Победных депрессий обеденный звук

"Кроме боли не заполнить пустоту никак".

Одержимость растет день ото дня, и с ней все труднее бороться — а Вовы нет рядом вот уже две недели. А Рома заперт за городом, с запасом консервов и бухла, потому что был слишком близок к тому, чтобы подвести всю их организацию, всю их доморощенную наркоимперию к тюремному заключению. Вове здесь показываться слишком опасно — но в нем так велика потребность, что галлюцинации с его участием успели стать неотъемлемой частью бытия. От падения в запойное питие удерживает только воспоминание о присущем когда-то человеческом достоинстве. Пик, кризис, таблетки могли б помочь — вероятно — но именно сегодня они закончились. Хочется присвоить, уничтожить, съесть. Рома впивается зубами в предплечье и судорожно ищет выход. Уйти в запой и резко прекратить употребление — тогда мозг будет занят мыслью, как ему плохо, и можно будет доползти до аптеки. Рациональность не пропьешь. Недаром его так ценит Оксана Яновна. Рома почти поверил, что все обойдется и в этот раз, что о его диагнозе не узнают, не скривят брезгливо лицо, почти дошел до схрона с алкоголем. Но в калитке повернулся ключ. Еще один глюк? Повторный укус отрезвил. Заставил ужаснуться на мгновение. Потому что все ведь по классике — все по пизде: один из партнеров раньше времени возвращается домой из отпуска и застает любовника пусть не изменяющим — но совершенно неспособным себя контролировать. Можно было б, наверно, попробовать продержаться на силе воли — только уйди, по-жа-луй-ста. Я ведь просил. Локи внутри довольно скалится, предчувствуя свободу. Рома в который раз обреченно думает, что он трусливый мудак, разделивший сознание. Чтобы проще было жить, чтобы сам он был проще… Вова снаружи уже идет по дорожке к дому. — Что ж ты меня не встречаешь? — он пересекает порог. Довольный, лихорадочно-влюбленный — и уже успевший чем-то закинуться: нарочито правильная принцесса едва бы рискнула сюда завалиться по трезвяку. Это уже не Вова — это Соул; был бы первый — было б проще. Рома растерянно улыбается-обмирает в прихожей: — Ты не вовремя, прости. — А я тебе такой алкоголь принес, — кажется, любовник нешуточно обиделся. Капризно искривленные губы, прихотливо изогнутые брови. — А я соскучился, между прочим. — И поэтому наплевал на мою просьбу? — он еще пытается держаться. — Когда нельзя, но очень хочется — можно. Не вполне однозначно, правда, — но, блядь, кого это волнует вообще в нашей стране. Реплика срывает предохранитель внутри. Жутко довольный Локи вырывает-таки пульт управления: ему никак нельзя, ему очень хочется — поэтому ему можно. Изи. Хочется рассмеяться, обнять этот чертов мир — и уничтожить его. Человек напротив и есть весь мир Локи. — Пошли в гостиную. Он, не удержавшись, все-таки оборачивается разок. На лице Соула разлито предвкушение; в очередной раз он изумляется: какая замечательная сученька ему досталась — ебливая да пиздливая. Поздравляю, Локи: ты чертовски удачливый сукин сын; впрочем, ты знаешь это и так. Уже года два как. Наверное, он не смог бы скрыть радость от приезда Соула, даже если б вдруг и захотел. Сегодня большой и светлый праздник — а дальше конец света. Потоп, сука; завтра не существует. Можно и без подготовки. Нахуй ее. — Ты доверяешь мне? Соул смотрит в ответ почти оскорбленно: что за тупые вопросы. Я всегда знал, что ты ебнут, волчик. Я шарю: твоя кукуха спешно драпала отсюда буквально только что. Я шарю: мы с ней столкнулись на полдороге. — Нахуй одежду. Живо. И смотрит-смотрит-смотрит. Каждую черточку запоминает, облизывает, дергая молнию на штанах и белье снимая не глядя. Кажется, здесь должны были быть те жутко банальные слова про прощание, благополучно