Одно лето в аду

Я мечтаю о любви, в которой два человека разделяют страсть к совместному поиску высшей истины. Может, это не стоит называть любовью. Может, это называется дружбой. (с) Ирвин Ялом С тех пор Мартин стал искать уединения. Ему хотелось прислушаться к себе, увидеть свою суть, чтобы понять, что именно с собой делать. Будущее казалось темной комнатой, в которую ему предстояло войти, и он упрямо искал фонарик. — Я тебе разонравился? — спросил Мэтт как-то раз, доедая подозрительное мясо в кисло-сладком соусе, купленное у азиатов на углу. Мартин взглянул на него с недоумением — жующий Мэтт был прекрасен, как лучшее из произведений искусства, — и покачал головой. — Я хочу подумать. Над нашим проектом. Я не успеваю этого делать, когда ношусь с тобой тут и там. — Ладно, — Мэтт пожал плечами и улыбнулся. Мартин покачнулся на волне благодарности за эту чистую, спокойную легкость. Иногда Мартину казалось, что он любит Мэтта именно за это — за полное отсутствие всякого груза и давления, — а потом он вспоминал примерно тысячу других его достоинств и переставал искать причины. — К тому же я чувствую себя глупо на тусовках, — добавил он, решительно выражая доверие. — Тогда позволь мне взять их на себя, — развеселился Мэтт. — Ради тебя я готов в одиночку тащить это изнурительное бремя. Не благодари. По большей части Мартин рисовал — бесконечные наброски, которые никогда не оставляли его удовлетворенным,— и шатался по музеям, ища идеальную форму. Он видел изысканные, полные нюансов картины старых мастеров и интуитивные вспышки современной живописи. Он пытался повторить и то, и другое. Он подолгу сидел перед полотнами Ван Гога в наушниках, слушая Рахманинова и Дебюсси: и яркие цвета рассыпались перед его глазами брызгами нот и катились разноцветными камешками под ноги. — Я пытаюсь разделить мир на базовые, основополагающие абстракции, — сказал он Мэтту однажды ночью, когда они обсуждали день, проведенный раздельно. Мартин допивал в постели чай, Мэтт сидел рядом, привалясь головой к стене, и созерцал потолок. Настольная лампа подсвечивала изгиб его челюсти. — На цвет, звук, ощущение. На пустоту и присутствие, — он краем глаза взглянул на Мэтта, на его изящное лицо, созданное для мифологизации. Лицо Мэтта выражало веселый скептицизм. — Хочу попытаться вычленить их из шелухи и в соответствии с ними структурировать наш проект. — Не то чтобы я хорошо тебя понимаю... — Мэтт наклонил голову набок, она тихо прошуршала по бежевой стене. — И не то чтобы я не завидовал тому, как здорово тебя порой плющит от одного только вина. Но идея мне нравится. И особенно мне нравишься ты. Ты абсолютно чокнутый, это восхитительно. А теперь расскажи, как и что ты будешь расчленять, Ганнибал ты от философии. Мартин почувствовал, что его щеки потеплели, и тряхнул головой, раздраженный собственным смущением. — Я пока не знаю. Что такое цвет? Что такое звук? — Элементы, из которых состоит мир, наверное. — Да. Элементы. Любой из них есть в бессчетном количестве вещей, и, мне иногда кажется, наоборот, внутри любого такого элемента заключен весь мир. Красный, например: твой браслет, кровь, тент кондитерской мадам Сезен, моя любимая детская книжка — "Три мушкетера", если что, — блузка моей бабушки, тот закат, что мы видели на крыше, и многое другое. В одном и том же звуке может быть и Бетховен, и гудок поезда Кельн—Париж, и твое имя, Матье. И в то же время все это — я, мое восприятие. Во всех этих элементах — то, из чего сконструирован мир, или то, из чего сделано мое сознание? — Твое сознание, Март, сделано из сухого бургундского, Беккета и шизофрении, — Мэтт, закинув руку ему на шею, потянул его на себя и поцеловал в висок. — Именно за это я тебя и люблю. — Только за это? — криво улыбнулся Мартин. — Еще за красоту. — Тогда ладно. * * * Встреча с Алекс была назначена