Бег

Хайджи за двадцать. У него очаровательная улыбка и теплые ореховые глаза, которые загораются, когда речь заходит о беге. Хайджи за двадцать, и он уже привык к удивлению на лицах людей, когда те видят его метку. Ведь там, где у остальных красуются заветные имена, у Киёсэ аккуратной вязью иероглифов было выведено только одно слово — Бег. В детстве Киёсэ все никак не мог взять в толк, как же так вышло, ведь время шло, а его слово все никак не сменялось именем. Хайджи был в отчаянии, на которое был способен только ребенок. Из раза в раз он пытался оттереть Бег и шоркал кожу на запястье до тех пор, пока оно не начинало кровоточить. Но как только покраснение спадало, ненавистные иероглифы вновь проступали, и Киёсэ окончательно терялся, потому что в такие моменты он отчетливо чувствовал облегчение и счастье, которые поднимались из самых глубин его души. Это было так странно, так правильно, и так непонятно, что Хайджи хотелось позорно захныкать и никогда — никогда — не видеть больше этого слова, которое заставляет его чувствовать себя слишком маленьким и беспомощным. Его мать грустно улыбалась, когда Киёсэ приходил к ней и, потупив глаза, просил пластырь. Она приносила аптечку и снова начинала объяснять ему, что его метка — самая лучшая. Что нельзя стыдится слова, потому что это подарок, который судьба дарит лишь однажды. Хайджи пропускал ее слова мимо ушей. Откуда ей знать, что все будет хорошо? — Хайджи, если ты думаешь, что это не справедливо, то ты ошибаешься. Твоя метка так же важна, как и любая другая. Она ведь все еще соединяет тебя с кем-то. Это был удар под дых, Хайджи смотрел на свою мать, перебинтовывающую его руку, и ему казалось, что он куда-то проваливается. Ее тихий уставший голос пробрал его до мурашек и заполнил до краев чем-то свежим и кисло-сладким. Надежда. Тогда Хайджи еще не знал этого слова. — Не опускай руки, Хайджи. Даже если твоя метка не цель, то кто сказал, что она не может быть путем? Киёсэ провалился окончательно. Но это не было падением, скорее наоборот, Хайджи показалось, что он взлетел. Это новое чувство приятно распирало ребра, и Киёсэ вдруг понял, что мама права, что он не успокоится, пока будет помнить свежесть и кисло-сладкий привкус, которые окрылили его тогда. Может быть, у судьбы действительно ничего просто так не бывает? Даже если у него нет имени, то у него все еще есть подсказка, и Хайджи раз и навсегда решает, что посвятит свою жизнь бегу. И это кажется настолько правильным и естественным, что теперь он не сомневается ни секунды. Отец говорит, что он сделал правильный выбор. Хайджи любит бегать. Ничто не могло удержать его на месте с тех самых пор, как он научился ходить. Киёсэ понимал, что, возможно, его слово — просто призвание и ничего больше, но все равно верил, что однажды, на очередной пробежке или соревновании встретит человека, по ту сторону метки. Наивно, но кто его за это упрекнет? Когда Хайджи впервые видит Хаконэ Экиден по телевизору, то что-то щелкает в его голове, и все, что беспорядочно крутилось в его мыслях, наконец-то обретает форму. Мечта сужается до цели, и приветливо машет ему с вершины Хаконэ. Это похоже на безумие, на фанатичное помешательство, но Киёсэ настолько загорается эстафетой, что не может думать ни о чем другом. Если что-то и изменит его жизнь раз и навсегда, то это должно произойти именно там, Хайджи не знал почему, но был абсолютно в этом уверен. Травма делит его жизнь на до и после. По крайней мере так он думал тогда. Хайджи просто смотрел на свои поношенные кроссовки, пропитанные потом и кровью от стертых ног, и впервые чувствовал, как горло пережимает что-то склизкое и тревожное. Неуверенность, беспомощность. Он усомнился в самом себе, и ему стало страшно. Страшно оттого, что он уже вырос, но все еще не понимал, для чего бежит, и что же все-таки значит это пресловутое слово, татуировкой скользящее по запястью. Что если он все это время шел не туда, и метка его совсем не о том? Весь мир Киёсэ тогда рассыпался, как карточный домик, и только Хаконэ Экиден не переставал маячить впереди. Хайджи думал, что он где-то ошибается, что не понимает чего-то очевиднейшего, но ведь ни в одном университете мира не учат тому, как разгадывать головоломки, которые подкидывает тебе сама судьба. Киёсэ ставит перед собой новую цель, выше, чем Хаконэ, и намного дальше, чем край земли. Хайджи хочет узнать, что такое Бег, и ни за что не сдастся, пока не узнает. Хайджи не дурак. Он просто верит. И начинает верить еще сильнее, когда с ним случается Курахара Какеру. Это было так внезапно, кратчайший миг, в который Хайджи видит лишь свет, переливающийся и сияющий чем-то невероятным, почти сверхъестественным. Киёсэ казалось, что он видит звезду, упавшую прямиком ему в руки для того, чтобы исполнить его желание. Это было как волшебство. Хайджи вдруг отчетливо осознал, что не может упустить это чувство, взбудоражившее каждую клеточку его тела, в следующую секунду он уже мчался вслед за убегающим парнем, под ногами которого — Киёсэ не мог поверить своим глазам — стелилась линия света. Вот