Дождь

«Я ошибся» «Прости, я не смог» «Я правда пытался» Что говорить, когда мысли в голове сплетаются в один большой змеиный клубок, шевелящийся где-то внутри, мешающий, раздражающий? Отвратительно. Как же отвратительно и сложно подбирать слова сейчас, подбирать слова вообще. Мир, стоящий на грани хаоса и разрушения, уже стонет еле слышно своим последним набатом; он слышит его слишком отчетливо, на грани помешательства, потому что стыдно, потому что ломаются в руках все схемы, расчеты, планы, предположения. Лица семьи, искаженные удивлением, отчаянием, страхом. Слишком тяжелая ноша из-за слишком громких заявлений. От этого гудит неприятно голова, от этого сердце начинает биться чаще, а руки тянутся даже не к хорошему уже, а хоть к какому-нибудь алкоголю. А душа хочет поговорить с единственным, кто поймёт точно, как понимал все года до этого. Они не были вместе всего пару часов, какая гадкая ирония. Простит ли она теперь, примет, да, черт с ним, выслушает хоть? Надо как-то объяснять причины и последствия своей собственной неудачи, оправдываться как-то, извиняться. От мыслей таких сердце с каждым шагом начинает биться быстрее и быстрее. Вечереет. Пятый идёт по промёрзлой земле, щурясь от яркого света вывесок магазинов. Секунду назад он был ещё в каком-то паршивом боулинге; так легко движением руки изменять все привычные физические законы, как жалко, что так же, за секунду, нельзя остановить надвигающийся, открывающий свою зубастую зловонную пасть Апокалипсис. Магазин, другой, третий. Голова кружится, витрины всё напоминают и напоминают, но на витринах кто-то неживой, мертвый, ненастоящий. Смотрят на него пустым взглядом, улыбаются силиконовыми улыбками. И только множество лет, сбитые в кровь чужие руки, лишения, отчаяние, смерти, самые сокровенные тайны могут сделать из них настоящих людей. Пятый не хочет снова этим заниматься. Пятому это и не нужно. Заходит в один из вереницы всевозможных магазинов, идёт уверенным шагом между рядов. Куртки, платья, юбки, рубашки, — какая уже к чёрту разница? Вокруг ходят спокойно другие люди; а ведь они даже ничего не знают, несчастные. Или всё же счастливые? Вот уже привычный подиум показывается где-то между обувью и одеждой. Пятый замирает. Впивается в него взглядом, изучающим и гневным. Подрывается, устремляется к консультанту, хватает, чуть ли не душит, злится, рычит: — Куда вы её дели? Консультант, девушка молодая, таращит на него непонимающе большие глаза и хрипит сдавленным горлом: — Кого? Не успевает Пятый открыть рот, как за спиной слышится оклик: — Эй, мальчик. Успокойся. Старый и сломанный манекен мы отнесли на свалку, если ты за ним. Иди лучше домой, магазин скоро закрывается. Секунда, молодая консультант летит на пол, держась за горло, хрипя, жадно глотая воздух. — Где она? — Отчеканивает Пятый, переместившись к голосу за спиной. — Мусорка с другой стороны здания, у черного входа, — испуганно лепечет голос, отступая куда-то к отделу с плащами. Пятый хочет уже разнести все эти дурацкие стеллажи, крючки, подставки, вешалки; они всё равно исчезнут скоро, но лучше, чтобы исчезли раньше, намного, намного, намного раньше. Он стискивает зубы до боли и исчезает где-то между временем и пространством. У черного входа накурено и воняет мочей, даже дворовые кошки с крысами не пасутся. Она не заслуживает этого места. И он не заслуживает тоже. В самом темном углу, у стены, стоит металлической громадой мусорный бак. Пятый даже не думает, исчезает в нём за мгновение и роется, роется, роется. Долорес обнаруживается на самом дне, придавленная грустно большими мусорными мешками. — Не говори ничего, не говори… Я… Я… Пожалуйста… Пятый прижимает её к себе что есть силы, закусывает до крови губу, сглатывает, унять пытается дрожь в руках и биение сердца. Но всего этого недостаточно оказывается, и по щекам медленно начинают течь слёзы. Он думал, что вырос уже давно из слёз, но сейчас что-то подсказывает ему, что они потекли бы и в восемь, и в двадцать восемь, и в сорок, и в шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, сто лет. Отвратительные люди, отвратительный мир, всё, всё, всё отвратительное. Они не смотрят в душу — только на выгоду и доход, на их собственные мелочные ценности и недалекие желания. Он не такой. Они оба не такие. Вот только никто этого не понимает. Пятый сидит на мусорных баках испачканный весь, пропахший гадкой здешней вонью, разбитый, ненавидящий. Сидит, плачет, обнимает её всё, пытается сказать что-то, но не может, выдавливает только тихо и жалобно: — Я хочу умереть рядом с тобой. Начинается дождь, и пара капель падают сверху на белые щёки манекена. Долорес заплакала.