на поздний июльский вечер в сквере Дё Нет. Мартин пришел первым и некоторое время, бродя по пустынным дорожкам, наблюдал, как под фонарями шуршащими отголосками средневековья бегают крысы: парижане до кончиков белесых хвостов. Их головы были деловито пригнуты к земле, мордочки ничего не выражали, они будто спешили на скучную работу, на ходу обдумывая месячный отчет, не хватало только стаканчиков кофе в шустрых лапках. Потом появился Мэтт в сопровождении Нкечи. Она изменилась. Мартин запомнил ее солнечной и легкой, как африканская фея, но теперь она как будто потухла, держалась напряженно и ни на шаг не отходила от Мэтта — словно он был собакой, которую стоит то и дело дергать за поводок, чтобы не безобразничала. Алекс появилась в сопровождении одного из сорбонцев, рослого парня по имени Жан. Он был лет на десять старше остальных, но с Алекс держался рыцарски почтительно. — В этом районе Парижа встречи назначают только наркоторговцам и проституткам, — заметил он, впрочем, добродушно. — Совсем с ума сошли. Мэтт рассмеялся. — У меня есть Мартин, он святой. Своим сиянием он разгоняет проституток, как солнце вампиров. Пусть Алекс сядет рядом с ним — там безопасно. — Нет уж, пусть она сидит рядом со мной, — возразил Жан. — Я эгоист. — Ладно, чего вы от меня хотите? — с места в карьер начала Алекс, сев на скамейку — одна, как царица на трон — и пристроив рядом гитару. Ее бледные, как лунный свет, волосы странно контрастировали с черной потертостью футболки. — У нас есть проект, который тебе понравится, — начал Мэтт. — Что-то я сомневаюсь, — скептически сказала Алекс. Она была одета подчеркнуто просто, но выглядела как нью-йоркская фотомодель, и Мартин хорошо понимал, почему Мэтт хочет ее завербовать. Она была бы ценным трофеем для их мало что умеющего коллектива — не только первоклассный музыкант, но и девушка, обреченная привлекать внимание. Единственное, что было в ней неудачным, — характер. Мэтт закурил, взглянул за занавешенное платанами небо, как актер в зрительный зал, и начал рассказывать. Ему шли фонарный свет, сигаретный дым и вдохновение, и постепенно лицо Алекс утратило скептическое выражение. Мало-помалу на нем, как изображение на снимке, проявлялась заинтересованность. — Это вообще про музыку? — спросила она, когда Мэтт закончил. — Да-да-да, — рассмеялся Мэтт. — Это про историю, про миф, но мы создадим его с помощью музыки. Вместе. Алекс усмехнулась. — Вы хоть играть-то умеете? — Сносно, — самодовольно ответил Мэтт, сбивая пепел над мусорным баком. Она рассмеялась и предложила ему сыграть что-нибудь свое. Мэтт без колебаний выбросил окурок и расчехлил гитару. Через какое-то время выяснилось, что и на ней Алекс играет виртуозно — ее музыкальное превосходство было настолько очевидным, что даже раздражало. — Вы, конечно, безнадежны, но не без обаяния, — заключила она. — Позовите меня, когда у вас будет хоть какая-то нормальная музыка, а не вся эта ерунда. Может быть, я чем-нибудь вам помогу. — Кажется невозможным в таком возрасте владеть таким количеством музыкальных инструментов, — заметил Мартин. — Ты продала душу дьяволу? Алекс хмыкнула. — Помнишь, я говорила тебе, что мой отец мудак? Так вот, с таким отцом все возможно. Наверное, логично было бы сказать, что теперь я благодарна ему за навыки, но нет, — ее губы сжались, надбровные дуги тучами повисли над глазами. — Я не благодарна. * * * Мэтт ушел провожать Нкечи, и Мартин ожидал, что он не появится до утра, но уже спустя час в замочной скважине повернулся ключ. Мэтт был какой-то взъерошенный, озабоченный, неспокойный. Он побродил по комнате, бросая на Мартина, который пытался читать, короткие взгляды, съел кусок багета, нажал на кнопку чайника. Тот послушно запыхтел — уютный домашний звук смешался с невнятным бормотанием соседей. В конце концов Мэтт остановился посреди