Подвал

Чёрт! Вши совсем меня съели. Вы знаете, как это бывает. Три месяца без чистой воды, мыла и прочего, и вот они, прям здесь, уже расплодились у тебя в брюках. Пока солдаты там, совсем рядом, гибнут на окопах, борясь с пулями и артобстрелом, мы боремся здесь, с всякими мелкими паразитами. Мне очень хочется пить и есть, но ужин здесь наступает глубокой ночью, когда по твоим следам не следуют дула пулемётов, стараясь отправить тебя на тот свет чуть раньше холода и голода. Как же это было благородно. Ещё здесь до стонов не хватает света. Мои ноги… Я не могу выходить наружу. Если я вообще смогу когда-то ходить. Всё моё передвижение — это ползанье из одного угла в другой. Пока я волочу себя от холода к теплу (зависит от положения солнца, будь оно неладно), остальные вяло перекидываются со мной приветствиями. Нас десять. Десять гражданских, застрявших из-за инвалидности, ран, увечий, помешательства. Какой хороший букет для нахождения прямо по линии фронта! Постоянные взрывы, гулко отзывающиеся по всему подвалу. Уханье бомб, что крошат штукатурку прямо нам на головы, как же оно меня бесит. Если бы не одна из таких, я бы не сидел здесь просто так, а бегал бы с винтовкой по окопам, для чего я и был сюда направлен. Десять калек, неспособных двигаться и две сестры. Они таскали нам воду, еду, медикаменты. Я никогда не спрашивал, откуда, зачем. Я просто брал — это моя лучшая благодарность. Что делает с людьми близкая смерть! Обе светловолосые, низенькие, но младшая явно перерастёт свою сестрёнку. Их глаза ещё сохранили синеву неба, пока в глазах соседей я видел лишь мор и тление. Постоянно улыбаются, что б их. Ночью выбиралась лишь старшая из них. Младшая же всегда оставалась, присмотреть за нами днём и ночью, когда кому-то становится плохо. В равном количестве, здесь были старики и калеки, ко вторым принадлежал я, но исключая лишь одну. Девушка. Не старше нашей лазутчицы, но и не младше нашей сиделки. Вечно в своём платье. И она практически не перемещалась из своего угла. Всё что она делала — это плакала. Когда у неё пересыхали глаза, она начинала скулить. Когда она уставала, она лишь сипела, упершись лбом в колени. Как же она меня раздражала! Всех, способных передвигаться, те две сестры одного за другим под покровом ночи вывели подальше от линии фронта, где находились мы. Она же… Была сумасшедшей. Возможно, у неё погибла семья, быть может, прямо на глазах. Я не знаю, и никто из нас не знал! С момента, как бомбы, пули с обеих сторон загнали нас сюда, она просто села в своём углу и молчала. В течение трёх месяцев. Три дерьмовых месяца она стенала над моим ухом, мешая спать и отдыхать. Многие пытались с ней поговорить. Она молчала и мотала головой, словно глухонемая. Когда к ней пытались притронуться, она кричала и отбрыкивалась. Однажды я наорал на неё, от всего сердца возненавидев. Она не обратила на это ни малейшего внимания, и я заслужил этим лишь постоянные перешёптывания о том, какой же я козёл. Сёстры не могли её вывести, но помогали, как и остальным. Периодически она ела и пила, когда приходилось. Хотя я бы хотел, чтобы она уже отправилась к праотцам. Да уж, я чувствую себя плохо, будто гнию со всех сторон сразу. Практически уже ничего не вижу, но не подаю виду. Каждую ночь эти две спасительницы теряли и своё здоровье, стараясь достать нам с центра окружённого города хлеб, быть может, овощи, или очистки и воду. Это был наш обыкновенный рацион. Не представляю, ЧТО они делали, чтобы прокормить такую ораву. Быть может, им удалось убедить кого-то, что они бегают навстречу пулям не просто так? Было неясно, а на вопросы они лишь лукаво отнекивались, скрывая за улыбкой смертельную усталость. По своему опыту скажу, что это было не самое худшее место для того, чтобы гнить заживо. Здесь не было крыс, было чисто, мы даже смогли найти место для туалета, куда не стыдно было ходить. Ни в какое сравнение с тюрьмами республиканцев. Чёрт бы их всех побрал. Пробовали ли вы когда-нибудь находиться в одном помещении с недвижимыми людьми, у которых очень много свободного времени и у которых распорядок дня идёт параллельно с твоим? Это несложно, главное не вникать, кто они на самом деле. Я запомнил довольно ясно лишь тех, кто меня по-настоящему бесил. А в большинстве случаев, калеки и старики — унылые люди без всяких претензий на твоё существование. Выделить можно было лишь одну старческую семейную пару, я не услышал их имён (они сохраняли бодрость дольше всех стариков), и одного парнишку, который был наполовину парализован из-за инфекции за три дня до начала войны. Чертовски везёт. У него был дух, но не было хребта, чтобы выжить в современных, «царских» окопах. Сколько оптимизма в нём было. Ах да, ещё мужик с больной спиной. От него воняло с самого начала нашего заточения. Первый месяц мы говорили (в основном) о политике и этой престранной войне. У каждого была