скрипка, музыка, пуанты и маленькая история дружбы

      Франция - это лишь красивая картинка и напыщенные краски, которые прекрасны лишь на первый и последний взгляд. За кулисами же это выглядит не больше, чем грязь, антисанитария и сказочная антиутопия. Звучит забавно и совершенно неправильно, ведь почему антиутопия и сказочная, когда вокруг смрад, смерть и чума, которая даже буржуев не щадит, заставляя так и помереть в кругу богатств. Франция определенно красивая картинка, особенно, когда на сцене зажигаются огни, и происходит самое главное действие.       Популярное развлечение — театр, опера, балет, в общих словах, хлеб и зрелище, но теперь более легальная отдушина, дающие более моральные устои в закромах головного мозга, чем недавно кровавые бои нескольких людей. Не так плещет кровь и адреналин, но приносит больше эстетическое удовольствие, легкое умиротворение, да и сразу поднимает социальный статус на пару ступеней выше, потому что это дорогое и определённо богатое развлечение, а значит, и не многие могут себе позволить. В принципе так и есть. Аристократия жестоко и абсолютно беспощадно подминает под себя даже деятелей прекрасного, просто не давая тем выбор. Либо гниение на грязных и пропитанных болью улочках окраин Парижа, либо лечь под денежный вес и стать послушным до кончиков пальцев, становясь легальным рабом. Так было со многими, в частности с детьми.       Дети и вообще подростки — лёгкая рабочая сила, которую бери и используй на здоровье, потому что только за хлебные крошки все в тот же час становились покладистыми, прятали свой нрав и характер, потому что это надо им и их семьям. Но это не семьи в их традиционном понимание. Были лишь отношения по расчёту и отношения, которые строились на взаимопомощи. С кого-то кров, с кого-то остатки еды, денег и одежды. Кто-то вкалывал за десятерых, кто-то помогал воровать и прятать. Было опасно и до ужаса страшно. Немногие так выживали.       «Овцы» - одна из немногих компаний известная в своих кругах, которая выживала по таким законам. Они были как маленькое государство со своими законами и иерархией, своими желаниями и возможностями, а их косвенным козырем был один из самых старших участников. Накахара Чуя. Довольно известная личность, заслужившая звание «Короля Овец» за все свои немногочисленные 15 лет. Молодой, а уже «Король» с запятнанным прошлым и недалеким будущем, потому что, что можно взять с беспризорника без прошлого и настоящего? Никому ведь не нужны поблекшие звезды с незаконной дружбой. Незаконная дружба, как и работа, тоже есть в его списке. Осаму Дазай - это имя всегда на слуху у каждого и не только из-за гениальности и ума не по годам, но и из-за отчима. Тот самый молодой вдовец Мори Огай, владеющий Гранд-Оперой и ведущей балетной школой, если не всего мира, то Франции уж точно.       Это знакомство произошло абсолютно случайно, что этот тот самый случай один на миллион, ибо они всё еще дружат, и они все ещё друг за друга горой вместе с их мечтами и разбитыми надеждами. Невольно встает логичный вопрос: с чего же всё так в дребезги разбито, ведь они ещё дети и есть множество вариантов события, но нет. Их нет и никогда не было, потому что разные пути по жизни. Осаму Дазай — виртуозный скрипач, играющий сольные партии в лучших театрах Парижа. Накахара Чуя — никем неизвестный в мире взрослых мальчуган, желающий до истертых в кровь ног танцевать балет. Желание есть, а вот возможности как раз и нет, и тут даже вскрики морально богатых людей о желание и возможностях не помогут. Он ведь просто мальчишка, который днями ошивается в богатом квартале рядом со своим другом. — Чу-у-уя, эй, ты совсем уже не высыпаешься со своей работой? Посмотри, как побледнел! — вновь колесо ярых волнений дало новый оборот. Они были искренними, но отчасти бесполезными, ведь Осаму сам дал эту работу у них в особняке, дал Чую под опеку своего старого домовладельца Рюро, чтобы дать другу нормальную жизнь. По сути, он забрал нагло к себе Накахару из «овец», умыл, накормил и одел, делая из чумазого мальчишки более приличного рабочего дома.       