Кислота

Рейвен сжимает руки в кулаки с такой силой, что вмятинки, в виде полумесяцев, остаются на нежной коже её холодных ладоней. Ей страшно и противно от самой себя. Она ведь может ненавидеть Кларк Гриффин за всё, что та натворила — за смерть Финна, за измену в самый нужный момент, за то, что она пытается найти оправдания своим действиям и исправиться. Никто не запрещает ненавидеть Беллами Блейка, ибо он — последний кретин, что так же пытается казаться белым и пушистым, хотя на руках его крови больше, чем на лапах любого хищного животного. Рейес может не переносить и его сестру, и Эббигейл, и Маркуса, и Монти, и Джаспера и вообще кого угодно — причин у нее предостаточно, но одного она изменить не сможет. Больше всего Рейвен Рейес ненавидит саму себя за свои слабости, за смерти, произошедшие по ее вине, за то, что купилась на волшебные таблеточки Телониуса, за то, что позволила какому-то особому чувству — настоящей желчи, подступающей к горлу — проникнуть в самое ее сердце, зажигая невиданный ранее огонёк. Она ненавидела себя за то, что позволила себе доверять Джону Мерфи. По началу даже забавно звучало — вернуть доверие к тому, кто лишил тебя возможности нормально ходить, думать и жить, но сейчас ей как-то вовсе не смешно. Сейчас она не может места себе найти — спрятаться от одной только этой мысли. Голова кипит от жуткой перегрузки, нескончаемого потока самых различных мыслей, да так, что хочется забиться в самый дальний угол и тихо плакать, сдирая с головы темные волосы, но она лишь продолжает метаться по лаборатории Бекки туда-сюда, в поисках рационального ответа на нерешаемый вопрос. Слишком сложный, даже для неё. Выше нос, Рейес, ты же местный гений! Лучший механик на Ковчеге за последние 50 лет. Только Ковчега уже нет давно, как и строгих уставов, как и ее особого статуса, и гениально разума. Алли сделала ее настоящим орудием для убийств, но не ушла даже тогда, когда Кларк — всеми любимая Кларк Гриффин! — её уничтожила — осталась у неё в голове, застряла, как вирус и распространялась с бешеной скоростью, всё сильнее и сильнее разъедая её бедное тельце изнутри. "Я не Луна и нянчиться с тобой не собираюсь!" Джону больно смотреть на неё — хромающую, такую хрупкую и беспомощную — и с ужасом понимать, что это всё — его рук дело. Какое-то дикое желание подойти, обнять, прижимая к себе и сказать, что всё будет хорошо — солгать — не даёт покоя и щемит в груди. Он не может. Он боится — попросту боится — быть отвергнутым и упасть в ее глазах ещё ниже, точно так же, как боится умереть на этой планете, в своих жалких попытках выжить. "Ты не Луна, но колыбельные петь точно умеешь" Она горько усмехается, скрывая за язвительными шутками правду, — такую же жалкую, как и она сама — состоящую в том, что ей одного только его голоса достаточно, дабы успокоиться и уснуть. А ему не смешно. Ему рвать на себе волосы хочется от одного только факта, что он сделать ничерта не может — сидит здесь, как последний кретин, и смотрит на ее страдания, будто это доставляет ему какое-то удовольствие. Рейвен снова скрывается за дверью тренировочной капсулы и сердце Мерфи тут же кульбит совершает — боится. Боится, что сейчас она снова выйдет из неё в истерике, кричать будет так, что сорвёт к чертям свой нежный голос, и снова винить во всём себя, снова ломать себя потихоньку, разъедать, как серная кислота. И она снова выходит — буквально вылетает из этой дурацкой капсулы — в приступе настоящей истерии, снова кричит и бросается на панели управления, как хищник на добычу со сверкающими глазами. Она уже и смерти не боится, в отличие от Джона, и увечий, и ещё чего там можно. Рейвен Рейес боится провала, боится сдать позиции и стать ненужной — нелюбимой. Увидишь такое — даже страшно станет, но уж точно не Джону Мерфи. Он ведь знает, что она не такая. Она для него — какой-то недостижимый трофей, маленькая милая девушка, которую защищать надо любой ценой. Защищать от него самого. "Рейес, черт возьми, успокойся!" Он уворачивается от очередного робота, летящего прямо ему в голову, а она готова ещё сотню таких запустить — лишь бы заткнулся. Или наоборот — не переставал говорить никогда и не уходил. Она запуталась. Она уже не может решить — друг он ей или враг, верит она ему или нет и стоит ли вообще? Сжечь, уничтожить хочется все воспоминания о нём, никогда больше не видеть гадкой ухмылки и чудесных глаз, так же сильно, как и обнять до хруста костей, услышать, что она для него хоть что-то значит, а не является пустым местом. Одно она знает наверняка — если бы не он, гениальная Рейвен Рейес загнулась бы после первого же провала. "Пошел к чёрту, Мерфи!" Она отвечает ядовито, смеётся ему в лицо, мол у неё всё хорошо и помощь