Нерассказанное

      Тучи. Серые и медлительные, тянущиеся куда-то на восток, к краю материка, а дальше море и... тучи до самого конца горизонта. На небе ни просвета, как и на душе, но разница все же есть: там, внутри грудной клетки, уже давным-давно идёт дождь. Без раскатов грома, величественных молний, просто дождь. Вечный и безмолвный, как жизнь Тодороки последние несколько лет. Потому что его солнце погасло слишком рано.       – Сегодня без происшествий.       Нежный букет влажных от дождя лилий опустился на тяжёлую мраморную плиту, близ других таких же печальных, наполненных грустью и скорбью синих цветов азалии. Пара дождевых капель затонула в небольшой лужице рядом, и на ней кривое отражение Тодороки пару раз разошлось рябью. Знакомые и друзья много раз говорили парню, что никакого смысла в его ежедневном приходе на кладбище нет. Время идёт, люди уходят, это нормально. Но не для Шото. Он будто бы застрял в определенном отрезке своей жизни, чёрно-белом, как старое кино.       – Только... У Бакуго на патруле был один случай... – Шото говорил спокойно, голос не дрожал, не срывался на крик или плачь, как в первые 9 раз.       Бакуго. Даже он каждый раз, рыча упрекал новоиспеченного напарника в том, что во всех его поступках нет ни намёка на блядскую логику. Теперь нет. И каждый раз он окидывыл Тодороки жалостливым взглядом, наверняка зная, куда он снова идёт после и без того долгого, изнуряющего рабочего дня.       – ...у нас на практике, – поправил себя же Тодороки и, тяжело вздохнув, присел на корточки перед могильной плитой; мокрая челка сбилась на лоб, но он не спешил ее поправить: выгоревший взгляд впился в золотые, выгравированные буквы. – Мы...       От одного только этого «мы» сердце болезненно сжималось, из уст вырвался судорожный выдох. Раньше, когда мир Шото ещё был полон самых разных красок, он любил говорить «мы». Любил говорить с гордостью, до беспамятства повторяя тысячу раз на дню. И Изуку звонко смеялся над этой причудой Шото, игриво прикладывал указательный палец к его губам и шикал. А ведь точно, у Шото есть такая любимая мелодия, с которой не сравнится более ни одна другая – смех Мидории.       По крайней мере, была раньше.       – Знаешь, я, – Тодороки чертыхнулся про себя, – мы встретили одного совсем юного героя. Он был очень талантлив, умело использовал свои силы, и я решил записать его в тетрадь номер 23, – рука заботливо протирает холодную поверхность, а пальцы аккуратно проходятся по каждой буковке. – Представляешь, их уже 23.       Киришима был немного шокирован тем, что его перевели в другое агентство, а заместо него поставили Шото. Но также Эйджиро прекрасно понимал, что с Катсуки, возможно, Тодороки станет немного легче, хоть Шото и упирался до последнего, кричал о том, что ему никто кроме Изуку не нужен. И что лучше вообще не иметь напарника. От гибели Мидории Всем было очень плохо, но Тодороки переживал его уход из жизни особенно тяжело. В какой-то момент он даже перестал спать. Всё писал и писал письма по типу тех, что обычно писал матери в больницу. «Я скучаю», – тысячи и тысячи. Но эти он не отправлял, складывал в тумбочку, с болью понимая: до адресата они никогда не дойдут.       – Иида говорит, я схожу с ума, – Шото трёт переносицу. – Я так не считаю, но готов поспорить, выгляжу действительно жалко. Они меня все заваливают работой, думают, это поможет.       Но легче ни разу не становилось.       – Куда не пойду – везде вижу твою улыбку. И улыбки людей, которые так отчаянно ищут тебе замену... – разочаровано произнес он, тут же подскакивая на ноги и виновато встряхивая головой. – Нет, только не подумай, просто... Знаю, ты бы отругал меня за то, во что я превратился. Но, понимаешь... – Тодороки сжал кулаки и, ужаснувшись от собственных слов, уставился на мрамор. Должно быть, все это действительно глупо. Глупо до невозможного. И болезненно. Ужасно болезненно, как если бы резали старым, ржавым ножом по венам.       – Кто-то когда-то сказал: «Пытаться забыть – значит, постоянно помнить». А я не хочу забывать. Хочу помнить…