Он ведь большего и не мог дать, хотя и его отец не был против такого, даже самую малость рады, потому что ребенок под присмотром и ничего не уходит в убыток для кого-либо из них. Сплошная выгода. Алчные намерения есть всегда и везде, как бы того вы не хотели. — А?! Ты совсем уже головой тронулся, я ведь живее всех живых и только благодаря тебе, придурок! — у Чуи нервы отнюдь не железные, но юркое беспокойство в чужих глазах вынуждало лишь нервно цыкнуть и прибавить шаг, оставляя руки прятаться в карманах рабочих брюк.       Это слишком непривычные отношения для богатенького сынка с желанием помереть быстрее и мальчишки с улицы, который проходит тернистый путь из грязи в князи, потому что принять этот вызов от жизни он просто ну никак не мог. Просто это было не в его стиле.       В спину настойчиво тыкают углом какого-то листа по ощущениям, но какое было удивление увидеть в чужой руке письмо. Да не просто письмо, а конверт с золотыми узорами и красной печатью той самой школы при Гранд-Опере. Да, точно, это оно, потому что эту печать рыжий узнает из тысячи подобных красных восковых меток. В голове как-то невольно проскальзывает мысль, что это побочный эффект нескольких часов сна, что это мираж, галлюцинация, но настойчивое тыканье не прекращалось, даже после щелчка перед голубыми глазами. — Эт-… — договаривать просто не дают. Конверт оставляется спрятанным в кармане, а рука скрипача хлопает, мол, твой пропуск в лучшую жизнь и не благодари, впечатывая совершенно случайно образ «спасителя» с конвертом в подкорку памяти. — Это то, что я могу дать тебе, так же, как и место в этом театре! — Дазай на радостях приводит своего друга в чувства, поворачивая того за плечи, и взору представляя тот самый рай, место упокоения мечт и надежд, денег и славы.       У самого шатена внутри неописуемый взрыв эмоций, какое-то наслаждения от чужих распахнутых ресниц, блеска в глазах и аккуратно мелких шагов, которые бояться, но идут упрямо прямо к лестнице, делая шаг вверх, второй, третий, пока это не превращается в бег. А после кружит, кружит и кружит на ровной поверхности мощёного порога у громадных дверей, ведущих внутрь. Сказать, что сейчас им обоим почти полных шестнадцать лет и скоро свалится еще больше проблем. Например, обязательства из-за их возраста, работа, учёба, у кого-то помолвка и концерты, у кого-то балет и стертые в прах нервы. Только есть нюанс — они слишком сильно привыкли к компании друг друга, что имеют порой связь теснее, чем рожденные от одной матери близнецы. Это слишком нетипично, но определенное желание повидать жизнь вместе. — Святая дева Мария, ты серьезно? Ты сейчас абсолютно серьезно?! — наконец прорезается радостный голос, а руки в аккуратных перчатках несдержанно сжимают чужие ладони. — Ты же понимаешь, что это лучшая балетная школа под крылом Мори-сана… Просто.… Как? Как ты достал этот пригласительный?       Вопросов слишком много, но им в противовес действует почти полное отсутствие ответов и неопределённая улыбка на губах. Даже намёка на заветные слова не было и тот только и мог, что шептать слова благодарности куда-то в плечо, пока руки привычно обнимают чужие плечи чуть выше собственных. Кажется, ему всё же не обогнать чужой рост и порой чуткость. Вот совсем недавно он наедине со стариком Хироцу разговаривали на эту тему, он был готов заслушаться чужими рассказами и словами только об одном холле с невероятной архитектурой, а гримерки похожие с чужих слов были на личные уголки души артистов. Чуя мечтательно глазами хлопал, нелепо, совсем неумело повторял представленные в собственной голове движения танцоров, получая одобрительную улыбку и теплые вскользь сказанные подсказки как сделать лучше тот шаг или как держать руку в очередном па. Это нравилось. До одури и желания большего, но мало иметь только потенциал и желания, тут важна и практика с постоянными тренировками. Этим как раз он и занялся, щенячьими глазами отпрашиваясь у старика Рюро, мол, только пару часиков и он успеет к отбою, и никого не потревожит, и, чёрт бы его побрал, Дазай за ним не увяжется. Насчет последнего он все-таки оплошал. За ним увязался тот хвостом, лепеча о сне и о том, что это одна из причин его низкого роста. Те самые шуточки про рост продолжаются с каждым днём, даже после почти что тайного проникновения в нужную им комнату, где их никто не найдет и не обнаружит.       