комнаты и сообщил: — Кажется, я расстался с Нкечи. Мартин поднял взгляд от книги. — Окей. Новость не произвела на него впечатления. Такой исход был делом времени. Мэтт присел на кровать и положил локти на колени. Волосы закрыли его лицо. — Март, ты думаешь, я мудак? Мягко — короткой чертой — клацнула кнопка чайника. Мартин вздохнул и закрыл книгу. — Нет. Почему я должен так думать? — Ну, из-за девчонок, — Мэтт откинул волосы назад, белые пальцы утонули в мягкой черноте. — Понимаешь, мне нравится Нкечи. Но она... Постоянно в каком-то кошмарном напряжении. У меня от этого голова болит. И она то и дело чего-то хочет. А у меня наш проект, между прочим, Март. — Я понимаю. Рядом с Мэттом легко было стать напряженным: ловить ветер довольно утомительно. Поэтому Мартин, отмечая за собой порывы заняться этим, старался вспомнить, что пойманный ветер — пустота. — Ты не считаешь меня мудаком? — спросил Мэтт. Его четкий, гравюрный профиль выражал озадаченность — то ли в адрес Мартина, то ли по отношению к себе самому. — Я думаю, конечно, что ты совершенно конченный моральный урод, — усмехнулся Мартин. Он отложил книгу и встал, решив заняться чаем. — Именно поэтому я с тобой и дружу. Не понимаю только, почему тебя вдруг это беспокоит? — Не знаю, — Мэтт растерянно пожал плечами. — Ты на меня плохо действуешь. У тебя иногда такое лицо, как будто ты святее римского папы. Это раздражает. Некоторые вешают себе иконы над кроватью, а у меня она в кровати каждый день сидит и багеты трескает. Мартин обреченно вздохнул, радуясь, что благодаря чаю может не смотреть Мэтту в лицо. — Мне уже говорили. Это генетическая случайность. * * * День был дождливым и прохладным, метеорологи наперебой говорили про циклон. Небо заволокло серым, воздух казался напитанным водой, как использованная губка. Мартин сидел на бортике фонтана Шатле, глядя на свое отражение в воде. В широкой матроске и узком черном пиджаке, с сумкой через плечо он выглядел совсем парижанином, студентом Сорбонны. Начинался август, и в струях, изрыгаемых каменными сфинксами, уже бултыхалось несколько сухих листочков. Отражение золоченой статуи Ники, возвышавшейся над фонтаном, поблескивало в воде солнечным отголоском. О Париж! Мартину хотелось остановить время, поймать и заключить в ладонях момент, как хрупкую бабочку, — этот звонкий золотой отблеск в серой воде, эти первые листочки, чтобы их никогда не стало больше. Какие бы надежды он ни возлагал на будущее, оно казалось равнодушной громадиной, которая раздавит нежную золотистость, мягкую серость настоящего, погребет под собой и истолчет в пыль. Не будет больше кошмарных завтраков в их захламленном логове, исчезнет ржавчина, которую он все утро безуспешно отскабливал от крана в ванной. Не встанет на горизонте, как облако, белая шапка Сакре Кер, и Мартин не спрячется от дождя под красными тентами булочной мадам Сезен. Мэтт больше не будет ловить крыс — безуспешно, — носясь по ночному Марсову полю под сияющей золотом Эйфелевой башней. "Дай хлеба, Март! Я подманю эту тварь на хлеб!" Мартин только что исследовал сверху донизу музей Помпиду и сделал несколько зарисовок, а потом спустился по Сен-Мартен к Сене, чтобы встретиться с Мэттом, который с самого утра трудолюбиво бренчал на Мосту Менял. Мартин видел его отсюда — маленькая фигурка, похожая на язычок черного пламени. Мэтт, с каждым днем становясь все более стильным, недавно приобрел круглые черные очки. Ему здорово шло. За последнее время они придумали уже шесть зачатков песен. — Было бы неплохо, если бы мы перестали придумывать зачатки песен и начали придумывать песни, — с сомнением говорил Мартин, пытаясь изобрести обложку к их первому — пока не существующему — альбому. — Не торопи события, Март, — отвечал тоном мудреца Мэтт, бродя по комнате и поедая яблоко. Потом он склонился над мартиновским