Агония

Он знал, что их ждало наказание. По-другому и быть не могло. Конечно, Богине сначала было просто плевать. По крайней мере, она ничего толком не предпринимала: ни сама, ни через архангелов не пыталась образумить ангелов или спасти. Может быть, не считала нужным. Может быть, выжидала. А может, играла со вселенной в кости, воплощая одной ей известную безумную фантазию, этакий непостижимый никем, кроме самого Господа, план. Так или иначе, она лишь поставила восставших и проигравших ангелов перед фактом — на небесах им больше не рады. Ангел, последний ожидающий ныне своей участи, счел подобное обращение несправедливым и грубым. Впрочем, это, наверно, неправда; Господь всегда справедлив. Или нет? «За такие вопросы я здесь и оказался», — усмехается он, оглядываясь вокруг. Падение, вообще-то говоря, — открытое мероприятие. Но праведные то ли боятся, то ли брезгуют — практически никого нет, только архангелы стоят, впрочем, с такими лицами, что, будь их воля, не явились бы. Может быть, тем лучше. Ангелу откровенно плевать, смотрит ли на него кто-то или нет, но тихонько все-таки рад, что Азирафель тоже не здесь. Ангел страшно перед ним провинился: ничего не сказал, набедокурил, не извинился (может, до сих пор хочет, но почему-то не считает нужным). А тот все смотрел большими щенячьими глазами и за все прощал… «Тем лучше, что его нет. Тем лучше, что не придет». Впрочем, слушая оглашение приговора, он невольно замечает какое-то движение между ангелами (как будто пропускают кого-то в свои ряды) и даже чуть поворачивает голову: лишь чуть-чуть, чтобы не накликать на себя большую беду. И что же вы думаете? Азирафель, этот глупый ангел, собственной персоной! Решил, видите ли, не оставлять его в одиночестве… «Что ты здесь делаешь, идиота кусок?!» — ангелу так и хочется крикнуть. Он уже приоткрывает губы, уже из них доносится первый звук, и тут… Агония. Рыжее пламя ловит пальцы в свои крохотные огоньки, плывет по рукам, оставляя за собой дорожки ожогов и волдырей, сжигает до бездонной черноты балахон и каждый сантиметр тела под ним. Оно ловко перепрыгивает на каштановые волосы и горит на них, и красит в отвратительный грязно-оранжевый цвет, не упуская ни одной пряди, ни одного волоска. Кожа ангела горит и пенится, вздуваясь наполненными кипятком пузырями, нимб от раскаленного жара его головы стекает по вискам жидким золотом, выжигая за ухом витиеватый силуэт змеи. И перья, девственно белые… Чернеют, пеплом сгорая в господнем пламени, и отчаянно болят, воют в мышцах, как бы то ли впиваясь, то ли наоборот — желая вырваться наружу. Впрочем, скорее второе: он видит вихрь, вихрь чугунных перьев, кружащих вокруг его головы, — и понимает, до боли стиснув зубы: это не сон. Он и правда — падает. Кричать — хочется до безумия. Все, что накипело, наболело, пригвоздило на сердце, — лишь бы только выплюнуть, вытолкнуть наружу: все его несбывшиеся надежды, все просьбы, мольбы и проклятья, все оправдания и молитвы, и все те чувства, заставлявшие трепетать его когда-то по-ангельски безмятежную грудь… «Я не хочу падать, Господь! Я никогда не хотел падать! Я… просто связался с плохой компанией». Однако кричать, оказывается, до ужаса больно! Мешает огонь, поселившийся в глотке, мешает дым, застилающий взор, мешает… Азирафель. Он не просто стоит и смотрит; он слишком близко стоит, слишком внимательно смотрит и зачем-то кусает губы, пока в ранках не появляются капельки красноватой ртути и не стекают вниз, касаясь его зубов. Он подносит ко рту пальцы; верхняя губа предательски дрожит, а вязкая капля качается и никак не хочет упасть. Ангел