***
До вокзала не так уж далеко, но он зачем-то заглядывает домой. Знает, что нельзя, и всё равно совершает эту неосмотрительную глупость: заходит в их когда-то общую с Кимбли комнату, касается трепетно каждой горизонтальной поверхности и тяжко сглатывает — больно, как в первый раз. Рукавом стереть пыль — обязательно, каждый день, но вещи остаются стоять на тех же местах. Здесь всё точно также, как в тот день, когда Кимбли последний раз переступил порог этой квартиры. Только смятые простыни как исключение из правил режут внимательные к мелочам глаза — тусклые сейчас, словно выцветшие. Рой Мустанг не появлялся в столице уже больше полугода, и хотя Арчер помнит, как злился, узнав о нестройном решении нового фюрера, что-то подсказывает ему, что тот был рад возможности сбежать: от себя и от него тоже. От двухспальной кровати, где он пролежал несколько дней в бреду с температурой под сорок, глотая пилюли — Фрэнк никогда не щадил, заставлял принимать лекарство и сурово хмурился. А ещё Фрэнк долго не спал после этого здесь. И сейчас болезненно закусывает бескровную губу, сминая в руках холодное одеяло — неуютное от того, что на нём смешались воедино два запаха и не различить, где чей уже. Фрэнк чувствует себя использованным и отвращается того, что совершенно об этом не жалеет, а еще он знает — ни Кимбли, ни тем более Мустанг здесь больше не появится. Ему не перед кем оправдываться больше, он свободен, но во рту кисло от тошноты, щемит где-то в горле ком, щипет уголки предательски сухих глаз. — Прости меня, — тихо так, что теряется меж глухих к мольбам стен, — Чёрт возьми, Зольф. Прости меня, если сможешь. Понятно и так, что от Кимбли не осталось ни кусочка, чтобы похоронить. От него не осталось ни-че-го, кроме этих вещей: старого пиджака, который Арчер не решается выбросить, но и не набирается сил накинуть на собственные плечи. Просто держит в шкафу, иногда достаёт и смотрит подолгу тоскливым тяжёлым взглядом. Пальцы оглаживают рукава, пропахшие табачным дымом — он слишком хорошо помнит, как они стояли вдвоём на балконе, деля одну пачку на двоих. Ему никогда прежде не нравилось курить, но теперь это въелось в подкорку. Раньше — вспоминает Арчер — он ненавидел, когда отрастающие пряди лезут в лицо, однако теперь уже его волосы струятся по плечам и, глядя в зеркало, он невольно желает быть похожим на Кимбли. Сохранить его хоть немножко, хоть чуть-чуть в этом мире. А потом вспоминает, что где-то далеко на севере — Рой. И Рой один, вокруг него ни души. Его кровать пустая и холодная, некому вытереть пыль с тумбочки. Фрэнк Арчер, оставшийся один, нужен ему, пока ещё живому, куда больше, чем погибшему, сгинувшему за вратами Кимбли.***
Сухое «здравствуй» — единственное, что слышит Фрэнк Арчер, когда стучится в дверь, ёжится весь и жалеет впервые, что не взял с собой тёплых вещей. Что на его плечах — лишь отцовское пальто, почти в пол длинной, меховой воротник щекочет неприятно онемевшие от мороза щёки. Фрэнк Арчер заходит в хижинку и жадно впивается взглядом: Рой в кресле напротив, в руках — бокал виски, тёмная повязка прячет осунувшееся лицо почти наполовину. Здесь ему некого стесняться, но он всё равно прячется за ней, боясь собственного уродства. Арчер, глядя на него, остро чувствует вину. Он знает, что Рой ждёт вовсе не Ризу. И даже не Арчера. Последний ничуть не расстроен тем, что в побитой лачужке, пропахшей плесенью, с промерзшими деревянными окнами, он по-прежнему нежеланный гость. — Проходи, раз приехал, — хрипло роняет Мустанг и поднимается лениво, неохотно из кресла. Каждое движение — отмечает про себя полковник и кусает невольно губу — причиняет боль. Он такой же измождённый, такой же постаревший. Они оба износились за то время, что жили порознь. Но стоит Арчеру взаправду пройти в дом, разуться и скинуть с себя пальто, как