Символ

В руках его керосиновая лампа, в глазах невыразимая печаль, плещущаяся вином в маленьких бокалах его тёмных, серых, обесцвеченных глаз. Мягкий свет от вонючей жидкости, что булькала внутри горящего механизма, обволакивал его, провожая в темноту лестницы, этой бесконечной лестницы, высеченной в камне, что старше Земли, что первым явился из взрывов звёзд, первым был выкован в бесконечных кузницах этого мира. Этот камень отзывался мудростью и был на вкус, как время. Ноги несли его всё ниже и ниже, вглубь старины, вглубь этой истории, конца которой не будет. Никто ещё не придумал, как этот мир достигнет своего логичного финала, но все точно знают, что эта лестница будет жить вечно, как и то, к чему она ведёт. Ни для кого не секрет, что наша планета достаточно древняя, но никто даже не догадывался, насколько старее эти ступени самого Солнца, этого бесчеловечного диска света, жизни и дня. Шаги гулко отдавались в стенах, на которых были высечены узоры, непонятные человеческому глазу, выражающие собой смерть и жизнь, действие и бездействие, время и безмолвие пустоты. Порядок и хаос. Длинные нити узора уводили глубже и глубже, смеясь над путником, над его глупостью и глупостью его соплеменников, что не достойны даже вполовину постичь содержание этих барельефов. Чем глубже спускался этот путник, тем сильнее был встречный, промозглый ветер, который словно хотел содрать путника с его остова из костей, не желая делиться тайнами этой вселенной. Он стыдил его, колыхал с силой его седые волосы, заставлял жмуриться. Каждый шаг давался всё труднее и труднее. И трудность была даже не в сопротивлении знания, но в оконечной цели… Её путник не мог и отчасти понять, но он пытался до сих пор, невзирая на ограниченность органов своего восприятия. В сравнении с тем, что лежит у подножья этой лестницы, этих ступеней, его органы чувств были микроскопическими органеллами мельчайшей клетки, что даже не сознаёт саму себя, как живую. Но он не боялся, он был полон решимости. У этой решимости был цвет серой смерти, грязной стали и кровавого сожаления. Неутолимое чувство вины убивало его. А ведь раньше, много лет назад, когда он первый раз спускался сюда, он и помыслить не мог, что у него, или вообще хоть у кого-либо ещё, хватит духу сделать то, что он собирался сделать. Его путешествие в бездну миллиардов лет подходило к концу, и каменные стены сомкнулись за ним, словно ожидая его здесь с невыразимым весельем и хохотом — так звучал грохот смыкаемой вечности, так звучало время, пойманное за хвост богом технологии и недоступного теперь никому сознанием. Так звучал вопрос и ответ. Но грохот этот был зрим лишь для путника с лампой. Он поставил эту жалкую попытку людского мира творить свет на холодную плиту, покрытую тонким слоем плотной дымки цвета кожи бледного убийцы. Плита своими формами выражала идеальную окружность, изгиб улыбки Вселенной, взмах кисти Бога, чьей кровью полны ты, я и этот путник. Маленькая человеческая фигурка, в тёплом свете своей лампы взирала на пропасть впереди себя, пропасть столь бесчеловечно холодную своими формами, что она сливалась в одну большую картину уныния рассудка. По стенам её бежал градиент всех оттенков серого и чёрного, устремлённый в белую бесконечность. Что-то сияло вдалеке, что-то невероятное своими размерами, что-то, что ступнями стояло в вечности, а головой было обращено к свету звёзд. Что-то, что отдавало морозом безмятежности веков и безразличия эпохи рассвета. Чтобы это не было, оно видело, как первый фотон явил себя пространству. Как плазма излилась из бесконечной точки в вечность, лишь повинуясь одному слову. И это слово было высечено на стенах этой комнаты, размеры которой невозможно и угадать. В бесконечности потолка неевклидовой формы засияли узоры, освещающие всё вокруг в достаточной мере, чтобы человек не видел Его. Не видел детали этой огромной фигуры, неизвестной человеческому познанию. Он ждал, пока путник