По следам

      Лицо Рокоссовского, беспомощно лежащего в палате после перенесенной операции, бело как снег. Он лежит, похожий на мумию — может быть, и спит, а может, и нет. Отсюда не видно. Военврач второго ранга стоит в коридоре, едва-едва шурша халатом, накинутым поверх формы, и смотрит. Он волнуется.       Волнуется, кажется, настолько, что не слышит рядом цоканья каблучков и не улавливает, не чувствует едва уловимого цветочного шлейфа — дежурная медсестра Танечка уже тут как тут, вечно суёт свой нос не в свои дела. Хотя, может быть, ей просто интересно взглянуть на командующего — военврач сомневается, что тому такое внимание пришлось бы по душе. Но во-первых он спит. Во-вторых, дверь лишь слегка-слегка приоткрыта, как и окно одиночной палаты. В такого расстояния ничего не слышно. Нет, не проснётся.       — Плохо, наверное, Константину Константиновичу, — говорит негромко подопечная, подбираясь ближе. — Осколок глубоко прошел, могли не достать.       — Партия прикажет — всё достанем, — откликается военврач бесстрастно.       — А вы теперь за него отвечаете, Николай Михайлович?       — Иди-ка ты по своим делам, милая. Не шатайся тут попусту.       Она испуганно дергается, как расшалившаяся девчонка, и спешит упорхнуть прочь, а её черные косы забавно прыгают за спиной. Но военврач не улыбается. Он немного нервно сжимает пальцы, потом опять разжимает. Казалось, что они двигаются в такт медленному дыханию лежащего сейчас на койке больного — только что спасенного, безумно важного больного, чья операция прошла без осложнений, но вот Искрин, несмотря на весь свой опыт, в собственных силах не очень-то уверен.       Он хочет посмотреть рану завтра, а может быть, как минимум, дня через три, чтобы понять — идет воспаление или нет. Если честно, ему и вовсе кажется теперь, что осколок лучше было оставить — он был сравнительно небольшим, мог вполне зарасти мышечной массой и не беспокоить. Не иначе как чёрт дернул его оперировать.       Почему не уверен? Сам не совсем понимает. Руки, вымытые и нынче совсем без перчаток, подрагивают — верный признак усталости. Надо поспать. Или хотя бы не думать о том, что может приключиться завтра. Внезапное наступление немцев? Десятки раненых подъедут сюда на полуторках. Их будут тащить внутрь на носилках, за ними по чистым, залитым солнцем коридорам будет тянуться алый шлейф крови. Снова запах бинтов. Кипятящиеся инструменты. Ни капли сомнения, никаких мыслей по типу «а зачем я делаю это?». Нет. Ничего подобного уже не будет. Военврач смотрит на Рокоссовского, и именно из-за факта нахождения здесь командующего ему так не по себе. Он думает, что дрожит за свою собственную шкуру. Эта мысль мерзка.       На следующий же день его тянет к Рокоссовскому в палату — словно что-то тащит его туда силком, не позволяя отказаться. Он заглядывает внутрь и получает улыбку.       — Заходите, пожалуйста.       Командующий всегда вежлив и даже с рядовыми солдатами говорит на равных — его любят и за это. У него вообще очень много достоинств. Николай часто слышал об этом, поэтому рядом с ним сам себе кажется каким-то… неправильным. Святых людей не бывает, но Рокоссовский как будто бы святой — в белой палате, под белым одеялом, щурящийся от утреннего солнца.       — Как вас зовут? — спрашивает он первым делом, ослабевшей рукой перехватывая ладонь Искрина. Тот опять ошибается — рука слаба, но пальцы сжимаются крепко и почти до хруста. Командующий улыбается, хотя ему всё еще больно, и на лице его написано какое-то волнение. Он слегка дергает ногой, видно, как покрывало дергается вместе с ней.       — Николай. Николай Искрин, военврач второго ранга.       