крепкие руки бывшего офицера хватают за плечи и толкают резко на хлипкую на вид двуспальную кровать. Пружины под ним скрипят, врезаются мерзко в поясницу, до боли, прогибается матрац. Наверное, будь здесь по близости хоть одна гостиница, он согласился бы оплатить номер, но вокруг сплошные сугробы — ближайшее село за тридцать километров, чуть ближе железная дорога. У Роя совершенно непредсказуемый вид. И хотя Арчер пытается прочитать хоть что-нибудь по сдвинутым бровям и складке на переносице, тот вдруг словно перестаёт цепенеть и сжимает цепко запястье. — Перевернись, — велит коротко и тихо. Как же мерзко, думает, но слушается, несмотря на то, что они давно не одного звания. Несмотря на то, что Рой — никто. Теперь уже. Несмотря на то, что он по правую руку от фюрерского кресла. Восседает в центральном штабе и руководит судом. Он не сопротивляется, позволяет больно вжать лицом в пропахшие сыростью простыни. Это не обидно, даже не унизительно для того, кто продал душу армии, но остался ни с чем. Фрэнк знает, что мог бы погибнуть там, вместе с Кимбли, как погиб Эдвард Элрик. Знает, что Рой по-прежнему винит себя, неосмотрительного взрослого, за смерть ребёнка — потому тот сдавливает плечи, но не касается его губами, словно брезгует. Когда Рой Мустанг трезв, он не целует — Арчеру это нравится больше всего в их странных недоотношениях. Рой Мустанг даже не пытается мстить ему за прошлое. Ни к чему, потому что Арчер сам себя наказывает — каждое утро проглатывает горсть таблеток, от которых в глазах ещё долго мутно — мутно так, что он вообще на момент не может вспомнить, как пишется его собственное имя. Курит перед скудным завтраком и после, раздраженно стряхивая пепел прямо в кружку из-под остывшего кофе. Это бесит Роя больше всего в их общем времяпровождении на кухне, потому что безобразно пахнут табаком истрескавшиеся от мороза губы, стоит мазнуть по ним языком. Ничего сложного, в самом деле, чтобы резко задрать наверх полы мешающей формы, содрать грубо, не расстегивая широкого ремня, брюки, прямо вместе с бельём вниз — взгляд Роя Мустанга, Арчер чувствует, хотя не видит и потому не может знать наверняка, по-прежнему пустой. В нём нет ни любви, ни восхищения. Даже былой похоти, застилающей глаза. Арчер не жалеет о том, что приехал, и до боли хочет почувствовать, хотя бы представить себе, что это руки Кимбли касаются его, но тот не был так груб, он помнит отчётливо. Помнит и вновь извиняется сбивчиво полушёпотом, пока всё происходит между ними. Извиняется и перед Роем, потому что тот — он готов поклясться — прекрасно понимает всё. Чувствует, что Фрэнк, как обычно, ждёт чего-то другого, прогибается под ним послушно, но не понимает, что творит. Он не получает удовольствия, лишь наказывает себя в очередной раз, и Мустанг так горячо ненавидит это в нём, что, не сдерживаясь, вжимает лицом сильнее — лишь на мгновение жалеет, что не успевает придушить. Пусть бы полковник Арчер, правая рука фюрера, не вернулся в Централ. Остался бы лежать здесь, полуобнажённый, синий от нехватки воздуха, с закатившимися глазами и опухшим языком, безобразно вывалившимся изо рта. Но Рой вовремя отдёргивает руку и беззвучно кончает внутрь — в этот момент он чувствует себя куда грязнее, куда порочнее и оставляет безвольно обмякшее тело на кровати. Уходит в душ, долго-долго отмывается и не смеет говорить о том, что только что произошло между ними.***