сформулирует вопрос или просьбу. Он мог ждать, пока солнце не сгорит красным гигантом, мог ждать, пока не потухнут все белые карлики, мог ждать, пока не рассеются все чёрные дыры и не распадутся все трупы звёзд. Ничто не тронет Его образ. Ничто не заставит его удивиться, ничто не заставит его испытать хоть каплю обычной человеческой эмоции. Этот Титан Вселенной ждал, пока путник принесёт соответствующую жертву. Человек поднял свой взгляд на возвышавшуюся фигуру, в нём отразилась всё время без остатка, не задержалось ни капли. Затем он достал нож и порезал тонкую, сморщившуюся кожу у основания большого пальца левой руки и в темноту пропасти закапала кровь. Человек ждал. Вечность ждала. Теперь лишь Титан был в нетерпении. Из мрачных тёмных плит к человеку потянулись черви, длинные, бледные, словно ростки неведомого растения, белого, как кость. Они извивались и боялись тронуть человека, словно обладали сознанием. Их были тысячи, миллионы, их количество всё росло и росло. Они рассекали себя на тончайшие волоски, толщиной, невидимой в еле освящённом мраке этого нечеловеческого зала. Они тянулись к ране, к крови, капающей из опущенной его руки. Секунда, и они вгрызлись в его левую руку, до этого спокойные, но сейчас яростные. Они разрывали его плоть, крошили и рвали кожу, ломали кости, рвали одежду, растягивали сухожилия в невидимые нити, вырывали нервы и сосуды, разбирали ткани органов, разбирали клетки каждой ткани на части. Разбирали каждую часть клетки на белки, а каждый белок на части, что уже никогда не станут живыми. Торжество крови и жатва плоти продолжались до тех пор, пока всё тело путника в своём багряном месиве не повисло на тонких белых волосках, окружённое саваном порванной одежды. … Вот она. Пустота сознания. Но здесь было двое. Сущность, чьи размеры просто не помещались в эту пустоту, и сама эта пустота, само сознание, что дало временный дом Сущности. Сущность заговорила первой. Это были не слова, но формы слов, не звуки, но отпечатки звуков, не смысл, но брызги красок, которыми и рисует смысл сам Бог. То, что оно выразило, можно было бы с большой натяжкой перевести, как вопрос. Вопрос, который своим содержанием может разорвать маленький ум человека, если бы он выслушал его в обычном мире, а не здесь. Ответ последовал незамедлительно. Он был кроток и обычен и содержал в себе такой же обычный вопрос. Просьбу, что своей остротой боли пронзила сущность. Сущность спросила ещё раз. Путник ответил то же самое и попросил, вложив в свои слова всего себя. Сущность спросила ещё раз. Но это уже был не такой уж простой вопрос. Он имел в себе оттенки требования и насмешки, что гремели бы в вакууме пустоты, будь она произнесена хоть раз. Смысл их был громче, чем слова. Путник скромно ответил. Сущность была молчалива. Она высказала своё скромное согласие и покинула пустоту сознания Путника, лишь напомнив о цене напоследок. … Белые черви снова собрали путника заново. Крохой за крохой, часть за частью, они восстановили его оболочку и пробудили его мёртвое сознание. Он раскрыл собранные заново глаза, покрытые пеленой неизмеримой грусти и надежды. Он поднялся на ожившие конечности, что были одеты в ту же одежду, в которой он пришёл, без каких-либо изменений. Фигура всё стояла в темноте, непоколебимая. Ничего не изменилось в этом зале, который покинуло время, и в котором поселилась сама вечность. Путник схватил в спешке остывшую и тухнувшую керосиновую лампу и развернулся к растворенным стенам, что указали своими узорами на лестницу. Он побежал по ней, слушая эхо своих частых шагов, удивлённое тем, что вообще оказалось здесь. … Он вышел на поверхность сада за своим домом и путь назад в очередной раз был закрыт до следующего полнолуния. Множество яблонь в конец весны источали невероятный запах спокойствия и счастья, но путнику было не до этого, он слишком спешил, чтобы отвлекаться на этот прекрасный ночной сад, полный стрекотания сверчков и поздних