плечом: — А что это за херня? Мартин закатил глаза, смял листок и бросил его в сторону. Там, на полу, уже валялось с десяток таких же, образуя бумажный сугроб. Вспомнив об этом, Мартин решил потратить время ожидания с пользой. Он достал из сумки скетчбук и стал набрасывать мглистый туманный тон фонтанной воды с редкими золотыми паузами, распространявшимися из верхнего левого угла в неровном, но интуитивно ясном ритме. Он находил мир и спокойствие в минимализме и продолжал думать о вычленении базовых элементов всего. Было приятно погружаться в глубины абстракции, где не было суеты вещного мира, только вечные, бессмертные концепты. Пока Мартин был занят, рабочий день Мэтта закончился. — Мы богаты! — объявил он, садясь рядом и водружая на колени гитару. Он был в байке с высоким воротом, черные волосы водопадом лились на плечи, и бледное подвижное лицо, посвежевшее от речного ветра, казалось белым всплеском в сгустке черноты. — Где просадим сегодняшний заработок? — Я хочу, чтобы каждый наш альбом был определенным цветовым решением, — ответил Мартин. — Никаких дурацких названий, ничего такого. Только цвет. Мэтт помолчал, опустил в воду увитую браслетами руку. — Не слишком ли сложно? — усомнился он. — Попробуй напиши двенадцать песен в одной цветовой гамме. — Разве не все, что мы задумали, слишком сложно? — Что ж, давай попробуем, — Мэтт тряхнул головой, отбрасывая волосы назад. — А пока сделай милость, обрадуйся наконец тому, сколько денег я заработал. Хамство это игнорировать. — Я очень счастлив, — вздохнул Мартин, который понятия не имел, сколько денег заработал Мэтт. Он зашуршал сумкой, пряча туда скетчбук и карандаши. — Купи нам, пожалуйста, нормальной еды, я больше не могу питаться этой готовой дрянью из азиатской лавки. Еще одна порция курицы в сладком соусе — и я умру. — Пошли в "Квазимодо" и заказывай что хочешь, — тоном доброго барина распорядился Мэтт, поднимаясь и взваливая гитару на плечо. Они пошли по набережной, мимо цветочных магазинов и припаркованных велосипедов. Мэтт продолжал болтать: — Я бы сейчас и кошку в сладком соусе съел, а ты воротишь нос от достойной птицы. Ишь, аристократ. Гурман. Я тебе под матрас горошину подложу, надо выяснить, вдруг ты принцесса. * * * Когда август заскрежетал над Парижем тяжелыми воротами осени, задышал оглушительной жарой, загрохотал грозами, Мартин и Мэтт были заняты попытками дописать хотя бы одну песню. Процесс давался им с трудом. — Пойду пройдусь, — говорил Мэтт, бросая гитару в горы одеял. Мартин, хмурясь, поднимал голову от записей. — Куда ты пойдешь? Мы же работаем. — Слушай, Март, я так не могу, — Мэтт нетерпеливо кусал губы, хватал со стола сигареты, бросал их обратно. — Я человек настроения. Мне нужны вдохновение и обстановка, иначе получится говно. — Говно или ничего — что же выбрать? — приподнимал брови Мартин. — Ничего, конечно. Говна и без нас хватает. Мэтт падал на кровать, запрокинув темноволосую голову, гитара возмущенно взвизгивала, черное утопало в белом. Мартин смотрел на обращенный к нему вздернутый подбородок и хотел сказать "Я тебя люблю", но вместо этого говорил: — А я голосую за говно. Как думаешь, сколько уродливых кувшинок нарисовал Моне, прежде чем у него получились нормальные? Однажды, пытаясь скрыться от жары, они забрели на Пер Лашез. У могилы Джима Моррисона группа американцев жгла кости неизвестного происхождения и, кажется, предавалась колдовству. Они присели неподалеку под облепленным жвачкой деревом и откупорили бутылку вина. Толстуха в майке с изображением Моррисона, изрядно деформированного внушительной грудью, протяжно напевала что-то, похожее на заклинание. Солнце, проникая сквозь листву, щедро проливало на землю свое горячее золото. Поднимался ветер, путался в ветвях деревьев, заполняя пространство шелестящим гулом, уносил пыль, духоту, а вместе с