Получасом позже, когда они вдвоём сидят на кухне, ветер воет за окном с удвоенной силой. Они не обращают внимания. Для Роя, признаться, вообще ничто не имеет сейчас значения, кроме как сигарета, которую Арчер безучастно курит, пустым взглядом упершись в заледеневшее стекло: непонятно, обиделся ли, нарочно игнорирует или замкнулся окончательно. Капрал чувствует, что нужен ему в этот момент, и его хватает лишь на то, чтобы грубо отшутиться: с Арчером не выходит по-другому, просто потому, что он такой — чёрствый и грубый сам, любить его просто невозможно. Уважать — тем более. — С Кимбли ты тоже так выпендривался? — беззлобно чеканит он, отодвигая от себя пустую тарелку почти что с отвращением — не чувствует вкуса пищи из старой консервной банки (вспомнить бы, что именно за овощ там хранился), — Молчал часами, делал вид, что тебя здесь вовсе нет? Пепельная стружка осыпается в неё рассеянно. — А? — Фрэнк то ли не слушает, то ли сам не понимает, о чём речь. Рой не понимает тоже — какого чёрта спустя столько времени снова спрашивает про этого человека, — Ты перед Элриком тоже проявлял столь навязчивую ревность? Колкость. Пустая пачка летит в банку вслед за жалко догорающим бычком. Мустанг морщится болезненно от звука знакомой фамилии. Какого чёрта Арчер спустя столько времени напоминает о самой большой ошибке его жизни? — Или же, — голубые глаза сужаются, не предвещая ничего доброго, — Ты вовсе не представлял его вчера? Банка, снесённая яростно дёрнувшейся рукой, стремительно летит на пол. Секунда — Рою приходится судорожно припоминать, когда он успевает подскочить на ноги, схватить больно за руку и притянуть к себе ближе. Выдохнуть со злостью в висок — лишь бы не смотреть в глаза. — Ты скотина, — заявляет громко Огненный алхимик, а Фрэнк вдруг про себя усмехается — боже, как же часто он слышал это. Только дрожащие от недовольства пальцы Мустанга не дают ему бессильно зарыдать от тупой боли между рёбер. Словно нож вбили по самую рукоять, и не вытащить. Всё было бы, он размышляет, растирая пепел между пальцами, прежде чем кинуть бесполезный уже фильтр в банку, как раньше — только теперь уже ясно: Рою надоело жить иллюзиями. Он бежал, потому что хотел остаться один. Арчер понимает слишком поздно, что Рой Мустанг сбежал по своей воле — от прошлого, которое так страстно пытался выгрести из земли срывающимися до мяса ногтями. В отличие от него, Арчер видит куда больше смысла в том, чтобы самому лечь в могилу, нежели пытаться её вскрыть. — Будь я другим, — насмешкой сквозит надменный тон его хриплого голоса. Звенит в ушах, перекрывая свист метели за окном, — Мы бы сидели здесь рядом? Нет — про себя отвечает Рой, но кусает язык стучащими от холода зубами, чтобы не проронить вслух. Вместо этого: — Я ждал тебя. Знал, что ты приедешь. — Не делай из меня дурака, — резко. Их взгляды направлены в противоположные углы, будто нарочно. Противно скребут по дну алюминиевой плошки неровные, рыжеватые от ржавчины зубцы старой вилки. Между тонкими губами — успевает заметить краем глаза Рой — ещё одна. Когда он курит, его рот кривится набок — сильнее, чем обычно, и оттого кажется, что Арчер издевается над ним. Играет, как кошка с нитками, отгрызает по кусочку, жуёт и после сплёвывает брезгливо на пол, — Ты не хотел видеть меня — ни тогда, ни сейчас. Вместо того, чтобы разразиться очередной тирадой, Арчер оседает на стул, после косит недовольно на вилку, зажатую в чужих руках. Его бесит, чёрт возьми, этот скрежет — он не может не вспоминать Зольфа, сидящего за кухонным столом и ковыряющего тушёное мясо так, будто в мире не может быть ничего вкуснее. От этих воспоминаний его режет под рёбрами, словно отвратительная вилка, погнутая в двух местах, впивается не в сероватый студень — прямо в его грудь, крючковатыми слегка зубцами отрывая сухожилия от мышц. Арчер не напоминает Рою никого из его знакомых. Привязаться к нему — ставить себя под удар, новая боль потери, навалившаяся комом на незаживающие раны. У Арчера давно нет крови на руках, но его нутро разодрано до самой глотки. — Зачем ты приехал? Рой спрашивает прямо, и теперь не отвертеться. Фрэнку Арчеру стоило задать себе вопрос — сколько ещё бродить вокруг да около. Он кажется старше, когда под глазами западают