и благообразно опошленные уже к моменту рождения прекрасного нового мира. — Хочешь загадку? Все псы попадают в рай, все розы — в ад. Пес однажды встретил розу — и возлюбил ее. При каком условии в рай попадет и она? — Я не знаю. Локи опускается в кресло, как на трон, Соул еще более величественно седлает его член. От неуместного пафоса тянет ржать — он лишь кусает и облизывает ключицы, любуясь своей костлявой вселенной, что закатывает глаза в пароксизме удовольствия пополам с тянущей болью, и крепче сжимает задницу, и сама поднимается-опускается. Вселенская большая любовь накрывает с головой — руки тянутся к горлу. Соул в этот момент уже вот-вот готов кончить: и впрямь не изменял, су-чень-ка. Темные глаза спрашивают: что ты делаешь, еб твою мать? — Страдание очищает, душа моя. Только так роза достигнет рая, — а я наконец удовлетворю свою в тебе потребность. — Бедный мой волчик. Почеши меня тогда напоследок за ухом, окей? — Соул не скребет руками по рукам — Соул теряет сознание, более обычного похожий на Марию Магдалину. От нежности, от сознания чужой жертвенности сжимается-мрет сердце; от нетерпения-предвкушения-предательской похоти — руки. А вот и десерт. — Милый-милый-милый Соул, как тебе почти в могиле?.. — как будто отдельно от тела и мозга выпевают губы, пока вынимается из кармана заботливо прихваченный нож. Скинуть все со стола, уложить тело, пока еще дышащее, двинуть ножом на пробу, любуясь оголенными мышцами предплечья. Болевой шок заставляет прийти в сознание, колыхается в голове мысль — содержимое шприца помогает сознанию затухнуть, не просыпаясь. Локи в голове чешет Рому за ухом, благодаря за предусмотрительность. Тот валится на спину, подставляя беззащитное пузо. Он дорвался, и сладостное единение с вожделенным телом прерывать ужасно не хочется. Но капельница с чердака сама себя не принесет, увы. Рома, блядь, зачем она тебе вообще? Не то чтоб Локи обвинял — ему правда интересно. Рома лишь недоуменно пожимает плечами: он и сам давно уж не помнит. Остатки познаний в медицине подсказывают, что с артериальной кровью — бесполезняк. Приходится ограничиться венозной. Оказывается, бег крови по трубке — зрелище, что завораживает не хуже рыбок в аквариуме. А еще она — чертовски вкусная. Гораздо вкуснее своей родной. Или все дело в том, что взята она была у тогда еще живого Соула?.. Вселенская большая любовь накрывает с головой повторно, постепенно перерождаясь в эйфорию. По вкусноте с кровью Соула закономерно может сравниться только его мясо. Нежное — как и он сам при жизни. Отдаленно напоминающее свинину. Локи жарит шашлыки на заднем, вспоминая, как рядом с этим самым мангалом лежал обнаженный связанный тогда еще Вова, а тогда еще Рома — скорее шутки и эксперимента ради — пытался отрезать от него совсем маленький кусок. Для них так и осталось загадкой, почему же соседи тогда не вызвали полицию; возможно, их банально гложило любопытство, чем же кончится дело. Разложенное на столе тело так и манит совокупиться с ним — но ведь насилие над тем, кто не может ответить, оно одурняет. Локи — бесспорно, зверь. Но критическое мышление не чуждо и ему. Такой вот неожиданный сюрприз. Он даже собой гордится, что ли?.. … Когда раздается звонок в домофон, Локи как раз обгладывает последний палец (ах, каким же совершенством он был!) — Откройте, полиция! Он как знал, когда прятал пистолет. Он сделал все, что хотел. Его смысл жизни умер на его же столе. И если он сейчас о чем-то и жалеет — только о том, что не успел ни заказать, ни поносить перчатки, выделанные из кожи, снятой с рук возлюбленного. Оказывается, выстрелить в себя — не так легко, как кажется. Но спасибо полицейским, что, устав ждать, вломились.