Там даже на удивление как-то слишком светло. Параллельно стенам расставлены хореографические станки, пара небольших тумбочек, откуда подозрительно выглядывает конец бинта и множество зеркал на всех стенах, что мальчишки ещё минут пять разглядывают себя в этих отражениях. Шатен, как и рыжий, тоже удивлен не меньше. Он конечно тоже дитя искусства, но его репетиционная в доме и близко не стоит с таким детищем чужих рук. Приходится даже гулко сглотнуть, прежде чем оторвать взгляд. — Не думал я, что будет все настолько… Помпезно? — Все что выдавливает из себя Накахара в первые несколько минут прибывания, а после уже проходит глубже в комнату просто настороженно, потому что весь этот лоск ещё не привычный. — А ты что хотел. Думал, все будет скромно? — с неким укором звучит с другого конца зала.       Они обжились даже слишком быстро. Приходы стали обыденными, а научить азам того, кто только во снах все и видел стало чем-то таким банально сложным, но до ужаса забавным. Падают и спотыкаются, гавкают друг друга и идут дальше. Наверное, так и можно описать все их отношения. — Хей, коротышка, ногу прямее! И голову повыше! — Руку грациознее и не делай такую мину, словн-… Ай! — в того летит полотенце некогда лежащие на оголенных плечах от уже несколько часовой тренировки.       Как удивительно, что отношения имеют такое сильное свойство меняться. Сначала с желчью кидаются в друг друга лаконичным и многозначительным «ненавижу», а после гуляют по ночному Парижу тайком ото всех. Кто-то бы сказал, что это больная романтика в том месте, где её и не должно быть, кто-то бы замолвил словечко о настоящей дружбе, но все же ни то, ни другое и даже третье бы не подходило. Ведь как можно решать, если участники этого явления сами не знают какими словами это описать.       Так продолжалось на протяжение нескольких лет. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и почти девятнадцать. Года шли, сменяли друг друга, не давая им возможности остаться в любимых пятнадцати с половиной годах, которые отпечатались на их жизни крупным клеймом. Один стал более спокойным и преданным, второй стал более сдержанным и уверенным в своих мечтах. Наверное, их союз был лучшим. Огай имел честь быть приглашенным на парочку репетиций, которые были каждый вечер перед смотром. «Лебединое озеро» гласила брошюра в чужих руках, яркими буквами зазывая на пробы. Это первая возможность показать себя и свои силы, показать труды своих тренировок и свою любовь к этому делу, мечте. Всё же правду говорят, когда у человека горят глаза от любви к своей мечте, то получать желаемое будет слаще, а падать больнее. Никто не обещает тебе славы, лавров и лучей чужой похвалы. Просто дают небольшой намек на лучшую жизнь, и каждый ставит в голове кавычки. Эти ненавистные кавычки начал ломать Дазай для Накахары, но поставил их для себя.       Всё больше отдаляется, не договаривает нужных пару фраз, чтоб дать надежду и снять с плеч ношу, дать крыльям свободу. Но он упорно молчит, все реже ходит на репетиции, а на вечер перед смотром приходит неожиданно с скрипкой, потрепанными листами бумаги, где клякса на кляксе и следы от нажима пера. В комнате стоит тихий шум от размеренного счета чужой растяжки и шелеста завязывающихся лент на подъеме ноги, разговора Огая и Осаму в одном из углов зала. В руках мандраж от волнения, в голове туман, а воздуха становится слишком мало, потому что один из судей его судьбы уже тут, точно так же как и друг. Бинтованная рука передает под разговор листы и обнажает скрипку, в ожидание отчего-то долгой разминки. Время идет непозволительно долго, прищур почти что отцовских глаз не успокаивает, наоборот, заостряет внимание на моральной подготовке и