Агония

Stumme Worte Lacrimosa

      У него за спиной гора трупов. Стекающая кровь с их заляпанной липкой одежды собирается в лужу, а он, взирая на это, упивается прекрасным зрелищем, действительно получая удовольствие от созерцания жутких, бесчеловечных вещей. Кровавыми пятнами вымощена его дорога в ад — там он будет править, восседая на троне в жутком одиночестве и, подперев голову рукой, рассматривать все перед глазами творящееся с холодным безразличием. Ад Федора заключается в скуке. Ад Федора — в отсутствии мыслительной деятельности. Ад Федора — в отсутствии достойного оппонента, того, кто сможет не только просчитать свои шаги наперед, но и поразить оригинальными идеями, ходами и полетом мысли.       Федор впервые разочарован, и чувство это не упоительно, чувство это собирается маленьким комком печали, постепенно разрастаясь и превращаясь в валун неприкрытой, отчаянной злобы. Осаму — не человек, а такой же монстр, как и он, только с другим оттенком черного, но сейчас он не представляет собой его второе отражение, его близнеца, разницей у которых была лишь занятая сторона с туманными пометками «добро» и «зло». У Дазая в глазах бесенята все также пляшут, но теперь они — блеклые отголоски тех прежних демонов, и причиной этому — появление в жизни призрачного смысла, заключающегося в другом человеке. У Осаму некогда оболочка души теперь новым трепетным чувством наполняется — его пустой сосуд до краев заполняет любовь. У Дазая крепко в руке сжата рука Чуи, и запретная любовь, которая грызла парочку на протяжении нескольких лет, наконец-то вырвалась из оков предрассудков и выпорхнула на волю, оставляя позади след счастья.       Федор, глядя на то, как угасает в глазах Дазая то же, что и в его теплится, испытывает непреодолимую тоску, отчасти даже ненависть с отдушкой презрения. Казалось бы, давно пора привыкнуть к этому обволакивающему, густому чувству одиночества; казалось бы, стоит сделать его своим верным другом, но, когда цепляешься за край плаща человека, который смог хоть на мгновение, но оттянуть неминуемый ад; как только ловишь туманный шанс развеять пелену безделья, так этот же шанс выскальзывает из пальцев, оставляя позади с подкрадывающимся, прежним, мерзким ощущением.       Федор убил бы, если бы знал, что ему поможет это, но он себя не обманывает, а признается честно — Осаму не тот соперник, которого можно вот так запросто искалечить духовно и выкинуть на свалку сломанных горем существ. Федор знает, если лишить Дазая тех крупиц, которые он так жадно ухватил, он не сломается, а станет прежним, только на три тона темней. Возможно, даже Федору придется постараться, чтобы сохранить свою жизнь, но он — заядлый игрок, и самое приятное для него — поставить на кон жизнь, потому что тогда все будет чувствоваться острее и гораздо сильнее, когда, казалось бы, ходишь на самом краю, на миллиметр от падения, но в последнее мгновение тянешься к спасению и оно тянется в ответ.       У Федора болезненная зависимость, а теперь и ломка по драйву, когда нужно просчитывать все до мельчайших деталей, когда нужно всегда быть предельно собранным и внимательным, иначе моргнуть не успеешь, как окажешься в ловушке собственной цепочки из последовательных ошибок.       Федор сидит на заляпанном кровью троне, зная, что выглядит пугающе и чертовски одиноко. Позади него гора трупов, а вокруг анархия — жуткие крики, ещё более жуткая внезапная тишина, хруст костей, мольбы о пощаде, когда умирающий знает, что это конец, и мысль подобная сводит его с ума, поэтому несчастный хватается за тончайший шанс и кричит о помощи, надеясь на человечность убивающего. Как смешно. Человек знает, что ему не спастись, но злейший враг — надежда — теплиться в его сердце, даёт ему ещё секунду блаженства, когда просто вдыхать воздух является огромной радостью. Умирает человек в агонии, а за ним ещё один и ещё, ещё, ещё. Те, кто остался жив, вдыхают уже не кислород, а концентрат крови, заполняющий все пространство. Она забивается в лёгкие и каждый понимает, что если он и вернется, то точно не прежним. Нельзя вернуться, когда ты пережил репетицию ада.       Осаму впервые в растерянности, впервые он чувствует, что настолько близок к проигрышу, и мысль эта одновременно вселяет невиданный доселе первозданный страх с чувством дикого любопытства. Федор обыграл его, даже не так, Дазай дал обыграть себя добровольно, потому что слишком расслабился. Потому что любовь опьяняет получше любого напитка, а Осаму к таким дозам отравы не привык: ему глотка хватает, чтобы лишаться крупиц остатков здравого смысла.       Единственное, что долбит молоточком по итак расшатанной психике — потенциальная опасность Чуи, потому что Дазай догадывается, что Федор затеял все это представление, заключающееся в показательных убийствах мафиози перед коллегами, с единой целью — вернуть его в негласный строй отчаяния. Осаму теперь понимает, что главную ошибку, которую он совершил, а именно открыто продемонстрировал свою самую сильную слабость — привязанность к Чуе — он никогда не простит себе, потому что тошнотворное чувство в преддверии плохого буквально заставляет кусать губы до крови и судорожно искать выходы, где выживет хотя бы Накахара — Дазай уверен: вдвоем им отсюда не выбраться, если только не по частям и в мешках.       