***
— В твоём присутствии нет надобности, Нарцисса, оставайся дома, — тихий голос Люциуса в поместье разрезает тишину не хуже взрывов, что утихли за стенами только прошлой ночью. Нарцисса принимает выражение глубоко холодное, держится твердо, ровно и признаков жизни, говоря по правде, почти не подает. Играет, стоит отметить, весьма искусно. — Я хочу посмотреть.***
— Они захотят проверить этим твою преданность. Ты должна быть там, Андромеда, — голос у Эвана такой же, как десять лет назад, с той только разницей, что им сейчас буквально можно препарировать. Меда сжимает в руках края изорванной рубашки и насилу сдерживает слезы. Прятаться в ледяном коконе за последние несколько дней она устала — лёд отныне её не спасает. — Я не смогу. Я не справлюсь.***
Принимать происходящее и делать вид, что оно не заботит тебя абсолютно оказывается не просто сложно, а практически невозможно. Нарцисса смотрит на свои дрожащие руки и не может поверить, что этого всего больше не будет — украдкой брошенных взглядов, крепких объятий, горячих слов и всего того настоящего, что делало её живой, что поддерживало в мире, где кроме взрывов и болезненных криков больше ничего не существует. Но слезы впитаются в белую ткань платка вместе с запахом гари и чего-то ещё, — она упорно гонит от себя это знание, потому что знает — это убьет её. Андромеда не дрожит. Андромеда не плачет. Цисса смотрит на неё с другой стороны площади и думает, что её сестра не чувствует вообще ничего, что ей уже наплевать, но это, конечно же, не так, и об этом глубоко внутри она тоже знает. Андромеда закрывала глаза, крепко сжимала руку Эвана и говорила одними губами, что скоро всё закончится. Вместе с криками Сириуса, чью казнь решили наделить пышностью, вместе с тем, как оборвется его жизнь и затеряются звуки голоса где-то во мраке чернеющих над головой небес, всё обязательно закончится. Но это не закончится никогда, думает Эван, только в случае, если одна из сторон одержит победу, а глядя на то, какие удручающие потери несет Орден, в том, какая это будет сторона, сомневаться не приходится. Сомневаться приходится лишь в собственном выборе, не в том, где из пламени горящего дома он уводил во тьму и ложь женщину, ради которой сейчас бы мог взойти на плаху вместо Блэка, а в том, где он по юности жжет руку грязью Черной метки. Когда-то он был уверен в стойкости своих идеалов. Когда-то он был уверен, что сотрёт Андромеду Тонкс в клочья за свое разбитое сердце. Люциус думает, что Эван Розье размяк до состояния половой тряпки, что скоро им можно будет помыкать, как эльфом, но вслух этого говорить, конечно, пока не спешит, памятуя, как легко палочка выскользает из твоих собственных рук, стоит Розье этого просто захотеть. Люциус пытается сделать глубокий вдох, но запах паленой плоти ему мешает — это так низко, думается ему, даже неправильно предавать Блэка подобной смерти. Не то чтобы он был против казни как таковой в принципе, но даже ему кажется, что всё это слишком, просто слишком и отдает безумием фанатичной Беллы, нежели холодным расчетом, призванным нанести очередной удар.***
Их разделяют десятки метров, но её тихий вздох, когда свои собственные крики сдерживать он более не может, — он готов поклясться, — слышится ему так отчётливо, словно она держит его за руку и стоит рядом. Если закрыть глаза и представить это, боли, как будто бы, становится меньше, но лишь немного. Пламя рвётся в самую суть сознания и невозможно противостоять его опустошающей, разъяренной силе. Всё, что ясно Сириус может осознавать в данный миг, это то, что чуда не произойдет. Он умирает, чувствует это каждой клеткой своего тела и знает прекрасно, что никто его не спасет. Они бы могли попытаться, но всех их попросту сожгут вместе с ним на пару. Такой, наверное, был изначальный план — приманка с двойной пользой или, быть может, всего-лишь что-то на манер увеселительной программы перед ужином. Сириус чувствует, как плачет, во всяком случае, так ему казалось, прежде чем на смену пришло другое чувство, будто бы всё из него окончательно огнем выжгли.***
Через семь с половиной секунд после оборвавшегося крика ничего не происходит. Сириус безжизненным, изуродованным трупом продолжает гореть, пригвожденный путами к древу, но отныне молча. Андромеда не сводит безжизненного взгляда с Циссы, такого же холодного и опустошенного. Они оба всё знают. Они обе всё понимают. Между ними больше нет пропасти и лишь об одном Андромеда жалеет, что таким ужасным способом их пути пересеклись вновь. Люциус сжимает плечо Нарциссы чуть крепче положенного — ну же, дорогая, пялиться таким образом совсем невежливо. Эванс сжимает руку Андромеды чуть крепче привычного — он знает, что в это мгновение она желала бы на костре видеть его и всех остальных, но пытается дать понять ей, что он всё равно рядом. Что он, возможно, не такой, как они.