раздается, наконец, хлопок рук. — Ну, что, мальчики, думаю, пора начинать, — у Огая голос приятный, вкрадчивый, а глаза прикрыты и ощущение, что сейчас они дома, а не в зеркальном зале. — Так как ты, Чуя, находишься тут под моим крылом и успел набраться в фавориты некоторых крупных личностей, то согласовано с Осаму ты будешь пробоваться на Па-де-де чёрного лебедя. Партия написана, движения ты знаешь так что, сегодня и завтра тебе надо будет выложиться на полную. Не разочаруй никого. Оба немного ошеломлены, тихо в унисон цокают и Дазаю даже секундно жалко, что пошел не по стопам отца, а в мать со своей любовью к музыке. Потому что помочь другу он не может ровно никак и ничем, кроме написанного для него музыки. Рука вздымается вверх, ожидая чужого вердикта. — Сейчас будет только сольная часть конца партии, а уже завтра будет полный прогон и партнёр для тебя тоже будет, — снисходительная улыбка, которая отражает весь блеск в глазах напротив, мановение руки и последние слова. — Можете оба начинать. Удачи.       Смычок поднимается, инструмент падает на плечо, а глаза в последний раз проходятся по строчкам. Ноты заучены наизусть, движения выходя сами по себе, словно тело давно отдано звукам сольной части. Хотя так и есть, спорить никто не будет. Чужая игра, чужой танец идут в унисон, и нет ни намёка на спешку или же лишнее движение, потому что такой их дуэт беспроигрышный вариант. Сделавшие свою дружбу на общей музыки никак не могли разочаровать. Комната ненадолго становится сценой, а чужой пот парой капель падает на пол, как это бывает в фильмах. Ничего не сказать, ожидания оправдались и даже больше. Чужой прищур проходится по финальной стойке, а после разносится эхом размеренные хлопки. — Даже более чем хорошо. Оба потрудились на славу, честно говоря. С таким у нас будет мало конкурентов на роль Одиллии, — Огай уже размеренно прохаживает к двери, а после оборачивается, оставляя пару секунд взгляд на Чуе. — Или быть точнее, на её мужской версии.       После этого мужчина исчезает, а два деятеля искусства находятся в замешательстве. Ожидаемо было услышать похвалу, но не так быстро, ещё и громкие слова о соперничестве поднимали до небес и бросали вниз сильнее, чем что либо из жизни мальчишек за все эти года. С уст срывается наконец-то облегченный вздох, плечи опускаются после снятие такого груза, хотя упала только, вроде бы, рука, а напряженное тело падает под звук бега от каблуков. — Ты справился! Видишь, ты справился! — у Осаму довольная улыбка, неподдельное счастье в глазах и он бессовестно падает рядом, заливаясь смехом. — Мы справились, — парирует Чуя и уже на пару с ним хохочет.       Но это стало той самой точкой невозврата, тем моментом, который иногда хочется переписать, а лучше всего стереть, потому что все идет врознь ожиданиям. Некогда уличный мальчишка теперь с плотным графиком пытается ужиться, не успевая нормально вести свою жизнь и проводить время с кем-то, кроме старика Хироцу, ворчащему на него за усталость, и главным хореографом. Богатенький сынок все чаще ошивается один по улицам, гуляет по коридорам особняка и водит одинокие свидания с любимой скрипкой. Тогда у обоих и щелкнула мысль о том, что лучше бы все оставалось как и прежде, но каждый раз была одна и та же отговорка у обоих. Имя ей было одной — мечта. Мечта Чуи была до ужаса проста — заниматься балетом, тем, что нравится, делая мир чуточку лучше, стараться делать это. Мечта Дазая уже сложнее, потому что, как минимум, её фактически не было. Или была когда-то давно. Когда-то давно, когда детские мечты имели место быть, а хобби игры на скрипке не стало чем-то таким рабочим временем провождения и способом заработка.       