ними — лето. Позвякивали браслеты и ожерелья американцев, дрожали свечи в ладонях лампадок. Мартин наслаждался тем, как взлетают его волосы, оголяя ноющий лоб. — Как думаешь, они хотят его воскресить? — тихо спросил он, передавая Мэтту бутылку. Тот сделал неторопливый глоток. — Возможно, у них где-то под Сан-Франциско уже склад рок-н-ролльных зомби. — Армия рок-н-ролльного апокалипсиса. Мэтт усмехнулся. Он выглядел непривычно усталым, раздерганным. Какое-то время не было слышно ничего, кроме напева американки и шума листвы. Мартин чувствовал себя застрявшим в изломе лета: пик зрелости, густой и полный сока, вот-вот грозящий перетечь в гниение. Хотелось съесть этот день, сделать его своим. А потом Мэтт сказал: — Ладно. Есть пара идей. Ты взял блокнот с черновиками? Мартин взглянул на него с любопытством и потянулся к сумке. * * * Казалось, будто завершение первой песни их пока безымянного проекта стало спусковым крючком для других завершений. Впоследствии Мартин не любил вспоминать тот унизительный вечер, когда они потеряли свое жилище. Дневной жар таял, в углублениях пространств зарождалась ночная прохлада. Мэтт вышел из душа и тер полотенцем голову, когда кто-то заколотил в дверь, закричал — гулкие звуки на лестничной площадке. Мэтт отбросил полотенце и направился открывать. В комнату ворвался неизвестный тип лет пятидесяти и с порога потребовал, чтобы они убирались. Уже через полчаса-час здесь будут хозяева квартиры, заявил он. Чтоб и духу, заявил он. Мэтт стал спорить, и какое-то время две темные фигуры — тонкая и широкая — стояли в дверях на фоне голубоватого подъездного света, как картина в раме, и орали друг на друга. Мартин, преодолев шок, бросился рассовывать вещи по пакетам от продуктов, выхватывая обрывки искаженных французским акцентом воплей: "Наглый сопляк!", "Возомнил себя принцем!", "Никакой благодарности..." Через полчаса они были на улице: солнце уже село, но небо на западе оставалось бурым, как спекшаяся кровь. Растрепанные и оглушенные, они шли молча. Вещи, кое-как рассованные по пакетам и рюкзакам, плыли вокруг них лохматыми облаками. Мэтт ушел в себя: челюсть напряжена, губы сжаты, кончик сдерживающего поток волос уха окрашен в розовый. Мартин думал почему-то о том, что забыл переодеться и — на Монмартре! — разгуливает в растянутой домашней одежде, как будто сбежал из больницы. Любые более серьезные мысли сознание не принимало. Они спустились к Опере и сели на ступеньки, побросав пакеты вокруг себя. На высоких балконах курили люди во фраках, перед входом несколько пар, установив у фонаря колонки, изгибаясь и покачиваясь, танцевали танго. Классическая музыка смешивалась со стонами полицейских сирен. Мартин как никогда остро ощутил себя лишним, не принадлежащим этому миру, пришельцем с далекой и темной планеты. Люди снова будут танцевать на ступеньках Оперы, будут бить колокола Сакре Кер, кто-то закроет в их квартирке окно, чтобы защититься от ночной прохлады, и задернет занавески, и расстелет постель, — но без него. Мэтт уткнулся носом в сгиб ладони и хмурился — видимо, о чем-то размышлял. Мартин осторожно положил руку ему на лопатки. — Ну, забей, — сказал он. — Рано или поздно это должно было случиться. Нас прогнали из чужой квартиры — какая неожиданность. Мэтт фыркнул, но его лопатки немного расслабились. — Однажды у нас будет своя квартира в Париже, Март, — сказал он мрачно. — Из которой нас никто никогда не выгонит, даже нашествие инопланетян. — Ну, с инопланетянами могут все-таки возникнуть проблемы, — усомнился Мартин. — Нет, никаких проблем с инопланетянами, — тряхнул лохматой головой Мэтт. — Пусть только сунутся — я им печень выжру. — Выжри, ни в чем себя не ограничивай, — примирительно сказал Мартин. — Я даже передам тебе соль. Мэтт хмыкнул и немного повеселел. Идти им было некуда: Дафна и Стэфан жили