежесть не влияла — ему независимо от окружающих условий было одинаково холодно. И ни множество слоев одежды, скрывающих болезненно худую фигуру, ни нескончаемые литры горячительного не могли этого изменить. Казалось, всё его естество, сама душа замерла, как букашка в янтаре, вмерзла в антарктические льды. А кровь застыла в венах, чтобы не растормошить душу, впавшую в анабиоз. Всё потому, что Эдди был х о л о д н ы м. Он помнил, как коснулся Билла, ходящего даже зимой в самой легкой одежде, улыбающегося, как полуденное солнце, и словно светящего изнутри, как рождественская звезда на верхушке ёлки. Эдди только исполнилось шестнадцать, и он ещё не привык к этому всепоглощающему холоду, что-то в нем ещё бурлило, сопротивляясь, и шевелилось, чуть замирая при мысли о своей судьбе. Но Денбро оказался чуть теплым, как мартовское солнце, уставшим и, кажется, не меньше Эдди довольным этим обстоятельством. Он — бедный — всё надеялся, что его родственная душа — Беверли. А Эдди был рад, потому что для него Билл был слишком. Слишком сдержанным, слишком внимательным, слишком заботливым, и это постепенно переходило черту, напоминая Соню. Эдди, давно избавившийся от слепой детской влюбленности в Денбро, но по-братски привязанный к лидеру Неудачников, всё понимал. Эдди был таким щуплым, таким маленьким, таким похожим на Джорджи. Уже в то время Каспбрак мечтал о том, чтобы быть соулмейтом другого человека — несносного, беззаботного, веселого, эгоистичного и по иронии судьбы такого же холодного, как сам Эдди, Ричи-будь-проклята-вселенная-Тозиера. Как бы сильно они этого не хотели, как бы они оба не тянулись друг к другу, не быть у их истории счастливого финала. Им не быть, словно Бонни и Клайд — вдвоём против всего мира. Их любовь не растопит внутренний холод, не подарит им неожиданное тепло, судьба не любит такие фокусы. Судьба — старая злобная стерва — мерзко хихикает, спрашивая, решатся ли они стать атрофированной версией Ромео и Джульетты — решаться ли замерзнуть насмерть без своих соулмейтов, зато вместе. И заранее зная, что не решатся, потешается ещё больше, скаля гнилые зубы. Где-то под потолком замигала лампочка, разгораясь, нагреваясь, заявляя, что ещё способна на жизнь. Запищали часы — Эддичка, пора пить таблетку — парень вздрогнул. Где-то в ворохе одежды он нашел баночку — пластмассовую, оранжевую, с давно отклеившейся этикеткой и абсолютно пустую — не считая воздуха, конечно. Ему бы надо найти маму, надо бы сказать ей, что таблетки закончились, надо поискать рецепт, ему надо… Ему не надо ни-че-го. И с тех пор, как Соня стала такой, он именно этим и занимался. Ничем.***
С фотографии ему улыбался худощавый мужчина, одной рукой обнимавший красивую, молодую женщину. Округлость живота выдавала всю деликатность положения, в котором она находилась. Эдди осторожно, мягко коснулся фотографии, будто боясь, что та сейчас рассыплется, и её унесет ветром сквозь открытое окно. Его губы снова и снова повторяли: Соня и Фрэнк, Соня и Фрэнк, СоняиФрэнк, соняифрэнк, пока это не превратилось в бессвязное бормотание, и щелчок вскипевшего чайника не вывел его из ступора. Он не помнил этого человека — своего отца — тот ушел, когда парню было не больше двух лет. Он был настолько х о л о д н ы м, что спокойно бросил меня с тобой на руках, — говорила мама, и Эдди чувствовал, когда он ещё мог что-то почувствовать, обжигающие волны негодования, исходящие от неё. Соня была горячей, и с момента ухода мужа — соулмейта — ей было так жарко, что в доме всегда, в любую погоду, были открыты все окна, несмотря на риск того, что Эдди заболеет. А сейчас он, кажется, умер, потому что женщина перестала чувствовать вообще что-либо. Стала безразличной и неэмоциональной, как… Как сам Эдди? Может быть, и его соулмейт умер? Он автоматически хлебнул только что заваренный чай, и чуть не уронил кружку. Чай был пламенно горячим. Эдди болезненно замычал: Чертпобери, почему оно такое горячее, господи, я кажется обжег небо и язык***
