Асенька

Продираясь сквозь тёмно-зелёные, с серым и рыжим, заросли, мы нетвёрдо шагаем вперёд. По щекам нас били влажные колючие ветки, у меня на подбородке остался кусок чего-то мокрого, отвратительно мокрого, склизкого и холодного. Мерзко убирать. Я светил тебе в спину, в дырку на твоём целлофановом дождевике, прямо в нее, чёрную, жадно глубокую. Долго, очень долго – ждал, что из неё вылезет какая-нибудь мерзкая тварь. А потом ты остановился, развернулся ко мне, глаза пустые и губы дрожат (темно, я не вижу, но слышу, как стучат твои зубы). Не надо, да? Я понимаю и опускаю белёсый кружок света вниз, на твои еле живые рибоки. По ошибке взял на размер больше, а ты ни слова не сказал – до сих пор вот носишь. Идём дальше. Я веду фонарный луч, капли воды вокруг него мерцают и водят хороводы, становясь подобием нимба. Разрываю этим лучом туман, режу его безжалостно, и мне кажется, что он вторит шуршанию гнилой травы под моими ногами отзывчивым и тихим стоном. Луч трётся о твои широкие джинсы, оставляя на них туманову кровь. Мои ладони горят огнём. В них сотня заноз от тяжёлой лопаты, которую ты мне вручил. У меня отнимаются руки, а тебе легче едва ли. Под ногами пружинят еловые иглы, я хочу снять свою обувь, носки и бежать дальше босиком, исколов ступни в кровь. «Мы никогда не придём» – пульсирует в голове, колет в носу, давит горло. «Мы никогда не дойдём» – я почти плачу, моя голова тяжелеет и гудит. «Мы так и останемся в этом лесу навсегда» – я не прикасался к еде весь день и вот-вот потеряю сознание. Мои ладони горят огнём. В твоих коробка из-под подаренных мною кроссовок, а в ней четыре маленьких трупа и один побольше. Это братская могила, склеп, гробница, как у фараонов. Твоя Асенька заслуживала больших почестей, Слава. Твоя Асенька была хорошей. Ты не переживай, главное, другую тебе куплю. Породистую. Кого хочешь? Сиамскую? Может, бобтейла? Сфинкса? Ориентала? Я любую куплю. Ты чего, плачешь, что ли? Я чувствую твою молчаливую ярость обиженного ребёнка, чью игрушку ты по незнанию «обидел», небрежно сбросив с подушки. Твои глаза прожигают меня осуждением сквозь затылочную кость. В твоих кроссовках хлюпают дождевая вода и грязь. Мои ладони горят огнём, мне так больно, господи, как же мне больно. Твоё осуждение становится почти физически ощутимым, я хочу разрезать его, как туман, в клочья. Асеньке было без трех месяцев семь, я не видел ничего дурного в том, чтобы пускать её на улицу, когда она сходила с ума и просилась из дома вон. Пусть погуляет. Да что твое кошке будет? Котята – не проблема, речка недалеко. В 7:43 мы выбежали из дома на крик. На проезжей части, на боку, лежала Асенька. Рядом – четыре маленьких комочка: три серых и рыжий. Она уходила рожать. Белая Асенька, розовая в собственной крови, со вспоротым брюхом, твои белые кроссовки, маленький чёрный гроб из картона. Твои мокрые, отвратительно мокрые, холодные, склизкие глаза. Смотришь так, что непонятно, хочешь ты упасть на моё плечо со слезами, или ударить. Мерзко отводить взгляд. Меня вот-вот стошнит. Земля сырая, просто так яму не вырыть. У меня болит голова, на ладонях кровавые мозоли, а с реки тянет гнилью и еще чем-то сырым, лягушачьим. Я спрашиваю, достаточно ли глубоко, а ты всё мотаешь головой, пока яма не становится огромной. Я никогда бы не смог вырыть такую. Дальше ты сам: сам опускаешь коробку вниз, сам кидаешь пару раз землю. Достаточно ли этого? Я валюсь обессилено вниз, под тяжёлое покрывало тумана, вся одежда на мне мокрая и холодная, а мне жарко, я упираюсь в землю локтями и рою ее, глубоко пихая пальцы, стараясь унять жар в ладонях. Словно на меня ты землю кидаешь – так гнёт меня вниз вина, пласт за пластом опускается на мои плечи и спину. Мне неудобно — упирается что-то угловатое, твёрдое в живот. Наверное, корни. Я ничего не вижу, склоняюсь всё ниже под тяжестью, что мне не по силам. Больше я не слышу того, как ты кидаешь, но не успеваю испугаться – расслабляю ноющие локти, утыкаюсь лицом во влажные комья земли. Подо мной кто-то тонко замяукал, словно заплакав.