с родителями, которые вряд ли обрадовались бы появлению на пороге парочки гастарбайтеров с тюками, а Набо — в общежитии где-то за пределами города. — Пошли, может, в собор какой-нибудь? — предложил Мартин. — В собор? — Ну да. Попросимся переночевать. Если местные католики такие же, как дома, они не откажут. Мы их братья в беде. — Ты их брат в беде, — усмехнулся Мэтт. — А я исчадие ада. Я ведь утащил тебя из дома и совратил с пути истинного, не забывай. Не преуменьшай мою демоничность. — Я за тебя попрошу. Скажу, что ты исправился. — Соврешь? — приподнял темную бровь Мэтт. — Конечно, — невозмутимо кивнул Мартин. — Мы, люди святее римского папы, все время так делаем. Мэтт довольно фыркнул, а потом встал, взвалил на себя вещи и зашагал по направлению к Лувру. Мартин поспешил следом. — Я прибыл в Париж с тремя экю в кармане и убил бы всякого, кто скажет, что я не могу купить Лувр, — цитировал он на ходу любимую книгу детства, пытаясь подбодрить и Мэтта, и себя самого. * * * По настоянию Мэтта — и усталому согласию Мартина на что угодно, лишь бы осесть и выдохнуть — они устроились на ночлег на старом матрасе под стенами Нотр-Дама. С каждой стороны матраса они установили сторожевые пакеты. Потом Мэтт извлек из ниоткуда плед — серый, чужой, стащенный из дома атрибут тепла и уюта. Мартин не стал комментировать этот очередной акт клептомании, будучи за него благодарен. Когда они уселись на свою импровизированную постель, похожую на плот, приставший к пристани собора, Мартин, созерцая пустеющий сквер Жана XXIII, спросил: — Что теперь? Домой? — Наверное, да. Завтра встретимся с Набо, я подзаработаю нам на еду — и поедем... Голос Мэтта звучал так, будто он сам прислушивался к своим словам, пытаясь в них поверить. Ночь была похожа на сновидение: раздерганные нервы, расслабляясь, погружали сознание в оглушенную, ватную тишину. Поднимался ветер, неся запахи воды, сухой травы и пыли. — Зато это потрясающая возможность узнать Париж с внезапной стороны, — заметил Мэтт, прикрыв глаза. — Представь, что ты Рембо, пришедший сюда пешком без друзей и денег. — Нет уж. Мне нравится, что у меня есть друзья... Вскоре они улеглись. Мэтт уткнулся носом Мартину в шею и мгновенно уснул. Так же, как днём Мартина окутывали его мечты и желания, ночью его окружал запах: тонкие нотки травяного шампуня, терпковатый, иногда кисловатый от пота дух живой кожи. Мартин еще долго лежал, не шевелясь, таращась на своды собора и на кроны деревьев, черными брызгами выплескивающиеся в небо, цепляющиеся ветвями за звезды в таком понятном желании большего. Только сейчас до него в полной мере добралось осознание: все то, на чем он прежде стоял и за что держался, рухнуло и оборвалось. Он как будто долго просидел в маленьком уютном домике вроде тех, что делал себе в детстве из кресел и покрывал. Там было тесно и темно, но сухо и безопасно. Теперь он вышел — и вокруг него разверзся огромный мир, где были ветер, дождь и палящее солнце, другие люди, бесконечное количество других людей, представлявшихся Сартру адом, а Мартину — еще одной стихией, которую необходимо было учитывать, бродя по насквозь продуваемому пространству без стен и заборов. Жизнь была равнодушна и бескомпромиссна, остра и мгновенна. Было ясно — он добился именно того, чего искал последние годы. Границы были разомкнуты, контексты взломаны. Было ли это хорошо, полезно, правильно? Мартин не знал, но, если бы мог вернуться в прошлое, выбрал бы это снова. * * * Как бы то ни было, они пробыли в Париже еще две недели. Августовские ночи были теплы и полнились звездами, как сады — яблоками. Бултыхались в фонтанах желтые листочки. Мэтт и Мартин оставили вещи у Набо и бродили налегке, спали по пять часов в сутки, купались в Сене и стирали там одежду, заходили отдохнуть и перекусить к Дафне в Марэ, когда ее родителей не было