песен соловьёв. Он спешил и бежал по чуть заросшей сорняками дорожке, так и оборонив окончательно потухшую керосиновую лампу на благоухающую жизнью землю. Ветер, такой мягкий и нежный, колыхал листья и розовые яблоневые цветы, срывая лепестки, что падают на ковёр из своих собратьев. Ночь была тепла и спокойна, наполненная запахами. Он резко остановился у скамейки. Там, у её ножек, лежал завалявшийся плюшевый кролик, теперь уже износившийся из-за дождей. Он был грязный, измазанный, его бросили в спешке, из-за… Он взял кролика, чуть-чуть отряхнул его и побежал дальше. На лице его отразился страх, несмотря на всё спокойствие обволакивающей его ночи. Он зашёл в дом. Обветшалый, грязный. Здесь давно не убирались. Дом был небольшой, но двухэтажный и очень тёплый. Повсюду была старинная деревянная мебель, украшенная замысловатой резьбой. Путник, пока был семейным человеком, коллекционировал образцы самых разнообразных столиков, шкафчиков, ковриков, стульев и табуреток, которые были сделаны каким-нибудь неизвестным мастером, что затерялся в истории. Сейчас же здесь было просто грязно, и от прежнего уюта осталось совсем мало. Было темно и тихо. Ветер колыхал занавески на открытых окнах и заглядывал внутрь. Повсюду лежали сломанные в безнадёжной ярости вещи. Путник тихо переступил разбитую недавно в отчаянии вазу. Он шёл, его жгла изнутри лишь одна мысль и надежда, самое худшее, что можно только представить. В руках он мял бедную игрушку. Он начал подниматься по скрипучей лестнице, вслушиваясь в темноту. Он медленно поднимал ногу и мягко ставил её на деревянную ступень, неизменно вызывая жуткий скрип во мраке. Он остановился у двери и, хотел было постучать, но сжал свои челюсти в злости и мягко приоткрыл дверь, заглянув внутрь. Внутри было много игрушек, много свечей. На кровати, накрытая кучей одеял, лежала маленькая бледная девочка лет семи, чьи золотистые волосы волной расплескались по огромной для неё подушке. Они отливали солнцем, не тем, что зло светило с неба и жарило поверхность Земли, а тем солнцем, что пряталось в старых сказках. Маленькие губки её были искривлены в гримасе боли, а глаза зажмурены. Рядом с кроватью стоял столик, один из самых красивых в коллекции, на нём были ряды склянок с длинными названиями. Некоторые пустые, а некоторые и не открытые. Тысячи отрывков бумаги от обёрток таблеток и множество, несчётное множество шприцов. Путник медленно, тяжело ступая, подошёл к постели и вгляделся в лицо своей дочери. Она безмятежно лежала в неведении. Он, дрожа, склонился над ней и прислушался. И он услышал еле заметное дыхание, что было легче взмаха крыла бабочки. Он задрожал ещё сильнее, ничему уже не веря. Он прислушался, прижал ухо к её груди. И почувствовал мягкое сердцебиение. Тук. Тук. Тук. Плюшевый кролик упал на пол, звякнув об стекло стакана. Он заплакал, обнимая свою дочь. Свою живую дочь. Он был счастлив как никогда, он был полон безмерного счастья, что будто бы вернуло цвет его глазам. Он до конца не верил в это, но… Он убрал прядь золотых волос с её лба, чтобы поцеловать, но замер. Еле заметный, на её виске горел зелёным пламенем маленький символ виде кривой спирали, четыре раза перечёркнутой с разных сторон. Это клеймо будто бы светилось фосфором в темноте комнаты, еле освещённой взошедшей луной. Он что-то увидел, и неестественный страх наполнил его трепетную душу. Он хотел бы, чтобы это оказалось сном. Путник медленно развернул ладонь своей левой руки и увидел точно такой же символ, выжженный у него на внутренней стороне между большим и указательным пальцем. Кто знает, чем он отплатит. Но он отдаст всё сполна. А та фигура всё стояла в том зале, ожидая. Ничто не нарушит её спокойствия до следующего полнолуния. И ожидание Его прекратится, лишь когда мир вспыхнет в пламени тёмной материи. Когда звёзды снова зажгутся, а вода опять вскипит в стылых океанах бессчетных планет. И когда путник, наконец, выполнит своё обещание.