«Двадцать девять»

Тэхён — это детские мечты стать космонавтом, чтобы бороздить космос; это смешные пижамы и целая куча мягких игрушек, каждая со своим именем и целой историей. Это шоколад на щеках и содранные коленки после падения с велосипеда, подаренного ему на восьмой день рождения; это тройка в дневнике, старательно затёртая резинкой. Это начищенная до блеска приставка и целая стопка дисков, то и дело крутящихся до горяча в дисководе; это целые каникулы на ферме родителей и запертая после ссоры дверь. Тэхён — это первая и последняя сигарета в четырнадцать несчастных лет, первая драка и первый гипс на руке, а ещё самый первый его поцелуй украдкой в подъезде, подаренный девчонкой с параллели. Пьяный неудавшийся секс на студенческой попойке в семнадцать лет, как игра в «7 минут в раю»; это первая зарплата официантом в затхлой закусочной в европейском стиле семидесятых годов и потраченные на выпивку деньги. Это комната, заваленная холстами и изрисованной акрилом бумагой; это яркий гардероб, отчего-то висящий на кресле, и голубые линзы на туалетном столике; отдельное жильё и назидания от матери в поисках хорошей работы. Тэхён — это абонементы на все ближайшие выставки и любимый альбом работ Ван Гога прямо рядом с кроватью; это горячий миндальный американо в той самой закусочной, в которой он проработал гиблые пару месяцев; это письма матери в Тэгу, написанные от руки и старательно, как подобает художнику-любителю. И, быть может, это самая капелька романтики в переплетённых пальцах и парных кружках, всегда стоящих на полке рядом. Возможно, это не совсем Тэхён — здесь определённо замешана магия или даже сам Чонгук, напевающий себе постоянно придуманные песни под нос. Он бы никогда не подумал, что рано или поздно станет коротать дни и ночи под боком с тем самым сокровенным, чего не принесли его прошлые двадцать три года. Тот самый день, когда он повстречал Чона, будто бы стал заключительной главой в его повествовании. Стеснительный первокурсник, примкнувший к стене, как к единственному спасению, и затерявшийся среди бодрой толпы неестественно выделялся — Ким был готов поклясться, что место ему на холсте искусного мастера или хотя бы на обложке популярного модного журнала. Тот жался в неуверенности и сверлил взглядом пол, а Тэхёну на ухо гудел без остановки однокурсник.

Тот самый день, перевернувший всё, что было «до», и создавший «после».

Отчего-то младший на контакт никак не шёл — потребовалась пара недель, прежде чем тот наконец хотя бы улыбнулся приветственно, и ещё несколько дней, чтобы пригласил за один столик в столовой. Тэхён всё считал, выжидал, едва ли не зачеркивал дни в календаре, прямо как в детстве в ожидании Рождества. Тот всегда занимал почетное место на рабочем столе и пестрил отметками — юноша постоянно делал всякие пометки и постоянно о них забывал. Было бы глупо сдаться — совсем не в Кимовом стиле. Чудаковатый, может, безбашенный сорванец с большим брелоком на ключах от квартиры и ванильными духами. Но Чона это не смутило. Скорее, даже наоборот — очаровало, завлекло. Может, виной тому квадратная улыбка или мотивирующие записки, которые он то и дело находил в своём рюкзаке. И как-то незаметно их короткие обмолвки в коридоре переросли в посиделки в кофейне с одним круассаном на двоих. — Двадцать девять, - однажды выдаёт старший. — Прости? — Нам потребовалось двадцать девять дней для этого. Чонгук вдруг улыбается шире, а Ким ощущает чужой клубничный блеск на собственных губах ещё ярче. Эпиграф всего: «Вселенная». Та самая, которая слышится в Тэхёновом голосе и блестит в Чоновых глазах. Та самая, что скрывается за дверями их спальни под тихий говор позднего фильма, выбранного Кимом из собственной запыленной коллекции. И он вдруг понимает, что не напрасно мечтал стать космонавтом. Мечта прозвучала под шелест детских рисунков и радостный визг каруселей, а теперь играет под басистое пение в душе и комплименты шёпотом на ухо. Чонгук касается Кима и чувствует блёстки на своих ладонях — они переливаются, пускают солнечных зайчиков и отражают целый мир, что океаном плещется и окутывает тёплыми волнами. Для него Тэхён — вдохновение, накатившее ближе к рассвету, привкус миндаля прямо с утра и потраченные на корм для уличной собаки деньги. Для Тэхёна Чонгук — запах клубничного шампуня, переводные татуировки из жвачек и эскимосские поцелуи под заливистый смех. Чон вновь открывает глаза и шелестит отглаженной наволочкой в поисках прикроватных часов — как и ожидалось, стрелки едва перевалили за четыре часа. Нетрудно догадаться, что вновь вытянуло его из сладкой дремоты. Место рядом привычно пустует, и лишь смятая простынь гласит о том, что чонгуков разум не играет с ним злую шутку. Грузный вздох ударяется эхом о стены заставленной комнатушки, и юноша садится, жалея моментально о принятом решении — ломка в пояснице и горящая шея всегда предвещали ночное вдохновение, отдающее акрилом и дребезжанием кисточки о стенки банки с водой. — Опять прямо посреди ночи? - Чонгук шелестит одеялом, накинутым на нагое тело, и мягкой поступью скользит к парню, усердно водящему краской по пёстрому холсту. Ответа не следует, он и не нужен вовсе. Тэхён лишь целует чужое запястье, оборачивающееся ласковым захватом вокруг его шеи, и продолжает плескаться собственной любовью. Он спонтанность, смешанная со страстью во всём, чего бы ни коснулась его рука; искусанная в задумчивости губа и приглушённый свет от настольной лампы. — Нам уже девать их некуда, - вздыхает младший и утыкается носом в чужую мягкую макушку. Очередной его портрет, написанный любовно аккуратно. - Ты рисуешь меня так часто, что мне уже не нужно смотреться в зеркало. — Ты знал, что художники часто рисуют своих муз? Голос заспанный, хриплый, сорванный после совместной ночи — Чон чувствует мурашки на собственном теле и касается животом чужой спины; кипяток, обжигающий до звездочек перед глазами. «Моё» — как мантра, поцелуй на плече — как печать. Его личное сокровище довольно урчит и делает очередной мазок, улыбаясь уголками рта. — У Пикассо явно были проблемы с музой, - хмыкает Чонгук и скользит тонкими пальцами по бархатной коже. — Как грубо. Ты не имеешь права так говорить. — А я имею право утащить тебя обратно в постель? Младший бережно забирает кисть из чужих перемазанных краской пальцев и посмеивается на нахмуренные брови — целует бережно в складку и почти умоляет шёпотом вернуться назад. В ответ лишь недовольное мычание, хотя внутри полыхающая буря; дуэль между художником и влюблённым по уши идиотом. Второй всё же чудом побеждает, и недовольство вмиг сменяется сверкающими сердцами в зрачках, прямо среди бездны, сверкающей в тусклом свете. — Абсолютно никакого. — Но утащу? — Несомненно. Чонгуку вовсе не надо знать, что вторая половина кровати вновь опустеет, стоит ему сладко засопеть. Ему не обязательно чувствовать, как его бережно кутают в одеяло и целуют в нос невесомо. И уж точно не нужно даже допускать мысль о том, что коллекция тэхёновых полароидов пополнится в ту же секунду, когда он притворится, что спит. На утро его будет ждать доказательство чужой упрямости — его собственный портрет, стоящий прямо рядом с кроватью, с той самой мотивирующей запиской, которая обыденно появляется в его рюкзаке по сей день.