дома. Они перемещались, ночуя то там то здесь, чтобы не привлекать внимание стражей порядка и местных бомжей, давно разделивших территорию. Каждый день они говорили о том, что уедут завтра, в крайнем случае послезавтра, но по взаимному молчаливому согласию оставались. Психика Мартина тогда впервые проделала то, чем еще не раз его удивит, — она, переполнясь, выключилась. Обесточилась. Он не волновался, не боялся ни опасностей улицы, ни сложностей возвращения, не страдал от отсутствия цивилизованных условий. Париж, раньше текший мимо него полноводной рекой, вдруг хлынул в его легкие — и они стали превращаться в жабры. Это была жизнь на пике мгновения — не было ни вчера, ни завтра, только сейчас. Вопросы о правильности и ошибочности, вежливости и грубости, уместности и бестактности исчезли — так Мартин стал намного лучше понимать Мэтта и его удивительный характер. Сейчас бывало холодно, жарко, голодно, утомительно, сонно, но всегда — идеально. Да, этот короткий опыт, вспоминавшийся зыбко, как книга, которую читал в лихорадке, был одной из ценнейших монет в копилке Мартиновской души. Они смотрели на звезды на Марсовом поле и напевали друг другу обрывки песен, которые легко приходили в голову, записывали строчки в потрепавшийся блокнот Мартина, с синими котами, бурый и скукожившийся с того края, которым угодил в вино. Они гуляли по свободомыслящему Латинскому кварталу, по роскошному Сен-Жермен, и на них, таящихся в темноте, проливалось тепло чьих-то жизней, запертых в тесные коробки квартир. — Для всех этих людей мы вроде теней, — заметил однажды Мартин, когда они устроились у забора какого-то маленького пустынного двора возле Сен-Сюльпис и закурили, — привидения. — Если хочешь, завтра утром мы уедем, — сказал Мэтт, безжалостно смахивая пепел на цветник. Так он говорил каждый раз, когда подозревал Мартина в скрытой ненависти к их вынужденному бродяжничеству. — Нет, — пожал плечами Мартин. Мэтт загорел и похудел, протер дыру в красных кедах, которые казались обтрепанными еще в мае, и перестал обращать внимание на волосы, которые быстро пришли в жуткий беспорядок и там и остались. В случае с Мэттом все это выглядело парадоксально органично, даже стильно. Про свой собственный вид Мартин старался не задумываться. Вечера становились холоднее. К счастью, толстовки из Монопри пока не подпускали осень к их телам. Как-то в Латинском квартале Мэтт украл шляпу, которая очень ему шла, и крутился в ней перед витриной фирменного магазина Ив Сен-Лоран, сияя, как мак на лугу. Черный мак, в котором уже копился опиумный дым. — Ты мог бы ее купить, — заметил Мартин, пересчитывая выручку от рисунков. — Зачем? — не понял Мэтт. Мартин только вздохнул и не стал больше поднимать эту тему. * * * Только в начале сентября, промокнув под первыми осенними дождями, уставшие, грязные, длинноволосые и — как ощущалось Мартину — совершенно свободные от всего, исключая разве что физические законы, — они ранним утром вышли из Парижа на северо-восток. По дорогам неслись машины, на обочинной траве блестела роса. Солнце тяжело поднималось над горизонтом, красное, перезрелое и уставшее, как офисный работник в тридцатиградусную жару. Казалось, оно предпочло бы упасть в траву, чтобы его съела какая-нибудь симпатичная гусеница, но долг звал. — Мы как птицы, у которых поехала крыша, — заметил Мэтт, отфутболивая носком дырявого кеда камешек. Асфальт под его ногами был гладок и блестящ, как черное озеро в безветреный день. — Нормальные живые существа в такие моменты отправляются на юг. Мартин подумал, что мог бы пойти на юг, в какую-нибудь Испанию, туда, где наследили Эль Греко и Веласкес, и продолжить жить этой странной невесомой жизнью, но место в блокноте закончилось. Блокнот распух от разрозненных, неупорядоченных текстов, обрывков мелодий, клочков метафор — пора было осесть и