Чуя порядком устал и измотался в попытках спасти своих подчинённых, но он не успевает — ни разу. Как только Чуя подлетает к врагу с целью размозжить его голову, Федор, как искусный кукловод, тянет за ниточку, и послушная марионетка успевает убить прежде чем будет убита. У Чуи перед глазами погиб уже седьмой сотрудник и каждый раз умоляющий взгляд ярко отпечатывается в черепной коробке. Накахара с каждым предсмертным хрипом чувствует, как внутри все трескается, и лишь немая поддержка Дазая склеивает уже не один раз поломанное нутро. Чуя впитывает отчаяние умирающих и переваривает в животную ненависть. Он настолько опьянён злобой, что даже разумные нотки, которые в голове буквально верещат «ловушка!» остаются неуслышанными.       Дазай успевает понять все прежде, чем оно случится и уже от понимания только чувствует, как та черная, мазутная мерзость, которая вирусом поселилась в его душе, по сантиметру освобождается и захватывает разум, тело, душу.       — Чуя, нет! — единственное, что может Осаму, но окрик Накахара не слышит, а поэтому быстро приближается к Федору, а тот, как самый настоящий хищник, расплывается в безумном оскале вкупе с таким же взглядом, касаясь Чую лишь пальцем.       Брызжущая потоками кровь отпечатывается в сознании самой ужасающей картиной. Дазай впервые не хочет верить своим глазам, которые с такой жестокостью отображают каждую деталь отвратительной реальности. У Чуи немая тоска во взгляде, струйка крови стекает вниз по подбородку, а тело, словно поломанная игрушка, складывается пополам и безвольно падает на испорченную человеческими грехами землю. Дазай замечает, как непринужденно держит себя Федор, который только что нанес смертельный удар такому же живому существу, как и он. У Осаму в голове не укладывается почему демон стоит и улыбается, когда у него мир трещинами идёт, земля под ногами воет и проваливается, а сам он кричит истерзанным зверем.       — Чуя… — Дазай тянет руку и не боится смотреть смерти в глаза, если она за ним, а не за Чуей стоит и ожидает. Осаму собирает себя воедино, старается держать себя чем-то цельным и на негнущихся ногах идёт к нему — сейчас такому беззащитному, брошенному, слабому. Подходит и давится рвущимися наружу слезами. Чуя жив, но ненадолго, кажется ещё один вздох и он исчезнет из жизни Дазая, забрав добрую половину его существования.       Федор, как стервятник, отходит на пару шагов, чтобы дать попрощаться — такой великодушный жест для него нетипичен, но в случае Дазая он всегда найдет исключения.       — Осаму… — на полувздохе хрипит Чуя и протягивает трясущуюся, слабую руку к щеке Дазая, прижимается, гладит и смотрит так, что Осаму в пору выплюнуть все свои чувства, чтобы ими не давится. У Дазая в голове страшная ассоциация возникает, когда он вспоминает события пятилетней давности, где он точно также держал своего лучшего друга — единственного на тот момент человека, который понимал его, и слов для этого не нужно было.       — Пожалуйста, живи, — впервые просит Осаму, и голос его дрожит, и сам он на грани истерики, потому что осознание того, что без Чуи ему больше не справиться, не выжить в этом порочном мире, где только насилием можно добиться большего, туманит разум.       — Осаму… — еле хрипит, но не отнимает руку от лица, — пообещай мне, что ты… — кашляет, захлебывается кровью, но смотрит твердо, словно заставляет свое тело еще продержаться хоть немножко, чтобы успеть договорить, — ты продолжишь жить.       У Дазая мурашки по затылку бегут, а слезы уже давно засохли на щеках. Сейчас такая злость одолевает, словно она, сняв все оковы и наконец-то выбравшись, может взять бразды правления в свои руки и уничтожить этот мир ко всем чертям.       — Без тебя? — криво усмехается и Чуя видит, что просит невозможного, но упрямство и желание только лучшего своей любви берет вверх.       — Постарайся хотя бы ради меня, — собрав все силы выговаривает и, запечатлев на своем лице слабую улыбку, закрывает глаза.       У Дазая сердце разрывается на куски и осколки эти вонзаются в горло, хочется кричать, чтобы вытолкнуть их, чтобы избавиться от боли, но боль теперь его вечная спутница. Невидимой тенью нависает Федор с идиллией наблюдая за прощальной сценой, за моментом превращения Дазая в прежнего соперника — коварного, жестокого, не брезгующего пойти на любую подлость для достижения собственной цели.       Осаму крепче сжимает тело Чуи, сильно жмурит глаза и старается отгонять мысли о реально произошедшем. Проходит пару минут безмолвия, и в этот короткий промежуток времени происходит очень многое — у Дазая, после прошедшего урагана сердце из осколков не собирается, а во взгляде теперь не отчаяние плещется, а демоны отмщения.       Осаму поднимается и твердо стоит на ногах. В последний раз окидывает взглядом Чую и, разворачиваясь, в упор смотрит на Федора.       И Достоевский впервые в жизни испытывает страх.       — Ну что, поиграем? — говорит это чудовище и медленно двигается вперед.