В таком рабочем, немного сумасшедшем темпе прошло ещё какое-то время. Прошло, как и все остальное. Мысли были заняты чем-то своим, чем-то неуловим и сокровенным. За прошедший срок многое и изменилось. Например, дом стал более пустым и тихим, без прежних криков или громкого смеха, что был слышен даже в подвале. Например, Огай все ещё там жил, работал, проводил приемы и встречи, а так же иногда выпивал по поводу и без, составляя компанию вечером на некоторых репетиции Накахары. Например, Осаму же уехал учиться к одному из своих любимых композиторов, набираться вдохновения и мастерства. Он даже не оставил записки, весточки, даже о таких планах не говорил, оставляя всех, кроме отца, в неведение своего исчезновения. Например, Чуя стал выдающимся талантом, стал чаще брать сольные партии, окунаясь с головой в работу и прогоняя мысли о друге или, как он всем говорил всем, бывшем знакомом. Хотя язык так еле поворачивался говорить. Всё это было, наверное, одним из самых странных днём в их жизни. Даже дата в голове стерлась до нельзя хорошо, но оба ясно помнили о том, что это было что-то важное для обоих.       Сейчас же всё немного другое, странное. Воспоминания давно ушли на второй план, ощущения заменились новыми, а дом уже давно не напоминал счастливые пару лет детства. Запах давно заменился с уличного на пудру для пуант, руки помнят мягкость ткани и жесткость деревянных поручней. Жизнь никогда еще не была такой, что не было слов описать. И даже нельзя сказать хорошо это или плохо — это просто есть. Сезон за сезоном проходил так, год за годом и миг за мигом. Новые ощущения, места, возможности, знакомства. Это все было и одновременно исчезало на утро, как и сам Чуя после очередной случайной ночи. Везло и не везло, он находил чего не доставало, а после вновь терял. После концертов это было в разы сильнее. В голове вертелась ещё мысль о том, что этот самый друг мог бы и прийти на заранее купленное ему место, поддержав одним своим присутствием своего друга на первом выступление.       Вот очередное по счёту выступление закончено, там зал заливается бурными овациями и кидает цветы на сцену, а один из участников труппы просто уходит по коридорам к своей гримерной, прижимает пойманные парочку цветов, влетая в комнатушку. В голове идёт как-то привычно кругом в приятном послевкусие от партии, в последнем сезоне в этом году. Ему уже 25 и скоро придется заканчивать с этим, но этот момент непозволительно долго оттягивается. Следующий год может стать и последний, это уже уяснилось в рыжей голове давно, продолжая дальше ему давать играть в своеобразную рулетку. — Можно ли увидеть главного рыжика этого балета? — хриплый баритон раздался легким эхом по коридору, а в руках скрипнула дверная ручка. — А не пойти ли вам и дождаться, когда вас допустят? — усталость сказывается на непроизвольной дерзости, хотя характер не позволяет просто так проявлять вежливость с чужой наглости. — Как не вежливо так говорить со своими друзьями, написавшим твою сегодняшнюю партию, Чуя, — ухмылка и более чем дольная усталая улыбка с мягким прищуром карих глаз.       Что-то внутри закономерно щелкает, заставляет повернуться и поднять взгляд на того самого друга. В голове все мешается, а чужая улыбка мутно всплывает в мыслях. Бинты, запах коньяка и тот самый потрепанный чехол инструмента, там даже осталось нацарапанное имя владельца. Рука, как по кадрам, бросает в того цветы, а после руки тянутся в молящей просьбе к тому, когда сверху слышится наигранность в голосе, а руки просто убирают лепестки. Прошло десять лет, а он только вновь чувствует себя на пятнадцать, выговаривая у себя в голове всю свою ненависть. — Ради Святой девы Марии, как же я тебя ненавижу, — Чуя это бросает, как отрезает, но продолжает обнимать, восполняя все это время отсутствия их в жизни друга. Он скучал. — Кажется, мы это уже проходили. Почему бы сразу не пропустить это? — в голосе снисходительность и максимальная нежность. Он взаимно скучал.       Всё же они встретились, хотя в обоих бушует неизведанность будущего, потому что с чувствами никто не определился, как жить дальше, после повторного появления в жизни друг друга. Неизведанность это у них уже привычка, риск быть самими собой в мире этой антиутопии и грязных денег, быть собой как на сцене, так и за кулисами, превращая своё творчество в высокое чувство и полную неопределенность. Наверное, это их любимое быть случайными в своих и чужих жизнях.