своя точка зрения, но в итоге все пришли к консенсусу, что и наш святой монарх, и эти новоявленные республиканцы одинаково будут прокляты. Первый за то, что бросил всех этих людей в городе, не эвакуируя, а республиканцев за их хорошее чувство юмора по отношению к роялистам. Девушка всё это время стонала. Второй месяц мы слушали чужие истории, точнее, ждали своей очереди заговорить. Это было скучно, я чуть не плакал от тоски, выслушивая очередную душещипательную историю о «бросивших их внуках» или «несправедливости того самого офицера, мобилизовавшего их прямо из родной деревни» или, самое дерзкое и интересное, «какой же была деревянной бывшая» (сколько горечи на устах у парализованного, несмотря на весёлую злобу). Истории отражались тысячи раз от этих железобетонных стен и превращались в одно сплошное эхо жизни, давящее своей непомерной тяжестью. До середины этого месяца у нас ещё были силы спорить, но потом мы просто говорили и слушали. Изредка ползали, чтобы найти тёплый уголок для уставшей спины. А та безымянная девушка делала что? Правильно, играла на кларнете. Нет, чёрт её бы забрал, она плакала! Весь этот третий месяц мы все, в основном, молчали. Иногда лишь говорили друг с другом о всяких глупостях, просто чтобы убедиться, что этот мешок мяса и одежды ещё не умер. Темы для разговоров давно кончились. Теперь я знаю, сколько длятся чужие жизни в сухом остатке. Не больше двух дней повествования о скучных, тревожных лишь рассказчику, вещах. А разговаривать о еде, удобствах и вообще мечтать было запрещено. Это лишь трепало нервы и только. Мы воняли, мы болели местами, мы были ужасны. Мы словно приросли к этому месту, как растения пускают корни. Я уже слабо помнил свою жизнь снаружи этого подвала. Вся моя жизнь была здесь, среди пустых историй и… Скулежа этой противной девчонки! Я зарычал, снова. Остальные лениво на меня повернулись, изобразив осуждение, будто им она и не мешала вовсе. Я видел их лица. «Тише, мистер солдат, вам лучше поспать ещё немного, кажется, у вас поднимается давление» — это сказала младшая сестра, сидевшая с нами эту ночь. Я вдруг захотел убить её. Я спал две трети времени, пока я здесь находился. Мне уже ничего не снилось, кроме этого подвала. Иногда я путался между сном и реальностью. Было лишь одно различие. В реальности я умирал, как и остальные. Наш ангел же вздохнула, как она умела, словно успокаивая и давая надежду, и направилась к той скулящей сволочи. Не знаю почему, но она продолжала попытки достучаться до неё. Все эти три месяца она просто подходила к ней, садилась рядом, еле касаясь плечом, и так засыпала. У неё были и правда железные нервы, раз она могла выдержать эти всхлипы прямо над ухом! Или она даже и не пыталась спасти её? Кто знает. Я не задавал вопросов, на которые мне лень было слушать ответы. Я лишь погружался в сон. И всё-таки, день за днём, каждый день, эти две девушки всегда были рядом, совершенно не разговаривая. Одна, которая поила меня из консервной банки и другая, что прерывала мои сны. Какая ирония надо мною! Взрывы. Они рядом. Дождь. Они рядом. Сон. Они рядом. А я боролся с болью в груди и ногах, смотря, как эти двое сидят рядом. Одна из которых молчит, а другая плачет. И знаете что? В один момент она перестала плакать. Да будет благословлён этот день, когда молчание заставило её молчать тоже. Я не знаю, может быть, она просто совершенно устала выражать одну и ту же эмоцию. Теперь она была просто опустошённой и походила на призрака. Самого мёртвого призрака, которого я видел. Только сейчас я смог заметить её опухшие глаза и бледную кожу со слипшимися каштановыми волосами. Я спал. Спал как младенец. Пока артобстрел не участился. Это случилось в последнюю неделю. Тогда и только тогда я начал бояться. Обстрелы продолжались днём и ночью, из-за чего обоим сёстрам пришлось сидеть на месте, не высовывая и носа под падающий с неба огонь. Мы чувствовали отчаяние, слушая постоянную какофонию, что прерывалась обыкновенно на часа два, а затем снова продолжалась и так четыре раза за сутки. Так говорили нам часы, что ещё ходили со скрипом. На второй день, когда нам срочно понадобилась вода, старшая сестра сбежала, невзирая на этот последний рывок республиканцев. Младшая долго кричала из-за этого. Металась из одного угла в другой, проклинала её, плакала. Впервые, мы успокаивали её, а не наоборот, как это происходило обыкновенно. Она выплакала остатки синевы из глаз и на утро ушла. Искать свою сестру и пообещав вернуться. Шёл второй день. Один из нас без воды так и умер. Мы сидели и смотрели в потолок, понимая, что это наши последние дни. Никто не горевал. На это просто не было никаких сил. И знаете что? Я услышал новый голос. Голос, который я не слышал ни разу, пока торчал здесь целую весну. Это была та девушка. Она смотрела куда-то вниз. Моргнув пару раз, она спросила ещё раз. «Где… Она?» Я закрыл глаза.