До этого им слабо интересовались спасенные офицеры. Требуя осмотра своих повязок, они чаще всего ждали не его прихода, а прихода какой-нибудь симпатичной медсестры — тем всё равно, в кого влюбляться. Утром они оставляют ромашки и одуванчики на его столе, а вечером вспоминают о тех, ушедших, обещавших вернуться и жениться на них.       Рокоссовский не может лежать здесь слишком долго. Николай это понимает. В его ли силах ускорить выздоровление командующего? Он только чешет в затылке и как можно проще объясняет, что осколок вошёл глубоко, достать его было непросто, а потому лечение затянется. Он впервые видит командующего искренне опечаленным.       — Поймите, я не обрезаю вам крылья. Мы сделаем всё возможное.       Всё возможное… Возвращаясь в свой уголок, чтобы уложить голову на руки и как всегда забыться тревожным сном под светом лампы (хотя бы пару часов), Искрин думает, что слишком навязчив. Навязчивы сами мысли о том, что к командующему можно вот так зайти, поздним вечером стоять около его палаты и приглядывать — как бы не стало хуже. Может быть, он уже догадывается или знает. Чувствует себя птицей, которую поместили в стеклянную клетку, чтобы каждый мог полюбоваться и восхититься.       Искрин хочет отдалиться. Первые недели полторы ему это удается — удивительно. Но не дают покоя думы и медсестры. Все как одна докладывают, что Рокоссовский хочет ходить.       — Prímum nóli nocēre, — повторяет Искрин себе под нос на латинском. — Прежде всего — не навреди.       Каждый день его ест тоска — черная, как сидящий на подоконнике чьей-то палаты кот, как небо поздним вечером над больничным двором, как петлицы военврача, украшенные змеей, обвившей золотую чашу. Хочется поговорить. Заново задать вопрос про Польшу, про Варшаву, спросить, что Рокоссовский помнит о родных местах.       Казалось, ему жизненно необходимо с кем-то это обсудить, описать сосны на Дальнем Востоке, где он родился — а там они такие, что их руками не обхватишь. Войдешь в бор на закате, сядешь под такой и думаешь о своем. Рокоссовский говорил, то до Амура не дошел. Вот и зря.       — А я давно вас не видел, — улыбается командующий — бледность с его лица давно сошла, но видно, как он устал лежать. Искрин из вредности какой-то встать ему не дает. И еще не дает потому, что медсестры ему доложили — Рокоссовского ходит навещать какая-то молодая женщина, с фигурой девочки и тонкими чертами лица. Искрина гложет любопытство. Жена? Да быть не может, что ей делать здесь? Верно, кто-то из своих. Он по-прежнему вреден и заметных улучшений не признаёт.       — Я вас тоже, — военврач садится у его постели и проверяет повязку.       — Что же вы один смотрите? У вас, наверное, работы полно, — замечает командующий. — Разве не медсестры должны перевязывать?       — Я за вас отвечаю, — Искрин смеется.       Я за вас отвечаю. Как всё просто, правда? Всего лишь недели хватило, чтобы он стал с каким-то отчаянным вниманием приглядывать за Константином Константиновичем, нервно сжав руки за спиной, к стыду своему понимая — от легкого Танюшиного поцелуя в щеку не было так хорошо, как когда Рокоссовский держался за его локоть, чтобы сделать несколько первых шагов. Искрин разрешает — сдается, опускает руки, мол, ходите, только предупреждайте медсестру…       Ему тоскливо. Даже те крошечные меры, на которые он способен — и те ему не помогают.       Рокоссовский очень хорошо относится к нему и он, Николай, даже самую чуточку ему интересен — это радует и вместе с тем оживляет внутри какую-то совсем ненужную гордыню. Её хочется запихать поглубже в себя, чтобы не беспокоила и не проглядывала во время их встреч в палате, во время редких прогулок по больничному двору, засаженному деревьями и цветами.       — Никакого курева, — предупреждает Искрин. — Пока запрещено.       