Исповедь для одного

Всё, что происходило в голове Дазая, должно было оставаться только в голове Дазая. Эту непреложную истину Ода усвоил ещё в первый месяц их знакомства, на ней зиждилось не только их общение в целом – как друзей и партнёров, но и их доверие – как близких друг другу людей, способных заглянуть за грань разума, туда, где зияет непроглядная темень одиночества и невосполнимой пустоты. И тем больше страшило, что Ода слишком хорошо понимал Дазая. Не потому что тот его близкий – почти единственный – друг, но потому что они были похожи – и этого было не отнять. Но порой тьма клацала невидимыми челюстями у самого носа, смрадно дышала в белеющее от ужаса лицо, тянулась когтистыми лапами и смыкала их здесь, на пульсе, не позволяя дышать, контролируя каждый вдох, примыкала к самому рту, готовая испить душу – однако, словно испуганная, она отступала, чтобы со скулежом свернуться у самых ног и лишь преданно печально смотреть, пока к ней в жёсткой ласке не протянется ладонь. Тьма была самой преданной из всех верных псин. Тьма жила в Дазае – ей было там уютно и привольно, и Дазай, заблудившись в ней, не искал выхода – не принимал как должное, но, верно, боялся ослепнуть на свету. Оде ничего не оставалось, кроме как дарить ему своё тепло – и, быть может, это стало единственным, что их отличало. Хотя Сакуноске тоже блуждал – и не находил спасения в этом кромешном мраке, и пусть путь был – он его видел, он мог по нему пойти, но тогда Дазай бы остался совершенно один – и задохнулся в своём бесконечном беспросветном одиночестве. Быть может, это было эгоистично. Наверное, Оде следовало держать ладонь Дазая крепче, чтобы он не сорвался с обрыва – хотя порой казалось, что всё иначе, что это Дазай утягивает его на самое дно, и когда его губы коснутся раскрытого рта – дыхание исчезнет, и не останется ничего, кроме рук, сжимающих его шею. Дазай улыбался. Его улыбку Ода чувствовал кожей: хриплое судорожное дыхание – прямо на пульсе, потрескавшиеся губы, которыми он касался шеи, и дождевые капли, скатывающиеся с волос за помявшийся от ветра воротник. Почему-то становилось горько: в горле першило от странных ощущений, словно кто-то целился ему в затылок, но способность молчала, и в голове трещала пустота: так бывает после хорошего крепкого коньяка, только сейчас Ода был слишком трезв, и ясность ума давила на виски изнутри – почти до мигрени, отказываясь принимать реальность, чужие влажные прикосновения и судорожные выдохи в шею – из них двоих, быть может, был пьян именно Дазай, но у Оды не было под рукой ничего, чтобы привести его в чувство. Дазай – промокший до нитки и отчаянно цепляющийся за плащ Дазай – выглядел настолько жалко, что даже мысль вытолкать его обратно на улицу под проливной дождь быстро отступила: ветер усиливался, с разъярённым завыванием врезался в окно, словно оно было красной тряпкой для быка, и выплюнул на стекло несколько влажных багровеющих листьев – они застыли по ту сторону кровавым витражом. – Дазай, – позвал Ода, когда пальцы скользнули к плечам, стягивая задубевший от дождя и холода плащ, но прикосновения Дазая оказались холоднее – вдоль позвоночника прошёл разряд дрожи, когда очередная капля скользнула за шиворот. Наверное, Ода мог сопротивляться. Дазай смотрел ему в глаза. – Знаешь, Одасаку, – одними губами произнёс он, вжимаясь носом между ключиц – и горячо выдохнул, окончательно стягивая плащ, – иногда так прекрасно ни о чем не думать. Ничего не решать. Не планировать. – Он провёл носом выше, вжимаясь во влажную кожу, и его тёплые шершавые губы замерли на ключицах, собирая ледяные капли. Дрожь снова прошила позвоночник – и в этот раз Ода не знал из-за чего: то ли из-за голоса Дазая – хриплого и вкрадчивого, проникающего под кожу, в вены и кости, – то ли из-за холодных пальцев, чутко поглаживающих поясницу. Кажется, Дазай сходил с ума. Или они оба. Ощущение неминуемой катастрофы усиливалось. – Я так долго думал, как хочу дотронуться, как бы мои пальцы скользили по твоей коже, как бы дрожало твоё дыхание, когда я находил слабые места. Иногда мне казалось, что я желал коснуться божества. – Он провёл губами выше, осторожно, почти трепетно целуя под подбородком, и его пальцы в дразнящем жесте скользнули под ремень сзади – и тут же выше, сминая рубашку между лопатками. В лёгких начало жечь – Ода не заметил, как задержал дыхание, прислушиваясь к выдохам Дазая, к его словам, пусть не отзываясь на