глубокие тени. Когда не смеет выдавить из себя слова прощания — как на том вокзале, только вот билет имеется только в один конец. — В Централе всё совсем не так, как прежде, Мустанг. Я надеялся, что… — Что я захочу встретиться с тобой в последний раз? У Роя — жёсткий непреклонный голос. Арчеру вдруг становится на удивление легко дышать, будто не было ни этой ревности, ни ржавой вилки, ни старых ран, исполосовавших спину и грудь — всю кожу сплошь там, где касались некогда чужие губы. Не понять уже: его ли, Мустанга, или Кимбли, или кого-то другого, кого Фрэнк не может вспомнить, будучи молодым и пьяным вдрызг. Всё, что помнит Арчер — тупое лезвие у своих худых запястий и боль-боль-боль… Тупая и ноющая — в висках, острая — в ладонях, когда он кромсает пепельно-серую кожу ножом, надеется увидеть кровь. В крови, если честно, всё: кафельные стены, ванна, даже полы. В крови его белая, выглаженная идеально рубашка, зарёванные, как у мальчишки щёки. «Идиот» — он бьёт себя кулаками по коленям. Знает, что не умрёт от таких поверхностных царапин и не испытывает желания продолжать причинять себе боль. Кимбли не вернётся, не вернётся Рой — он остался наедине с собой, но один из них ещё жив, и есть ещё смысл отыскать. Арчер трясёт головой, старается забыть об этом и продолжает: — Я боялся, что не увижу тебя больше, — если бы Мустанг знал, с каким трудом даётся ему каждое слово. Если бы хотел об этом знать, не упрямясь, как обычно — не глядя недоверчиво из-под растрёпанной сизой чёлки. Рой смотрит не на него — на шрамы, исполосовавшие предплечья. — Ты надеялся умереть? — он спрашивает без обиняков, будто только так и надо разговаривать с таким, как он — с не признающим ничего, кроме армии. С убийцей. С любовником погибшего Багрового алхимика — грязной шлюхой фюрера, готовой на всё, лишь бы получить признание и выцарапать себе побольше славы, — Знал же, что не выйдет так просто. — Я надеялся увидеть тебя, прежде чем сделаю это. Прежде чем Мустанг успевает возразить хоть что-нибудь, Фрэнк Арчер вновь закуривает: это так привычно, что не имеет значение опустевшая за раз пачка. Он просто сминает её, вторую за вечер, отбрасывает в сторону, чтобы не мешала. Пистолет в кобуре приятно холодит бедро, где остались ещё синяки от крепкой хватки Огненного алхимика. — Арчер, — говорит вдруг Рой серьёзно, и брови его хмурятся, — У тебя впереди — целая жизнь. Ты не успел ещё испортить её окончательно. И потому, чёрт возьми, — он подходит ближе и падает вдруг на колени, хватает безобразные худые запястья и прижимает к своей груди, — Возвращайся домой. Тебе нечего делать здесь — ты, Риза и вся моя команда должны идти вперёд, дальше. Я всего лишь твоя… — Ошибка? — Фрэнк понимает без слов иногда, и Рой, сглатывая, кивает вдруг. Зольф Кимбли и слепая любовь к нему не были случайностями, думает Арчер и слёзы невольно катятся по его щекам — он не боится, что Рой увидит, лишь встаёт на ноги из кресла и касается ладонями чужих. И вовсе не ошибка, что по прибытии на вокзал он не обнаруживает пистолет, ругается и зло скалит зубы. «Чёрт возьми!» Он прибегает обратно в глухую лачужку, боится опоздать, и в ней тихо, кажется, как в гробу — Фрэнк Арчер боится открывать дверь, но пихает от себя. Так глупо то, что одна припасённая пуля достанется не ему. Когда полковник Арчер входит в спальню, чтобы забрать пистолет, он уже знает, что обнаружит там. Он улыбается слабо и болезненно, не плачет больше: лишь садится подле кровати и касается холодными пальцами окровавленных волос. Жмётся губами в последний раз к мёртвой щеке. — Прощай, Рой, — его хватает лишь на это. Лишь на то, чтобы спрятать в кобуру бесполезное уже оружие. Лишь на то, чтобы укрыть дырявым покрывалом не успевшее остыть тело. Теперь уже не о чем сожалеть, он думает, когда ждёт на перроне поезд до Централа.