Он проснулся в середине ночи, дезориентированный, тяжело дышащий. Три одеяла, под которыми он обычно спал, лежали на нем неподъемным грузом. Он с облегчением от них избавился. Простыня под ним была мокрая и перекрутившаяся. Он с трудом сглотнул вязкую горькую слюну. Его тело ломило от жара, его мутило, и он с трудом стоял на ногах. Окно в комнате оказалось открыто. Впрочем, как и во всем доме. Вода впервые за долгое время была настолько вкусной, настолько освежающей, что он заплакал от облегчения. Последний раз ему было так жарко, когда он заболел гриппом перед своим днем рождения, он тогда ещё думал, что г о р я ч и е ощущают себя так всегда. Последний раз его так сильно тошнило, когда мама принесла ему новые таблетки. Это с непривычки, сыночек, — говорила она.***
На стекле просматривалось отражение бледного парня со всклоченными волосами и двумя темными пятнами под глазами. Ричи, не замечая собственного отражения, смотрел на темную стену дождя. От этого вида ему становилось ещё холоднее, и он сильнее укутался в кофту, но взгляда не отводил, словно что-то там его заворожило. На самом деле, он боялся отвлечься. Мысли его часто путались и перескакивали с темы на тему, но крутились вокруг Эдди. Всегда, когда он оставался один, мысли его так или иначе возвращались к Эдди. Год назад Ричи был уверен, готов был поспорить на все звезды на небе, что Эдди — г о р я ч и й. Иначе, как было объяснить его любовь к короткой и легкой одежде? Его невосприимчивость к горячему и отсутствие такого явления, как «мозги замерзли»? Последнее было главным аргументом для Ричи — если суть спора была в необходимости съесть или выпить что-то холодное и «не замерзнуть», споря с Эдди, невозможно было выиграть. Но Эдди со своими горящими глазами, со своими красными, румяными щеками, с паром, валящим из ушей от негодования, оказался холодным, как айсберг в океане. Но он был не таким холодным, как, например, Беверли, или сам Ричи. Каспбрак почему-то не чувствовал температуру продуктов и напитков, которые ел, не различал, теплая или холодная вода течет, какой дует ветер или как греет солнце. Это было… неестественным? И Ричи хотел обсудить это с Эдди, но последние пару месяцев тот сделался безразличным ко всему. Казалось, как парень не различал температуру окружавших его предметов, так он и не различал какие-либо эмоции — ему всё было одинаково. Однообразно. Безразлично. Бах! Бах! Бах! Ричи задрожал. Кто-то не просто стучал, а со всей силы колотил по двери, не прося, требуя открыть. С кухонного окна было не видно, кто стоит у двери. Ричи неохотно поплелся открывать, внутренне готовясь к тому, как дыхнет на него холодом в открытую дверь. За дверью стоял Эдди-будь-он-проклят-Каспбрак. Улыбающийся во все тридцать два, в шортах и футболке, и насквозь мокрый. Ричи бы поморщился — один этот вид заставлял мерзнуть — но от Эдди исходил такой жар, что, казалось, он мог спалить всё вокруг. — Что, — начал было Ричи, но Эдди его перебил. — Таблетки. — Что? — непонимающе спросил Тозиер. — Таблетки, — повторил Каспбрак, наконец закрыв за собой дверь. — Это были чертовы мамины таблетки для подавления действия механизма соулмейтинга. Короче, — видя всё тоже тупое непонимание в чужих глазах, Эдди взял Ричи за руку. Ричи так и не понял, что говорил Эдди. Но от этого прикосновения по телу растеклось тепло, и Ричи понял, что больше ему никогда не будет холодно.