Трудно быть идолом

— Я уже и забыл, как с вами бывает хорошо. Пётр улыбается сквозь стон, томно прикрывая глаза и пытаясь не финишировать от одного только положения, в котором он находился сейчас, плотно прижимая заведённые за голову руки Алексея. Острые худые локти беспомощно торчат в стороны, а сам Кириллов усиленно пытается не встречаться с Верховенским взглядом — видеть этот довольный прищур было хуже любого унижения, которое он мог проделать только ради собственного удовольствия. Бесчестный и ничуть не влюблённый, как Алексей не так давно. — Не могу ответить тем же, — слабо огрызается Кириллов, кусая собственные губы до крови в попытках забыться, отвлечься от того, что творит с ним Верховенский, каждый раз забирая чужое как своё и даже не удосуживаясь извиниться. Хотя от человека, который не понимал даже слова «нет», было бы странно требовать сожалений, потому Кириллов умолкает, шумно и недовольно сопит носом, устав сопротивляться. Верховенский нетерпеливо качает бёдрами, исступлённо зацеловывая покрытые нервной испариной плечи Алексея. Хоть это далеко не первая попытка, и любые мысли о том, что что-то изменится на этот раз, можно было спокойно убрать в дальний ящик, Пётр Степанович каждый раз надеялся до конца, пока не приходилось слезать с чужого тела, еле переставляя одеревеневшие ноги и шумно падая на подушку рядом. Кириллов обычно отворачивался, и можно было уткнуться в его шею носом, расслабленно покусывая загривок и совершенно игнорируя ругань. Сейчас Верховенский вновь надеялся поменять ход событий. — Кириллов, не молчите, — тихое бормотание куда-то за ухо никак не действует на Алексея — тот всё так же лежит, устремив скучающий взгляд в потолок, и изредка не то жмурится, не то кривится от того, как плотно Верховенский сжимается вокруг него. — А что мне надо вам рассказывать? — неохотно выдавливает он из себя, пытаясь подавить желание повернуться на бок и наконец засопеть. Если раньше бессонница мучила его каждую ночь, то теперь, когда альтернативой сну стали домогательства Петра Степановича, тело будто само сделало выбор в пользу сна. Верховенский выпускает его руки из дрожащих от возбуждения пальцев, и первое, что делает Алексей — тщательно разминает запястья. Отбиваться смысла не было — Пётр бы измучил его нервы постоянным плачем о том, как ему нужно внимание и как он мучается без него. Проще было отстреляться сейчас, чем снова терпеть время с Верховенским. Прикрыв рот рукой, Кириллов зевает, лениво проведя ладонью выше, стряхивает пот со лба и прикрывает глаза. Верховенскому думается, что от смущения, и эта мысль только подстёгивает его. — Вы так красивы сейчас, — шепчет с придыханием и вцепляется в его бока, силясь удержаться. Кириллова невольно подбрасывает на месте из-за тонких пальцев непозволительно глубоко меж рёбер, Пётр Степанович блаженно хрипит, почувствовав недостававший толчок сильнее, и обмякает на худощавом теле, тяжело дыша. Машинально стиснув обтянутые бледной кожей кости, Верховенский какое-то время не реагирует на вырывающегося из-под него Алексея, пока наконец не приходит в себя от пощёчины. — Руки, — шипит Кириллов, с хрустом отгибая пальцы от своих боков. Пётр заторможенно следит за белыми, а затем резко краснеющими пятнами, что показываются под руками — у Алексея точно останутся синяки. Чувствительный, тот не выносил прикосновений к себе, а от того, что постоянно проворачивал с ним Верховенский, испытывал сплошные неудобства. Только постоянное нахождение в раздумьях отвлекало его от ощущений, притом настолько, что иногда присутствия Петра Степановича он мог и вовсе не заметить до очередного неосторожного или грубого движения. — Забылся! Забылся, Кириллов, бывает такое… Простите же? — улёгшись неподалёку, Верховенский тянет его голову себе на грудь и требовательно поглаживает. Кириллов в два счёта выбирается из хватки и отвешивает ещё одну затрещину, что и заставляет Петра Степановича опять смотреть на него с ещё бо́льшим преклонением. — Уйдите из моей комнаты. — Тогда простите? — Верховенский пытается ластиться, машинально потирая красную от удара щёку. — Уходите. Алексей теряет к Петру Степановичу всяческий интерес, стоит ему взглянуть на своё тело. Каждое такое взаимодействие ощущалось натуральным истязанием, отчего сухощавые, жилистые запястья, постепенно избавлявшиеся от оставленных Верховенским красных полос от пальцев, казались Кириллову вовсе не принадлежащими ему. Как и всё остальное тело, непропорционально длинное и жёсткое, больше похожее на вытянутую, препарированную и бьющуюся в конвульсиях лягушку. Нервно вздохнув, Кириллов до подбородка натягивает тонкую простыню, обжигающую холодом оставленные ссадины и царапины от ногтей. Может, умей Пётр Степанович сдерживать себя, было бы не так больно и противно затем в голове переваривать происходящее, но от холода и недоступности тот совершенно терял голову.

***

Холодный воздух врывается в комнату из приоткрытого окна — Кириллову было невыносимо душно, и не покидало ощущение, будто всё в этой комнате было пропитано жаром тела Верховенского, его гулкими стонами и вздохами. Алексей поморщился при одной только мысли, красные ладони невольно зачесались. Мокрой мочалистой тканью он тёр своё тело до тех пор, пока кожа не стала кровоточить, превратив бывший белым кусок тряпья в буровато-серое нечто, сухим струпом лежавшее теперь в углу комнаты. От этого, казалось, было невозможно отмыться, а одежда только бередила новые ранки, и в некоторых местах на грязно-бежевой рубашке уже проступали бордовые пятнышки, как у больного красной волчанкой. Раздеваться хотелось меньше всего на свете — это бы напомнило ему его бывшее унизительное положение. Кириллов тяжело, до горечи в лёгких вздыхает и, поддавшись какому-то мысленному порыву, срывается с места. Нашарив ключ под дверным ковриком, он с размаху вставляет его в чемодан, с хрустом вскрывая замок и доставая револьвер. В голове нет мыслей, только заевшее тиканье часов — тик-так, тик-так, звучащих не то как семенящая поступь Верховенского, не то как гул собственной крови, не то зов тысяч и сотен тысяч осмелившихся, умерших. Но он — о, он будет особенным среди них, человекобог, антисвятой и опороченный. По виску крупными каплями катится пот, непослушные руки бьёт дрожь, так, что Алексей еле может приставить дуло к голове. Гладкий металл холодит кожу, отрезвляет — решено. — Ничего вам не достанется, Пётр Степанович.