не нужна, разворачивается и снова скрывается за дверью. Снова падает на кресло пилота, хватается за руль и начинает новую схему работы, а сердце щемит от того, что она не может даже признаться в том, что ей плохо. А ей и признаваться то не надо — он ведь и так всё понимает, и чувствует, насколько ей плохо. Был бы, может, даже идеальным парнем, умеющим успокоить в нужный момент, если бы не носил клеймо "дурацкого-таракашки-который-ужасно-достал-Рейвен-Рейес". Рейвен вновь выходит из за металлических дверей, словно из-за кулис, вот только представления сейчас не будет — не ждите, можете расходиться. Будет только ее разочарованное лицо, пустые глаза, поникший вид. Она будто поняла только сейчас — всё бесполезно. Никого она, чёрт бы всё побрал, не спасёт. Ничего у неё не выйдет. Какое-то странное озарение, говорящее об одном: попытка удачного приземления — способ себя отвлечь. Она ведь может и не подавать виду, а в душе надеяться, что Кларк всех спасет, потому что Рейес тоже страшно. Она тоже это чувствует. Мерфи паршиво. Он думал о том, как ужасно смотреть на её страдания, крики и истерики, но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Он видел, что огонёк, что грел душу, погас бесследно, как будто на улице сильнейший ливень, смывающий на своём пути всё подряд. У него руки чешутся — хочется встать подойти и врезать хорошенько тому ублюдку, что выстрелил в неё из дурацкого пистолета, навсегда лишив возможности делать что-либо и спокойно жить. Он готов страдать за неё, лишь бы она улыбнулась — по-настоящему — без боли и фальши — и рассмеялась искренне, лишь бы глаза её сияли, горели настоящим пламенем новых идей и азарта. Он готов что угодно сделать, но почему-то лишь сидит напротив, не в силах что либо предпринять. "Эй, посмотри на меня". Джон садится рядом с ней, даже приобнимает слегка, а она поднимает на него пустые глаза — пустые, но такие же чистые и прекрасные — и у него сердце вдруг удар пропускает, а то и все десять, а уголки губ поднимаются еле-еле заметно. Какая же ты красивая. "Не смей духом падать, слышишь?" Он четко слышит ее сердцебиение — такое частое и живое — слегка вздрагивает, когда тяжёлая голова устраивается на его плече и усмехается, чувствуя, как девушка посмеивается в ответ. Порой, для счастья немного надо, да? Может, даже, простые "тараканьи" объятия. "Ты же гений!" Она крикнуть хочет, мол "заткнись", но на душе приятно как-то от этих слов — будто мама похвалила ребенка за его достижения — и одновременно так паршиво, что хочется головой об стену биться. Нельзя, нельзя, ей нельзя к себе людей подпускать — уж слишком опасно, она сама убедилась, поэтому она встаёт, отряхнув ноги, кривится слегка от боли — стало привычкой — и вновь идёт к злосчастной капсуле, хотя желания нет никакого. "Спасибо". Он понять не может, что не так. Что опять произошло, что её оттолкнуло? А ей в почти уже родном кресле плакать хочется, — хоть слез и не осталось совсем — ибо вновь она сомневается в своих решениях, не в силах этого изменить. Поздно. Слишком поздно. Заводит мотор, поднимает корабль над землёй и прокладывает маршрут, с теплом на душе и только сейчас чётко осознаёт — нуждается она в нём, как в свежем воздухе, в питьевой воде или ещё черт знает в чём. Нуждается, как маленькая глупая девочка, что влюбилась по уши и выкинуть из головы не может его образ, такой родной, такой необходимый. Ей выскочить хочется наружу, обнять, что есть мочи и не отпускать уже никогда — лишь бы был рядом. Джон почти не дышит — слушает, чтобы та не начала вновь плакать, волнуется, идиот. Чувствует тоже самое, ту же нужду, съедающую изнутри. Чёртова Рейес, не могла ты появится чуть раньше? Или, лучше, вообще не появляться? Мерфи ведь не жалко вовсе тех двоих, которых он задушил — заслужили, в отличие от неё, да и не мучаются особо сейчас — не мучают и его, не являются живой инсталляцией того, несколько он бездушен и ужасен. Они нуждаются друг в друге невозможно сильно и понимают это, как никогда раньше, но он снова целует Эмори, а она улыбается ей в лицо — обиды будто не держит, а внутри кислота подступает к самому горлу, отдаваясь горьким оттенком во рту. А он каждый день, что они в космосе проводят, смотрит на неё, пока та завалена работой и какое-то теплое чувство проскальзывает в груди, вперемешку с таким горьким и противным, что плеваться хочется, лишь бы не чувствовать его вкус. Они даже понять не могут, в какой момент окончательный уничтожат друг друга и погибнут, сцепившись крепко холодными руками. Сгорят ясным пламенем и озарят всё вокруг себя, напоминая о том, что были и двое таких, может, не настолько выдающихся, как другие герои их истории, но невозможно важных друг для друга.