Бог играет с нами не в кости

Падение Гавриила не стало неожиданностью. Для всех, кроме него самого, разумеется. Низвержение – жуткое зрелище, думает Вельзевул. Княгиня сидит на мраморном троне, рога на изголовье которого устремлены вверх; просто вверх, в недосягаемость: люди ошибочно полагают, будто Ад находится в недрах земли, следовательно, демоны ходят под глинистыми слоями и пещерными сводами, но Преисподняя лежит за гранью смертного мира. Геенна охвачена темнотой, духотой, спертым, сладковато-пряным духом гниения, и над ней - необозримая высота, холодная, липкая, как обволакивающая лицо морось, безъязыкая, словно вакуум, и давящая на грудь. Особенно сильно – в первое время после падения. На заостренных концах рогов сходятся зеленоватые, рваные отблески. Вельзевул не знает, кто и для чего водрузил массивный атрибут на ее трон: княгине, одной только статью вызывающей уважение, мимолетным взглядом повергающей в трепет, мишура без надобности. Приказа спилить вычурную помеху она, впрочем, не отдала. Вельзевул с бесстрастием наблюдает, как выразительно отражается на лице Гавриила буря эмоций: от боли до бурного, точно взбежавшая на берег волна, возмущения, до презрения к темным сущностям, на которые архангел тысячелетия глядел свысока. И это слышно. Пространство дрожит вокруг новоявленного падшего, еще не демона, уже не ангела, пространство пульсирует, выталкивая чужака и вместе с тем подбираясь, будто хищник, ближе. Чувствуют искривление Ада и демоны: окружили, сомкнули кольцо и таращатся, глазеют, пялятся, шепчутся, скалятся да свистят. Низвержение – это... пугающе, мысленно отмечает Вельзевул. Падшие стонут, словно раздираемая движением тектонических плит поверхность земли, скребутся, просятся обратно, с кожей вырывают смольные перья, так ожесточенно, что остов крыла распухает и виснет плетью. Падшие растеряны, как души только окончивших земной путь людей. Впрочем, оскверненных ангелов тоже уместно назвать мертвыми. Память делает тебя живым - так говорят на Земле; на небесах о низвергнутых вскорости забывали. Доведется пересечься – ангел с неподдельным безразличием проплывет мимо, точно не знал никогда, рук твоих не касался и бок о бок под райской смоковницей не сидел; и ты, демон, будто пытаешься докричаться сквозь тройное стекло, заглянуть в мутное, подернутое морозом окно, пытаешься дыханием проталить иней, да без толку все. Это страшнее, полагает Вельзевул, чем рвущий барабанные перепонки вой ветра, чем опаленные перья, чем кожа, стирающаяся скоростью, будто песком, и жар тысячи раскаленных внутри галактик. Вопреки распространенному мнению Ад не располагает котлами с кипящим маслом. Память – ярмо похуже Сизифового камня и библейских мельничных жерновов. Вельзевул прошла через это. Вельзевул помнит. Помнит долгие разговоры на берегу рек, текущих, как им вздумается, пусть даже вверх, теряясь в льющемся из бесконечности свете; хранит в памяти взгляды, касания, смех и жесты. Помнит княгиня и то, как сжималась внутри от отчаяния, как горло сдавливал не вышедший наружу крик, когда он улыбался ей, уже демонице, улыбкой картонной и угловатой, будто вкладыш в новенькой обуви. Она знает, каково Гавриилу теперь. Каково архангелу сейчас, униженному, очерненному во всех смыслах, глядеть ввысь, но не видеть разлитого по небу золота, и смаргивать стекающий к уголкам глаз пот. – Она не права, – цедит падший, очевидно подразумевая Непостижимую Госпожу. – Она, дьявол Ее побери, не права! И, подняв голову, пересекается взглядом с Вельзевул. Воспоминания проявляются медленно. Образы, доселе похороненные в сознании, взметываются, точно согнанная с дерева птичья стая; чехарда воспоминаний кружит голову, и на лице бывшего архангела проступает растерянное, даже испуганное выражение. Гавриил, кажется, понимает, каково ей было тогда. Вельзевул хотелось бы улыбнуться, да только нет ни злорадства в ней, ни изощренного торжества, и все, что княгиня может - невесело усмехнуться уголками губ. – Теперь ты вспомнил меня, Гавриил?