она — его мечта, воплощение идеала, которому суждено стать десятым бегуном. По-другому и быть не может, ведь Хайджи его теперь не отпустит. Киёсэ снова ощутил себя сумасшедшим. Он мог поклясться, что болен, что его лихорадит, когда он касается Какеру, но и поделать с собой ничего не может. Курахара просто пробежал тогда мимо, даже не взглянув на Хайджи, а у того с тех пор аритмия такая, что голова кругом, и плывет все кроме темных глаз, в которых плещется тот самый мерцающий свет. И Хайджи смутно догадывается, чем он болен, но гонит подобные мысли прочь. У Киёсэ — Бег, а у Какеру — имя. И это даже не пропасть — это бездна, и от этого неожиданно больно, настолько, что теперь ночами Хайджи все меньше спит и все больше бездумно смотрит в потолок. В чем смысл бега? Хайджи не знает, никто из ребят не знает. Даже Какеру. Киёсэ еще в детстве, после тех самых слов своей мамы, перестал стыдиться своей метки и прятать ее. Парни подшучивали над ним, но даже близнецы, у которых чувство такта было отбито напрочь, никогда не перегибали палку. Ведь что бы они там все не говорили, Хайджи для них — и мама, и папа, и тренер. Поэтому метка — табу. Колено тоже табу. Какеру же имя своей родственной души никому не показывал, и знал его только Муса, который так и не раскололся, хотя в ход пошли самые грязные уловки. А Хайджи не стал и пытаться. Не потому что ему было все равно, а потому что он не хотел знать. Он помнил до мельчайших деталей ошарашенное лицо Какеру, когда тот увидел Бег, и глупо, по-детски лелеял это воспоминание ночами напролет. Почему-то Киёсэ казалось, что Курахара был удивлен больше, чем все остальные, что было что-то болезненное в том, как он нахмурился, в том, как дрогнули пальцы Какеру, словно в попытке ухватить Хайджи за руку и рассмотреть метку поближе. Курахара словно не верил, и Киёсэ не мог найти ни одного оправдания своей циничной радости. Хайджи правда ненавидел себя за это, но он был так безнадежно влюблен, что готов был набить имя Какеру поверх Бега и украсть Курахару у его соулмейта. Киёсэ должен был отступить, но стоило ему сделать шаг назад, как Какеру шагал за ним. Словно их связывают невидимые нити. Словно теперь они не могут быть порознь. Их тянет друг к другу, как магнитом, это заметили все, даже сами Хайджи и Какеру. Но Курахара колеблется, и Киёсэ видит это так же ясно, как линию света у него под ногами. Хайджи вообще видит до неприличия много, видит чужое смущение, быстро отведенные глаза и упрямо поджатые губы. Видит, но по-прежнему чувствует себя вором, и его огромное, но такое неправильное счастье сменяет растерянность. В Аотакэ все словно застыло в предвкушении. Что-то случится — обязательно случится, ведь нельзя больше молча убегать. И если бы не подготовка к марафону, то все бы, наверное, уже сошли с ума. Киёсэ уж точно. Однажды Хайджи поймал себя на мысли, что если бы ему пришлось выбирать между Хаконэ и Какеру, то он не раздумывая выбрал бы Какеру. Киёсэ ловит себя на этой крамольной мысли, и, наконец, понимает — больше сидеть сложа руки он просто не может. Хайджи плевать Бег у него на запястье или Нира, он готов рискнуть всем, если Курахара ответит ему. Стена, что они строили все это время, оказалась попросту бесполезной. Киёсэ решил, что признается Какеру сразу после эстафеты, а там — будь что будет. — Хайджи, ты уснул там? Хайджи вздрагивает и переводит растерянный взгляд с наматывающего круги Какеру на Нико-тяна. Тот понимающе ухмыляется, и Киёсэ вдруг чувствует себя неловко, но улыбается в ответ широко и весело, скрывая смущение. Все в порядке. Он не подглядывает — он наблюдает за тренировкой. — Чего-то хотел, Нико-тян? — голос его непринужденный и немного уставший. Нико-тян замечает это и едва заметно качает головой. Беспокоится. — Да нет, так просто, — лениво тянет Нико-тян и встает рядом с Хайджи, слеповато щурясь на закатное солнце, — перерыв у меня. Хайджи бездумно кивает, и они стоят так какое-то время, пока Нико-тян снова не подает голос. — Иногда я поражаюсь тому, какие бывают совпадения. Киёсэ оборачивается к Нико-тяну, ожидая продолжения, но тот молчит, чему-то улыбаясь, и Хайджи озадаченно хмурится. — Ты о чем это? — Про Какеру, — Нико-тян кивает на Курахару, не переставая улыбаться, — надо же было родителям так угадать. Киёсэ проследил за кивком и непонимающе уставился на Нико-тяна. Тот выглядел довольным своей маленькой интригой и явно ждал, когда Хайджи спросит его сам. — С чем угадали? — С именем, разумеется — ответил Нико-тян, и тоже повернулся к Хайджи, победно улыбаясь. Вопреки его ожиданиям до Киёсэ не снизошло озарение, и тот все также непонимающе смотрел в ответ. Лицо Нико-тяна забавно вытянулось, а его широкие брови поползли вверх. Он даже побледнел немного, и наклонившись к Хайджи, негромко пробормотал. — Только не говори, что ты не знал. Даже Муса заметил, а ведь в Танзании японскому не учат, — Нико-тян замолчал, давая Хайджи последний шанс на реабилитацию, но тот выглядел настолько потерянным и обреченным, что ему все же пришлось продолжить.  — Хайджи, «Какеру» означает Б е г.