знает, что Азирафель плачет. Его плечи потряхивают балахон, перья изводит мелкой и частой дрожью, и глаза смотрят как будто остекленевшие, неживые. Ангел видит это так отчетливо, как будто не умирает. Вернее, он и правда не умирает. Он — падает. В какой-то момент собственные ноги перестают держать. Отяжелевшие и чужие, налитые горячим свинцом, они заставляют его подогнуться и шмякнуться коленями об облако и спрятанные в нем осколки льда. Впрочем, ангел (пока еще ангел) больше не чувствует боли. Голова его клонится, руки упираются в серовато-красную вату, и губы произносят что-то несуразно богохульное — точно он больше не хозяин своего тела, да и хозяин ли языка? Он — не он больше. Волосы, крылья, все тело, даже разум и память — сама его природа вмиг поменялась, лишь оставив в глубине сердца какой-то неловкий кусочек от него прежнего. Он выдыхает и падает, удивляясь, как сильно щиплет в глазах. Азирафель как будто только сейчас понимает, что с ним произошло. Подбегает и хватает его за плечи. Кладет чужую окровавленную горячую голову себе на колени и наклоняется близко-близко, положив ладони на грязное от сажи лицо. Утирает пальцами что-то, скатившееся на щеки, и с ужасом смотрит в глаза, словно видит в них что-то до изуверства жуткое. Проводит подушечкой пальца под самым веком и чуть слышно бормочет: «Что же она с тобой сделала?..» Ангел, честное слово, не знает. Вернее, уже еле помнит: оно осталось где-то на задворках его заковыристой памяти, чтобы в самый неожиданный момент выползти и задушить его, словно змея. Тем временем остальные архангелы разошлись, да и Богиня, кажется, тоже исчезла. Дело было кончено. — Что ты сделала с ним?! Ответь мне! — Она… не ответит тебе… ты же знаешь… Азирафель, я… Я задавал слишком много вопросов… Нет! Не плачь, Азирафель, я совсем не достоин твоих слез… — падший обугленными ладонями касается чужого лица и смахивает прозрачные, светящиеся слезы, что падают на него слегка обжигающим кожу дождем из серо-зеленых глаз. И как-то так само собой получается, что Азирафель наклоняется слишком низко, падший тянется непозволительно высоко, и им хочется сказать друг другу что-то такое, что невозможно выразить словами: их губы на чувственный, уединенный, полный невысказанной любви миг соприкасаются. — Ангел… Я найду тебя, чего бы мне это ни стоило. — Рафаэль!.. *** Кроули, до этого ворочавшийся и бормотавший что-то себе под нос, в один миг отрывает голову от подушки и ошалевшими глазами всматривается в стену, точно пытается припомнить: где он, откуда, зачем. Змеиные глаза, вперившиеся в одну точку, почему-то до одиозности сильно болят — точно, как и тогда. Кажется, что на нем даже свет лампы пляшет, как те крохотные огоньки на белой, не знавшей изъянов коже, подбирается к самому горлу, чтобы схватить и задушить его, словно змея, потоком бессвязных ощущений и воспоминаний. — Что такое, Кроули? Что-то случилось? — осторожно говорит ангел, даже отняв глаза от книги, и внимательно, с неким испугом смотрит на демона. Тот, выведенный из транса чужим голосом, быстро встряхивается и, повернувшись с небольшой улыбкой, качает головой: — Нет-нет, ангел, просто… плохой сон. Азирафель недоверчиво зыркает на него поверх очков. — Я не думал, что демонам снятся кошмары. — О, поверь, я тоже. Поверь мне, я тоже… Он улыбается и тянет Азирафеля за рукав шелковой пижамы. Ангелу, конечно, ничего не остается, кроме как уступить — на подушки они ложатся вместе и тут же забываются навеянным ангелом сновидением. Лишь за секунду до этого Кроули успевает подумать: «Я все-таки ему не соврал.»

Я нашел его.