прикосновения – но мурашки кололи кожу там, где он трогал, где играючи проводил пальцами. – Я думал, что схожу с ума. Грезил о тебе. Так много, что твоё имя стало моим подкожным клеймом. Я дышал тобой. Засыпал с твоим именем. Думал, как бы звучал твой голос, если бы ты стонал моё имя. Как бы я целовал твои губы, как бы шептал, что не могу без тебя, что ты – весь во мне, каждым вдохом и взглядом, что ты врос в меня крепче, чем вековое дерево в землю… – Дазай усмехнулся – настолько горько и отчаянно, словно пустота выжрала его сердце, оставив лишь недоеденные крошки – и они дотлевали в его груди, подпитываемые болезненными сумасшедшими чувствами. Снаружи продолжал завывать ветер, изрыгая на окно снопы жухлой мокрой листвы, и мгла, затопившая часовню чернильными тенями и испещрённая тускло горящими лампадами у алтаря, обнимала так крепко, что почти не позволяла дышать; Ода немо смотрел, как сияют в темноте непроницаемые глаза Дазая. На него смотрел дьявол. На них обоих с противоположной стены часовни с укором глядел бог. – Дазай, мы не… – Тш-ш-ш. – У Дазая — улыбка потерянного ребёнка, готового вот-вот расплакаться, и дрожащие пальцы, которыми он коснулся приоткрытого рта Оды. – Хотя бы сейчас, Одасаку, не говори ничего, – сиплым полушёпотом попросил – почти взмолился – Дазай, и его ладонь скользнула по бедру, осторожно ложась на пах – Сакуноске вздрогнул и попытался отпрянуть, но Дазай надавил на поясницу, заставляя податься ближе. Это больше не походило на шутку. Чистое безумие. У Оды кружилась голова и горечь выжигала горло. Дазай вжался губами в ухо, осторожно сжимая пальцы между бёдер, и судорожно выдохнул: – У меня не было и больше никогда не будет шанса. Я впервые не планировал ничего из того, что происходит, и потому всё кажется очередным сном, где я могу наконец коснуться тебя, но твой запах, твоё тепло, твоё дыхание… если бы в моих снах я мог тебя ощущать так же, как сейчас, я бы никогда не захотел просыпаться. – Он весь вжался в тело и крепче стиснул ладонь, настойчиво лаская через одежду – неуклюже, неловко и отчаянно, стараясь запомнить каждый миг этого безумия, окунаясь в него с головой, уводя за собой Сакуноске – и тот не мог противиться, сжимая челюсти и позволяя Дазаю лихорадочно скользить ладонью между бёдер. – Я правда считал тебя божеством. Боялся опорочить и замарать своей тьмой. Но я ошибся, – выдохнул он, сминая пальцами пах сильнее, заставляя Оду зажмуриться и прерывисто выдохнуть, – и так эгоистично счастлив этому, потому что бог принадлежит всем, его невозможно присвоить одному. А ты – мой. Весь. Без остатка. И даже если я замараю тебя, ты не перестанешь быть безупречным. – В голове плыло и пульсировало, кожа горела от прикосновений Дазая под мокрой рубашкой, и капли, срывающиеся с волос на щеки, были похожи на влажные ненасытные поцелуи, но губы Дазая были там, на шее, ласкали теплом у помятого воротника, дыхание щекотало кадык – Ода вспыхивал, горел и тлел: в касаниях, чужих чувствах и остром прищуре непроницаемых глаз. Дазай исступлённо слизывал с ключиц и шеи, сцеловывал с лица теплеющие дождевые капли, жадно оглаживал тело, кажется, силясь запомнить каждый шрам, каждый изъян на коже – и упивался этим, жарко дыша прямо в губы. – Как жаль, что я не высек тебя из камня, Одасаку. Ты стал бы прекрасной Галатеей. Ода не говорит, что Галатея была высечена не из камня, но из слоновой кости, и что Дазай никогда – даже если бы сделал это – не смог стать Пигмалионом, потому что его тьма – это концентрация разрушения. Потому что сам он – воплощение одиночества, который никогда не захочет покинуть свою обитель, наполненную безумием. И потому что его любовь – это самый сильный из ядов, от которого нет и не будет противоядия. Быть может, именно по этим причинам единственный, кто мог бы выдержать его сумасшествие, – сам Ода, который блуждает в темноте своего разума ничуть не меньше. И которому – на самом деле – терять давно нечего. Если Дазай не думал над всем этим, значит, он не знает, что будет после. Ода, впрочем, тоже. Поэтому он подставляет плечи под жалящие поцелуи Дазая и позволяет распахнуть рубашку. – Если это грех, – надломлено шепчет Дазай, заглядывая в глаза Сакуноске, – я хочу, чтобы тот, кто создал что-то настолько идеальное, видел, как я люблю величайшее из его творений. Ода улыбается, глотая скребущую в глотке горечь, и целует его первым. Со стены часовни на них с укором смотрит чужой бог.