разобрать все это. Внезапно Мартин понял, что искренне любит столы, ноутбуки и книжные полки. Раньше он об этом не догадывался, воспринимая все это как естественные детали человеческого быта. — Я думаю, мы более чем заслужили право называться ненормальными живыми существами, — ответил он поэтому. Мэтт хохотнул. Солнце, оторвавшись от кромки горизонта, плыло над лесами и деревеньками Иль-де-Франс, угрюмо отрабатывая смену. В отчаянно синем небе над крышами и колоколенками планировал ястреб. Мартин уносил из Парижа старый рюкзак Набо и собственную свежевыжатую взрослость. * * * Вообще говоря, Мартин сумасшедший. Я в этом совершенно убежден. Однажды мы ехали в какой-то тур на автобусе, и он спал, а я, ну, пытался разбудить его: залез к нему не полку с фонариком, потряс его, а он открывает эти свои глазищи и бормочет: — Новое древнее солнце взойдет над кровавыми маками. Огненные цветы расцветут под моими ребрами и потянутся к небу, пылая. — Конечно, — говорю, — потянутся, Март, успокойся, куда они денутся. Как скажешь, так и будет. Ты проснись, мы в Париж въезжаем, ты ведь хочешь увидеть Париж? А он смотрит на меня очень серьезно и говорит: — Новое древнее солнце, Мэтт... Оно взойдет, — и руку ко мне тянет, а потом вдруг приходит в себя и замирает. И спрашивает: — А который час? — Ночь, — говорю, — час быка или другого какого парнокопытного, я плохо в них разбираюсь. Париж, Марти. И как вы думаете, про что мы говорили, таращась в окно на спящий Париж, на таинственную родину нашей группы? Конечно, про быка, черного, как ночное небо, и огромного, как дом, который в час быка, значит, гуляет по улицам и заглядывает в окна, и если проснуться вовремя, то можно залезть к нему на спину и умчать в страну ночных пастбищ, где быки едят звезды, разбросанные по мокрой траве. Поглощают свет и превращают его во тьму. — С помощью органов пищеварения? — спрашиваю я, заинтересовавшись. — Они срут тьмой, так, что ли, получается? — Ты, ты опошлил мне... За что ты... — задыхается Мартин, даже не думая заканчивать фразы, и я сначала решаю, что он обиделся, а потом понимаю, что он ржет, уткнувшись в одеяло. Вот это Мартин. Где-то внутри него, в самой глубине его черепушки цветут эти огненные маки и восходит древнее солнце, новенькое, конечно, с пылу с жару. Потом вся эта дикая хрень появляется на наших экранах, и я пою и танцую на ее фоне, счастливый, как ребенок. Постепенно эта вся херня, которую мы сочинили, стала моей религией. Только в нее я и верю, только она и реальна в этом плоском пластмассовом мире. Вот эти вот все бары, стойки, вискарь, девчонки — это декорация просто. Реальны — маки эти проклятые. По этому поводу мне как-то хотелось убить его. Однажды я даже попытался. Конечно, это был порыв, и если бы он на самом деле умер, я бы умер тоже, причем самым неприятным образом, поэтому я уж как-нибудь первым. Не очень хочу проходить через этот ад. Мне того, что и так выпал на мою долю, достаточно. Не знаю даже, почему все так случилось, живут же люди нормально, но я, видимо, с самого рождения особенный, мне даже нравится так думать. Трагедии так и преследуют меня, или я их, в общем, у нас взаимная тяга. Моя мать вышла в окно, когда мне и трех лет не было, и остались мне от нее внешность, за которую я не раз от души получал от отца, и кулончик с запиской, в которой сказано: "Сияй". А меня два раза просить не надо. Так что в юности я думал, что все дерьмо со мной уже случилось и бояться мне нечего. Когда нечего терять — нечего и бояться. Я хотел ярко жить и ярко умереть, пронестись кометой по этому миру, попробовать каждый день на вкус, махнуть хвостом на прощание. А потом я встретил Мартина с его быками и они насрали мне на голову этой своей тьмой, прям не жалеючи, от души. Не знаю, что со мной стало. Огненные маки пылают в моем мозгу. Вызовите пожарных.