Наверное, продержись он еще немного под взглядом Рокоссовского — и тут бы не устоял, сам бы достал портсигар и помог бы ему затянуться дымом.       — Через сколько выпишете, товарищ военврач второго ранга? — улыбается командующий. — На фронт надо ехать, свои заждались. Не могу я тут отлеживаться.       — Скоро, — обещает Искрин с тяжестью на сердце. — Очень скоро.       Рокоссовский шутит о том, что военврач слишком часто был замечен им в полном одиночестве. Если хотите, говорит он, у нас служит очень много красивых девушек. Сосватаем вас, говорит он. И улыбается, потому что эта мысль очень приятна ему самому — она даже какая-то отеческая, хотя разница в возрасте у них не такая уж и большая. Но военврач выглядит молодо и очень даже симпатичен, а на вьющихся рядом медсестёр не обращает внимания. Ай-яй-яй. «Очень уж вам нужен товарищ командующий, так ведь и обидеть нас можете!..»       Может быть, им и обидно. Но не ему.       — Спасибо, — отвечает он с благодарным кивком. — Я подумаю.       Искрин себя семейным человеком не считает. Вся его жизнь последние десять лет — это сплошная работа. Потом война. Обучение в Москве, куда он приехал потерянным и одиноким, тоже не далось легко. Трудности облепили его и никуда не отпускали, а он не считал нужным делиться ими с кем-то еще. Он молчит и сейчас, даже когда Рокоссовский как бы невзначай интересуется его успехами и понемногу узнает о его прошлом, совсем не героическом. Это на войне он, вроде как, из сил выбивается, оперирует даже тогда, когда его тошнит от крови, но на самом деле…       Проходит еще неделя. С Рокоссовским всё труднее расстаться. Искрин пишет это на каждой страничке своего импровизированного дневника, состоящего из отдельных листков бумаги, которые он сгребает в отдельную папку. Рокоссовский везде и всюду. Он уже может самостоятельно выбираться из палаты и спускаться по крыльцу вниз — раньше приходилось звать медсестру. Он гуляет по больничному дворику недолго, потому что не хочет перенапрягать ногу. Потому что следует его, Искрина, указаниям — настолько сильно командующий жаждет оказаться на фронте.       Однажды, глубокой ночью, они встречаются снова, казалось бы, только договорив. Рокоссовский, которому не спится и который не может без свежего воздуха, замечает его курящим на крыльце и подзывает к себе. По нему видно, что он не знает, зачем это сделал. Зато Николай обдумал и передумал обо всем на свете. У него есть просьба — очень маленькая, на выполнение которой он надеется всей душой. А командующий не может отказать ему без причины — во-первых, он благодарен за своё спасение, а во-вторых общение у них теплое и как будто почти дружеское.       — Вы часто грустите, — замечает он, разглядывая Искрина.       — Ошибаетесь, Константин Константинович, — военврач смеется. — Со мной всё хорошо.       — Может быть, вы больны?       Да, именно так хочется ему ответить. Потому что сам Искрин уже не знает, что и думать. Он болен. Болен душевно, наверное, если смотрит с таким восхищением на командующего, когда тот не видит. Он вновь чувствует себя мальчишкой, хотя ему уже почти сорок. Кроме Рокоссовского, казалось, ничего и не нужно. С одной стороны, раньше его из госпиталя отпускать не хотелось, а с другой Николай всё же вынужден был бы это сделать. Когда-нибудь. Он подводит не один фронт, задерживая важного пациента. Он подводит всех.       — Иногда люди называют это болезнью, — отвечает он весело. Но самому совсем не до смеха.       Они долго молчат и смотря на звездное небо. Вернее, это Рокоссовский смотрит, но Искрин находит его чудеснее всех существующих только в мире светил. И неважно, что приходит какая-то женщина. Нет. Она наверняка не его жена. Она с фронта. Может быть, присланный врач, хотя зачем он тут, если в госпитале их хватает? Вероятно, кто-то просто желает убедиться, что всё идет хорошо.       — Товарищ командующий, у меня всё же есть одна просьба, — почти шепчет Искрин, чтобы не нарушать чужого спокойствия. Он даже папиросу недокуренную затаптывает носком сапога, чтобы не соблазняла Рокоссовского.       — Я вас слушаю, — отзывается добродушно он, лукаво прищурив глаза. — Что же это за пожелание такое?       — Отправьте меня на фронт.       Взгляд невольно меняется — Николай уже думает, что сделал серьезный промах, и моментально, к своему удивлению, робеет, чего с ним прежде почти не случалось. Где это видано, чтобы взрослый мужчина так краснел? Но он благодарит всех богов, что вокруг одна сплошная ночь, а свет в палате не горит. Есть лишь луна и звезды. Есть лишь лицо Рокоссовского, почему-то хорошо видное во мраке.       — Но зачем? — спрашивает командующий. — Вы нужны здесь.       Николай виновато улыбается — мол, да, нужен, но хочу приносить еще большую пользу. «И быть ближе к вам»…       — Mollities corpus debilitat, — объясняет Искрин на латыни. — То бишь, изнеженность расслабляет тело. Не могу больше сидеть в тылу. Не могу…       — Куда же вы хотите?       — В самое пекло.       Туда, где времени не будет на то, чтобы чувства проклюнулись еще сильнее, но где он сможет быть ближе к Рокоссовскому. Может быть, если он будет постоянно занят, то болезнь исчезнет. Его странная, мучительно-сладкая болезнь.       — Может быть, в госпиталь при штабе? — усмехается командующий. — Чтобы и за мной приглядывать. Хочется руки целовать ему за его проницательность — но не столь сильную, чтобы докопаться до самого главного. Самое главное Николай надежно хранит глубоко внутри, там, где сердце бьется быстро-быстро, где уже бесконечное множество раз повторяется имя и фамилия. Константин Рокоссовский…       — Если можно, — смущенно отвечает он.       Но раз командующий предлагает так мягко, почти ласково — разве может он в последний миг сказать» нет»?       — Когда поедете, Николай Михайлович?       Искрин даже не думает — он уже, казалось, всё спланировал. Слова слетают с его губ легко и почти идеально, не вызывая подозрений.       — Наверное… Хорошо бы с вами. В день вашей выписки.       Он готов поспорить, что Рокоссовский улыбается. И, конечно, по-прежнему ничего не понимает.       — Значит, вместе поедем, — торжественно заключает он.       Да хоть бы и порознь — лишь бы всегда знать, где он, чтобы вовремя там оказаться, чтобы прийти на помощь. Искрин ведь ему за это время столько раз желал, чтобы он больше никогда не бывал ранен. Врачи ведь бесконечно счастливы видеть своих пациентов здоровыми.       И он будет идти за Рокосссовским хоть по следам — может быть, поодаль, но всё же не настолько, чтобы потерять его из виду.       Искрин знает французский, немецкий и немного польский. Когда командующий собирается ложиться, он желает ему тихонько:       — Dobranoc.       Рокоссовский смеется:       — Вы похожи на поляка. Самого настоящего.       Николай прикрывает створку окна снаружи.       Он идет по коридору, обессиленный долгой бессонницей, и думает об отправке на фронт. Он скучает по руке Рокоссовского, которая раньше опиралась на него и ждала его помощи, а теперь станет сильной, как раньше. Наверное, это мерзко — вот так куда-то бросаться ради кого-то одного. Искрин думает, что поступил плохо. Его бросает то в жар, то в холод, и когда он проходит мимо палаты командующего с закрытой дверью, ему очень хочется зайти и взять его большую ладонь в свои руки, некогда державшие не только скальпель, но и скрипку. Помнится, в один из первых дней он пообещал Рокоссовскому сыграть после войны.       Тот так и сказал: после войны. И еще пообещал, что не забудет. Звучит фантастически, и всё же Искрин верит всей душой и сердцем.